И это я, как бармен говорю. Варить кофе мы умеем, хотя до звания бариста лично мне ещё очень и очень далеко. Но таких плясок с бубнами я даже в лучшем кафетерии города не видела, ни разу!
Впрочем, в данный момент мне на это было глубоко и совершенно наплевать. Я просто залипла на его руках, с татуировками на запястьях до самого локтя. Они выглядели удивительно гармонично на тронутой загаром коже, дополняя образ моего байкера. Этакую смесь серьёзности, делового стиля и абсолютной, невероятной безбашенности, скрытой где-то там, глубоко внутри. До поры до времени, так сказать.
Пока ему в голове что-нибудь не стукнет.
А ещё я с удивлением наблюдала за тем, как ловко и изящно мужчина не самых скромных габаритов обращается с посудой, то быстро смешивая ингредиенты, то задумчиво созерцая из несколько долгих секунд. И глядя на это, я испытывала такое странное, но приятное чувство удовлетворения.
Задумчиво почесав бровь, я ещё раз оглядела с ног до головы неторопливо передвигавшегося по кухне мужчину. И вздохнула, признавая очевидный, пусть и всё ещё невероятный для меня факт. Этот вредный, несносный, невыносимый (и далее по списку эпитетов и сравнений!) блондин на моей кухне, в моей квартире и… Ладно, и в моей жизни! Так вот, он смотрелся здесь так правильно и привычно, что должно было быть страшно. Только не было, почему-то.
Нет, в душе царила целая буря из самых разнообразных эмоций и чувств. Смущение? Ага. Волнение? Куда ж без этого? Удовольствие от заботы и беспокойства? Влюблённость? Да, да и её раз — да! Вот только в этом разнообразии страхом даже и не пахло, увы.
Хотя то, что кое-кто пёр вперёд с изящностью и грацией танка, слегка напрягало, да. Правда, не настолько, чтобы переживать об этом.
— Снегирёва, опять спишь?! — привычный ехидный оклик вывел меня из состояния созерцательного умиления, в котором я пребывала последние минут пять. Тряхнув головой, я вопросительно вскинула бровь, укоризненно глянув на посмеивающегося Лектора. — Так где ваша… М-м-м… Самая значимая часть семьи-то? Ну, по их версии, конечно же.
— Понятия не имею, — честно призналась, осторожно принюхавшись к чашке с горячим напитком, поставленной прямо передо мной. И закрыла глаза от удовольствия, кофе пах умопомрачительно. — Если ушли, то недалеко. А значит…
Что именно «значит» я так и не договорила. Хлопок двери оборвал меня на полуслове и я вздохнула, выпрямившись и посмотрев на застывшую на пороге кухни парочку. Невольно соглашаясь с Марго, обозвавших их Бараном да Ярочкой. И в кои-то веки, глядя на светившуюся от счастья Ниночку, на криво и самодовольно улыбающегося отца, смотревшего на неё влюбленными глазами, я была с ней полностью согласна.
По-моему, они друг друга стоят. И смотрятся рядом ну очень уж органично…
— Ой, Наташенька! А ты уже дома, да? — весёлое щебетание этой белокурой, холёной стерляди резануло по ушам. И я поморщилась, глядя, как заправив прядь волос за ухо, Ниночка продефилировала по кухне, по-хозяйске оглядывая всё вокруг. Её цепкий, слишком уж внимательный взгляд тут же скользнул по моему отстранённому, хмурому лицу. Оценил вставшего сбоку от меня Лектора, подпиравшего спиной стенку и нацепившего свою самую вежливую, ласковую улыбку. И, придя к какому-то своему выводу, мадам радостно заявила, грациозно усевшись на свободную табуретку. — У нас гости? Наташ, девочка моя, почему ты не позвонила? Мы бы и на вас купили что-нибудь… Вкусненькое!
Меня от её тона, от этой манерности и преувеличенной семейности ощутимо перекосило. Ей богу, аж подташнивать начало, так сладко и нереально это всё прозвучало. И я перевела взгляд на отца, оставшегося стоять на пороге комнаты. Он тоже улыбался, но при этом смотрел на меня так, что заныла и задёргалась щека, будто её обожгло сильной, хлёсткой пощёчиной прямо здесь и сейчас. Точно такой же, как та, что досталась Киру с Данькой.
Лишь усилием воли я удержалась от желания потереть пострадавшее место ладонью. И растянув губы в горькой, насквозь фальшивой улыбке, я медленно проговорила:
— Здравствуй… Папа. Давно не виделись.
— Здравствуй… Дочь, — тон его голоса был обманчиво миролюбивым. Но я всё равно поморщилась, расслышав в нём те самые, пресловутые железобетонные нотки. От которых пробирало до костей ощущением грядущих неприятностей. На постороннего человека он никакого внимания не обратил. — Ничего не хочешь мне сказать?
Моя улыбка стала чуть шире. Нервно постукивая пальцами по столешнице, я могла бы поклясться, что чувствую на языке горечь от несбывшихся надежд. Как бы пафосно и сопливо это не звучало, ага. Нет, это было бы смешно, если бы не было так грустно. Ведь я каждый раз, каждый чёртовый раз вставала на одни и те же грабли. Прощала ему все выходки, вытирала слёзы, обижалась и тщательно скрывала эту самую обиду ото всех. И всё равно надеялась на то, что однажды он исправиться. Однажды всё наладиться. Однажды…
Однажды всё будет как в сказке. Как в страшной-страшной сказке с несчастливым концом. А может, теперь всё действительно будет хорошо.
