Что произошло? Содрогнулся ли скованный Дух во глубине своей мерзлоты перед тяжестью задачи, возлагаемой Перстом? Обойти всех по отдельности – обездоленных и загубленных Сталиным – это, знаете ли, работа. Вечности не хватит. А может, и малая щепочка, подаренная ему, в отпущение, была в успех и на пользу? Куда, в какие дебри, ушел он, выходец тьмы, добиваться реабилитации?..
Одно известно. Изба мгновенно опустела. И всю останнюю ночь на то памятное 5 марта Алла не сомкнула глаз. Не могла.
Она лежала и думала, закинув руки на затылок. О чем? Уверяю вас, у нее и не мелькнуло, что она выдержала экзамен на праведницу. Она сомневалась. И в том, что выпустила волка из зубов. Нет чтобы впиться в мертвую глотку и сгореть в этом столбе. И в собственных помыслах. В том, что покривила душой, сказав, будто в этой жизни ей нечего уже терять. Неправда! неправда! Все мы за что-нибудь держимся. И у нее, грешной, оставался в заложниках муж, за которого она втайне дрожала. Последнее достояние. Они познакомились в лагере, обвенчались в ссылке и вместе укрывались теперь от нового ареста на Воркутинском подворье. Инженер, он работал тогда диспетчером в ночную смену, а придет ли утром домой – кто может поручиться? И если уж по совести – не из-за того ли она отпустила грехи главному своему Должнику? Нет, не из святых предписаний – из боязни за мужа, который еще не вернулся с дежурства? У всякого человека можно еще что-то отнять…
В этом смутном размышлении и застал ее Иосиф Аронович.
– Ты что – все еще лежишь? – удивился он, растирая узловатые пальцы. – Ну и погодка! А пока ты спала, Аленька, – только что объявили – наш Усатый откинул-таки хвост! Как это тебе нравится?..
Поднялась, в длинной ночной рубашке. Зевнула.
– Да-а. Я знаю. Только, Иосиф, это не сегодня ночью. Может, вчера. Или третьего дня.
И, ничего не объясняя, показала круг на полу, возле топчана, метр, наверное, в диаметре, словно высеченный какой-то зажигательной иглой. Что-то вроде – как рисуют птицы. Или муравьи. Точечками. Ровно очерченная, выгравированная по некрашеному полу – колонна, полоска. Подножие. Цоколь. Там – где стоял.
Причесалась. Затопила печь. Не спеша, кряхтя, вздула самовар. И вдруг, как бывает у женщин:
– Слетай, милый, за бутылкой. Магазин-то открыт? Все же этакий день требуется отметить!..
«… И я там был, мед-пиво пил, по бороде текло, а в рот не попало».
Маловеры полагают, будто смешной концовкой сказка расписывается в собственной беспомощности. В обмане и краснобайстве. Мол, все это вранье. Текло-текло и в рот ни капли. Нет, я думаю, причина иная. Сказочные заставки гласят: вход закрыт непосвященным. Кто посмеет возвестить, что пировал с богами? Замок на уста. И вместе уверение: по бороде-то текло, а? А что в рот не попало, мил-человек, – уймись. Вход закрыт непосвященным. И не старайся – не пролезешь.
Сказка только касается, мажет по губам – реальностью. И переходит – продолжение следует – к другой, столь же обнадеживающей и ускользающей от нас. И в этом обтекании – по усам и бороде – и прелесть ее, и хитрость. Заманивает. Увиливает. Лисичка-сестричка. Кому она сестричка? Медведю? Волку? Да нет – сказке.
Не побоюсь сказать: сказка любит Бога и потому великодушна. И потому она так реальна, что и не нужно ей ничего другого, как быть собою. Никуда не ведет, ничего не добивается. Она кругла и совершенна, насколько это, конечно, возможно, – по образу и подобию…
Урвать крохи, сметенные историей со стола сказки, – забота и отрада писателя. В противном случае – о чем писать? И зачем?..
В то утро, 5 марта, я проснулся от плача матери. – Что еще случилось? – вскочил. – Говори, говори скорее! – Напяливаю носки, брюки.
– Сталин умер. Передавали по радио.
Я так и сел. Наконец-то!.. Едва не брякнул: «Да радоваться надо, а не плакать, мама!..» И прикусил язык. Нельзя обижать. Где-то сама она, я подозреваю, догадывалась, что не такая уж это для всех нас потеря. Трагедия. Отец – на поселении. Еле держимся. Но скупо роняла слезы. Сталин – все-таки…
Во всем теле – в ногах, в локтях – болеро. Путаюсь в брюках, а они говорят, выплясывая: «Сталин-то – а?..» Застегиваюсь на все пуговицы. Затягиваю ремень до отказа: «Сталин умер!» Не помогает. В носках я вообще застрял. «Не теряйся, – подсказывают, – не торопись, старик. Веди себя скромнее. Сталин – тю-тю… Не волнуйся». Особенные затруднения возникли у меня с башмаками. С ними вообще, пока шнуровал, вышла неувязка. «Ну куда ты не туда тыкаешь?! – сипят. – Да не дрожи так противно! Шнурок, шнурок забыл, разиня! Вечно тебе напоминать?!.» «Ура-а! – провозглашает рубашка. – Сталин умер! Ты что – оглох?..» Наконец оделся.
