4. Сегодня авиапочтой пришло письмо от Фиалки. Ее нынешняя фамилия Уилкинсон.
5. Фиалка однажды подарила Годфри дохлую лягушку…
6. "Отвратительная девчонка", как сказал Годфри, обратилась в католичество.
7. Катафалк, Уилкинсон…
Карандаш внезапно замер, и я уставилась на лист бумаги, словно увидела призрак. Разумеется, я не верила, будто моей рукой водила какая–то потусторонняя сила, так же, как не верила — я вздрогнула — в зловещую атмосферу Тропы Аббатов, когда ступила на нее в прошлый понедельник. Просто мой разум связал обрывки информации, которые… Но почему катафалк и фамилия Уилкинсон оказались вместе? И тут до меня дошло. По пути в Чейнвинд–холл Гиацинта сказала, что этот драндулет им продал гробовщик Уилкинсон, после того как полностью перешел на кремацию.
Значит, Фиалка породнилась с семьей гробовщика? Довольно мрачное родство. Но, возможно, она пошла на этот шаг от отчаяния — после неудавшегося союза, плодом которого явилась я…
Решив вырвать еще один лист, я потянулась за тетрадью и вдруг прочла в правом верхнем углу: "Фиалка Трамвелл". Трясущимися руками осторожно перелистнула обложку, кляня себя за то, что не осмотрела комнату раньше. Все записи в тетради оказались на французском. Не важно, на полках рядом с письменным столом полным–полно старых тетрадей.
Пристроив на коленях увесистую стопку, я за четверть часа просмотрела все. Две принадлежали Лилии. Я быстро переворачивала страницы, стараясь понять, что чувствовала эта девочка, которая совершенно не знала арифметики, но весьма грамотно писала, — по крайней мере, так считал ее учитель. Вспомнив, в каком возрасте сама проходила те же темы, я пришла к выводу, что Лилии тогда было лет восемь. Я бегло просмотрела "Латынь" Гиацинты, "Анализ литературных произведений" Примулы и взялась за "Композицию" Фиалки. Меж первых страниц притаился вложенный листок бумаги. На нем был изображен гроб, в котором сидели, взявшись за руки, два улыбающихся уродца. Под рисунком вычурным почерком вилась подпись: "Фиалка Трамвелл любит Артура Уилкинсона". Отлично, она влюбилась в гробовщика еще в детстве, а став взрослой женщиной, укатила из родного дома, из страны и даже сменила религию ради человека, которого ее семья считала недостойной партией. Все это вовсе не означало, что Фиалка не может быть моей матерью. Она могла пасть жертвой какого–нибудь проезжего донжуана, пока Артур устраивался в Америке. А может, сам Артур и был моим отцом?
Я задумчиво грызла кончик карандаша. С одной стороны, мне трудно было представить, чтобы Фиалка подбросила к чьей–то двери ребенка от дорогого Артура, но она явно обладала решительным характером. А если несвоевременная беременность угрожала разрушить отношения с любимым человеком, то можно понять, что Фиалка выбрала любимого, а не ребенка… Понять–то можно, вот только ребенок этот — я. И в таком случае меня ничто не связывает с настоящей матерью, а значит, не было никакого резона искать её… Именно эту мысль упорно пытался внушить мне Гарри.
Тишину детской прорезал нестройный бой часов, и я поняла, что скоро придется спуститься к обеду и предстать перед сестрами, не выдав, что знаю их преступную тайну. "Преступную тайну! Кто ты такая, Тесса, чтобы судить других?" — раздался насмешливый голос папы. Мне даже показалось, что он стоит у меня за спиной.
Но тут я вспомнила другое любимое изречение папы: "Людей любишь не вопреки их недостаткам, а благодаря им" — и улыбнулась. Я проникла в этот дом с целью найти свою мать и должна обрести ее, кем бы она ни оказалась: женой гробовщика миссис Артур Уилкинсон, Гиацинтой или Примулой Трамвелл, пусть это и невероятно звучит. Но ведь есть еще Лилия… Я вывела это имя на чистом листке, подумала, жирно подчеркнула и приписала внизу: "Отец так и не оправился после ее смерти".
Несколько минут я тупо смотрела на эти слова и вдруг осознала, что, собственно, больше ничего и не знаю о Лилии. Если бы портрет девочки соседствовал с портретами взрослых сестер, можно было бы сделать вывод, что она умерла в раннем возрасте, а так… Что ж, первым делом надо выяснить, когда скончалась Лилия. Задавать сестрам Трамвелл наводящие вопросы неразумно — они сочтут странным интерес, который проявляет к истории их семейства девица, страдающая амнезией. Придется сделать решительный шаг.
В детской стало душно. Я открыла окно и выглянула в сад. От деревьев, сияющих после вчерашнего дождя, веяло спокойной невинностью. С вяза шумно вспорхнул дрозд, присел на краю солнечных часов, а потом улетел прочь. Кто это вспугнул птицу? Кошка? Я пошарила глазами по клумбам и наткнулась на Берти, притаившегося за скамейкой. Опять этот мальчишка! Он что, в Робина Гуда играет? Повинуясь внезапному импульсу, я высунулась из окна и крикнула:
— Шериф схватил Большого Джона и брата Така!
Над скамейкой показалось изумленное лицо Берти.
— Вот это да, откуда вы узнали, мисс?
— Я все знаю. Почему ты не попросишь своего друга поиграть с тобой?
— Фреда?
— А у тебя есть другой?