— Я? — притворно удивившись, я склонила голову набок, прикрыв глаза на мгновение, когда Ярмолин, не обращая на зрителей ровным счётом никакого внимания, мягко коснулся губами моего виска. И продолжил подпирать стену, игнорируя зазывные взгляды Ниночки и с неизменной вежливой улыбкой погладывая на моего отца.
— Нет, папа, — аккуратно взяв в руки ложку, я принялась бездумно размешивать сахар в кружке. Даже не задумываясь о том, есть он там или нет. Не до того мне как-то было, лишь бы руки чем-то занять, скрывая собственную нервозность. — Мне тебе сказать нечего. Со-вер-шен-но. Мне другое интересно… Папа. И я очень, очень хочу об этом спросить!
Выдержав небольшую паузу, я зажмурилась и потерла переносицу. После чего всё-таки озвучила свой вопрос, глядя прямо в глаза этому, некогда такому родному человеку:
— Кто ты такой, чтобы поднимать руку на детей? Кто дал тебе на это хоть какое-то право, а?!
Вот всё равно, как бы я не старалась, а голос дал петуха и я только чудом не начала орать. Отец же на мою тираду лишь откровенно поморщился, без труда догадавшись, о чём идёт речь. И, взмахом руки пресекая попытку своей пассии вмешаться в разговор, мягким, нравоучительным тоном заметил:
— Наташ, если ты не забыла, я ваш отец. И мне лучше знать, как воспитывать своих детей.
Чтобы не сорваться и не наговорить ничего лишнего, я прикусила щёку изнутри, усилием воли заставив себя успокоиться. Сделала пару глубоких вдохов, и, не выдержав таки, громко, надрывно рассмеялась, качая головой:
— Отец? Детей? Воспитывать?! — ещё раз громко хохотнув, я едко поинтересовалась, постукивая ложечкой по краю чашки. — А где ж тебя носило, отец, когда я оставалась один на один с четырьмя мальчишками на руках? А? Где ж тебя носило, когда они болели или дрались? Или лезли в неприятности, чтобы отчаянно пытаться самостоятельно выбраться из них? Где ж ты был, папочка, когда я не знала, как достать лишнюю копейку, работая в таких дырах, которые тебе и не снились? По стране катался с комфортом? Баб коллекционировал? Или что?!
— Наталья, не груби мне. Я всегда давал вам денег. Всегда!
— О да, давал, — мой голос сочился сарказмом, хотя я и признавала очевидные факты. Криво улыбнувшись, бездумно потерлась щекой о пальцы блондина, мягко погладившие меня по щеке. Перехватив его руку, я благодарно сжала её холодными пальцами и холодно продолжила, вновь уставившись на отца. — Ровно столько, сколько нужно, чтобы оплатить квартиру и продуктов купить. На пару недель! Знаешь, может, я тебе Америку открою, есть мы хотим постоянно, а не две недели в месяц. А ещё нам надо одеваться, обуваться и, о боже, учиться! Платить за садик, за кружки, курсы, секции. За лечение, если оно должно быть срочным и нужно прямо сейчас! И баловать, да. Детей, папа, нужно хоть иногда баловать. Подарки им дарить, покупать игрушки и тратиться на компьютер, планшет и телефон. И знаешь, это не прихоть, это суровая, блин, необходимость! Чтобы я могла точно знать, где они и что с ними!
Резко выдохнув, я криво улыбнулась, покачав головой. И поинтересовалась невинным таким тоном:
— Так, какие ты там деньги давал? И сильно они мне помогали? Или как?
Ниночка что-то пробормотала себе под нос, явно нелицеприятное и исключительно в мой адрес. Но лезть не стала, умолкнув под суровым взглядом отца. Он же глубоко вздохнул и…
— Я ваш отец. Нравится тебе это или нет, но я имею право жить в этой квартире. Она принадлежит мне точно так же, как и вам! — кулак, врезавшийся в холодильник, оставил на белом, ударопрочном пластике внушительную вмятину.
Я вздрогнула, невольно отодвинувшись назад и чуть не грохнувшись с табуретки. Родитель же гневно сузил глаза, смерив меня таким взглядом, что вдоль позвоночника прошла липкая волна самого настоящего страха. Даже, можно сказать, что эта внезапная вспышка ярости напугала меня до дрожи в коленях.
Только вот остановиться я уже не могла. И не хотела, честно говоря. Если я и сейчас промолчу, этот вопрос так никогда и не решится. А рисковать здоровьем своих братьев я больше не собиралась, совершенно.
— Отец, — я согласно кивнула головой, оставив ложку в покое и отодвинув чашку от себя подальше. И продолжила, чинно сложив руки на коленях. Сцепив пальцы в замок так, что побелели костяшки. — По бумажке. По красивой, никому не нужной бумажке и странному стечению обстоятельств. Потому что мне, сопливой, едва достигшей совершеннолетия девчонке никто бы не оставил четверых детей. Без работы, без хоть какой-то возможности их содержать. Да я даже не знала, что делать, как быть и куда бежать, не то чтобы думать о чём-то ещё! Поэтому ты всё ещё не лишён родительских прав и числишься нашим отцом, — переведя дух, я судорожно вздохнула, но сдержалась и как можно спокойнее заметила. — А в квартире ты прописан, это да. Только на этом твои права заканчиваются. Согласно завещанию бабушки квартира отошла полностью мне и братьям. И если ты так настаиваешь, я выпишу тебя отсюда по суду, чтобы и ноги твоей здесь больше не было. Так что… Правильно мелкие сказали. Ты тут — никто. И звать тебя — никак!