— Вы имеете в виду Рикки? Фред его больше не любит.
— А если сестры Трамвелл увидят, как ты тут крадешься, они больше не будут любить тебя. Так что лучше сматывайся отсюда.
Оставив окно открытым, чтобы в детскую хоть немного попало солнце, я вышла в коридор. Может, осмотреть комнаты? Вдруг удастся отыскать портреты взрослых сестер. Я на цыпочках двинулась по коридору, открывая двери одну за другой, — пустота, всюду девственная пустота. В комнатах не было даже мебели. В прошлый раз, тычась в двери в поисках туалета, я подумала, что сестры поступили разумно, оставив несколько комнат пустыми. Но теперь от вида голых стен в душу начало закрадываться нехорошее предчувствие.
Ну вот наконец–то! Хоть одна обставленная комната. И к тому же явно жилая. Повсюду черная лакированная мебель и гобелены в восточном вкусе, которые совершенно не гармонировали с темно–красными обоями, разрисованными гиацинтами. В следующей комнате обнаружился большой шкаф для постельного белья. А потом я очутилась в изысканной комнате с примулами на бледно–голубых обоях, где стояла кровать с балдахином и огромный, украшенный резьбой шкаф. Гм… Насколько я помнила, ни в одной из предыдущих пустых комнат не было обоев с цветочным рисунком. Скрип, донесшийся снизу, заставил меня выскочить в коридор. Я постояла, прислушиваясь. Тишина. Следующая дверь была мне знакома — она вела в ванную. Странно… Могу поклясться, что вчера я заглядывала в комнату с цветочными обоями…
Ага! Вот и она. Совсем пустая, если не считать выцветших лиловато–синих гардин на окнах, впитавших в себя цвет и аромат фиалок, украшавших стены. Даже скамеечки нет. Я задумалась. Если Фиалка никогда и не приезжала сюда в отпуск, логично предположить, что ее комнату будут на всякий случай держать наготове.
А вот в соседней комнате скамеечка имелась. Она была придвинута к дальней стене. Прямо над ней висел простой латунный крест. Я стояла в дверях, разглядывая лилии на обоях, когда чья–то рука коснулась моего плеча. Я чуть не заорала от ужаса.
— После смерти Лилии отец часто приходил сюда и молился.
Гиацинта говорила так, словно по комнатам мы прогуливались вместе. Ее черные блестящие глаза были устремлены на крест. Нет худа без добра. Теперь–то я имею полное право спросить. С губ слетел едва слышный шепот:
— А как умерла ваша сестра?
Поначалу казалось, что Гиацинта не собирается отвечать. Но через несколько секунд она прошла в комнату, остановилась в центре и заговорила, не глядя на меня:
— Наверное, можно сказать, что Лилия пала жертвой нашего семейного проклятия.
Глава двенадцатая
— Что?!
— Лилия упала с лестницы, как когда–то, много лет назад, Тесса.
У меня вырвался судорожный вздох.
— Бедная ваша мама. Ведь нет ничего хуже, чем…
— Она ни разу не позволила себе слабости. Ни разу не заплакала. Понимаешь, ей ведь надо было заботиться об отце. Он поседел за какую–то неделю. Знакомые думали, что знают его, что больше всего на свете папу интересуют хорошее вино и изящные жилетки. Но на самом деле смыслом его жизни были мы, дети. Да и сам он был вечным ребенком. Именно отец повесил в детской качели. Наш дом буквально звенел от смеха. Особенно заразительно хохотала Лилия. Совсем как ты, Тесса. Даже сейчас я иногда слышу… ее веселый смех, а затем крик… Но хватит об этом! — Гиацинта повернулась и подошла ко мне. — Это было очень, очень давно.
Она смеялась, а потом упала и умерла… Значит, Лилию не выгнали из дома разгневанные родители, узнав о ее беременности. Если только… если только она не вела себя настолько дерзко и вызывающе, что начисто все отрицала и кто–то в гневе подошел к ней сзади и столкнул девушку с лестницы. Я поежилась.
— Какая ужасная случайность.
— Да.
С чем Гиацинта соглашалась? С тем, что это было ужасно? Или с тем, что случайность?
Ферджи считает, что расспрашивать о чужом горе — все равно что копаться в чужой сумочке, но я не унималась:
— А Лилия была молода, когда это случилось?
— Разумеется.
Почему "разумеется"? Старые люди тоже падают с лестниц.
— Сколько ей было лет? — спросила я. Гиацинта взяла меня за локоть и вывела из комнаты.
— Пойдем. Не будем ворошить грустное прошлое. Шанталь уже приготовила обед, а потом, думаю, ты поможешь мне в саду с прополкой. Свежий воздух — лучшее средство от любых хворей.
Она не только не желала говорить о Лилии, но и последней фразой словно намекала, что я слишком задержалась в "Кельях". Я торопливо двинулась к лестнице, слушая объяснения Гиацинты о том, что поскольку и Страш, и Шанталь на вечер взяли выходной, то сейчас мы поедим плотно, а вечером обойдемся лишь холодными закусками.
После обеда, который прошел почти в полном молчании, — Примула была на удивление тиха и сосредоточенна, — я действительно отправилась с Гиацинтой пропалывать розы. Мы стояли рядышком на коленях, вгрызаясь тяпками во влажную землю, а солнце ласково пригревало наши спины. Я думала о милой маме. О тех давних временах, когда она работала в саду, а я сидела рядом и бросала камешки в детское ведерко. Как правило, когда я вспоминала маму, чувство утраты отз