Между тем нельзя сказать, чтобы я ненавидел Сталина. Давно был равнодушен. Опытен уже. Осторожен. Стена. А как еще к нему относиться? Старый волк? Оборотень? Дракон? Интерес возбуждал не Сталин, собственно, а его последствия. В какой еще новый кошмар ввергнется страна? От него можно ждать одного – смерти. Своей. Всеобщей. Тюрьмы. Чумы. Войны. И вот – отложено…
Звонок. Три звонка – к нам. За дверью друг сердца. Ни слова не говоря, с глаз соседей, ключ в кармане, веду в подвал. Там не подсмотрят. Запираюсь на два оборота. Стоим, сияя очами. Молча обнялись. Улыбаемся. Ну просто, не поверите, Герцен с Огаревым на Воробьевых горах. Втихаря. Тоже мне заговорщики. Перекинуться счастливой улыбкой, когда все плачут. Праздник? Маскарад? Почеломкались, и он ушел поскорее, так же молча. До вечера!
Куда теперь? Разумеется, в Ленинку. Там у меня, на абонементе, Сказания иностранцев о Смутном времени, в пяти томах. Издание чудное, редкое, начала прошлого века, Карамзин бы позавидовал. И все эти тревожные дни, пока Сталин умирал, начиная с торжественного правительственного сообщения о серьезной его болезни, под обтекаемый бюллетень и лирическую, грустную музыку, которую играли по радио, я с утра пораньше убегал в библиотеку. Нет, признаться, не из усердия к работе, которую по долгу службы вменялось мне мусолить, но ради созерцания чистых исторических далей, ничего не имеющих общего ни с поприщем моим, ни с современным положением.
У каждого из нас появляется иногда эта потребность в шалаше, в убежище, подальше от проезжего тракта. Теперь на время мне раскинула гостеприимно шатры эпоха Феодора, Годунова и загадочного царя-самозванца. Какие вышивки! Какая игра ума, вплетенная в развитие жизни, позволяющая строить догадки, что история, быть может, художественное полотно, расшитое драгоценным узором!.. Кто ткал его? Кто рассадил цветы?..
…Боярину Вельскому подозрительный Борис повелел выщипать бороду по одному волоску, избрав для сей операции искусного хирурга Габриэля из Шотландии… Толико поляков перебили по Москве, что из трупов на улицах, под покровом ночи, аптекари вырезали жир для своих снадобий… Царица Марина избежала смерти, спрятавшись у своей Гофмейстерины под юбкой… Человеческое мясо запекали в пироги, ели траву, кору. По прибытии же в июне императорского посла из Праги, Годунов приказал на глазах изумленного гостя ссыпать в пограничную реку зерно возами… Станислав Мнишек, снаряжаясь на свадьбу, нанял 20 музыкантов и взял с собою в Московию италианского шута… Кровь убийц Димитрия лизали псы… Труп царя волокли по земле, привязав за срамные уды… Детские дни Марины Мнишек протекали среди самборских лесов и бернардинских монахов…
Я отдыхаю на этих фактах. Они уводят от злобы дня. Отвлекают от дурных мыслей: умрет – не умрет? Об этом не нужно думать. Вечен он, что ли, в самом деле? Если не смертельный исход, зачем нагнетать заранее клонящийся не к добру бюллетень? К чему исполняют по радио, без конца, классические мелодии, минорные, напирая на Шопена, Рахманинова, вместо пропаганды? Или – подготавливают? Приучают к сознанию? Делят власть? Ужель оклемается после траурных маршей? А что вы хотите, пришлет Мао Цзэ-дун самолетом волшебный корень жизни – женьшень, и начинай сначала! Куклу могут подставить! Двойника! Не все ли равно – кто Сталин?
Ну их к ляду – отгоняю. Будь что будет. Меня в читальном зале ждут не дождутся Сказания иностранцев. Милый, милый, неуклюжий 17-й век. Вы покуда тут живите, а я пойду почитаю. Это вам не чета… Хорошая книга, уверен, дает возможность заместить нам бессмысленность жизни. Книга существует где-то параллельно тебе, и чуть вспомнишь о ней – отлегло от сердца. Появился запасной выход. Уймитесь, демоны! Что мне Сталин? У меня свидание в Ленинке. Там, в сухой высокой траве, стрекочет древнерусский кузнечик…
А ведь так всегда и у каждого бывает. Кручу ли у станка ручку по 8 часов на заводе, валандаюсь ли с бабами, обедаю ли в общей столовой, – меня сопровождает ее образ под подушкой. Она поет в голове, перебивая разговоры станков: «Возвращайся скорее, залётный! Мы с тобою почитаем!» Она ревнива, Сирена. Полна нетерпения. И правильно. Пока я тут балагурю, жую что-нибудь съедобное, ишачу, как сволочь, там, на заветной странице, одинокий детектив из пулемета-лилипут отбивается от здоровых жлобов и вот-вот накроется. Что же ты не приходишь на помощь – не читаешь дальше? – жалобно упрекает она. – Друга в беде забыл? – Ого! Пошли врукопашную. Схватились за ножи. И слышу, на другом конце города, – тоненькая пулеметная очередь под подушкой: «ти-ти-ти-ти-ти…» – Держись, Фредди! – кричу. – Идет подмога с Урала! Сию минуту! Бегу!..
Но больше всего я люблю многотомные старинные книги по истории и географии. Там есть что почитать. С ними переживаешь длинную жизнь, забыв о своей краткости. Васко да Гама огибает Зеленый Мыс. Магеллан. О как долго это тянется! Успокаиваешься, читая. Располагаешься жить бесконечно. И успокаиваясь, я засыпаю: огибает, Магеллан!..
Это книги, единственно, о длительности пути. В длительности – и смысл, и стиль. В кругосветных путешествиях – огибая Африку, за Новой Гвинеей – приобщались к властительной протяженности бытия и продлевали дни мореплаватели. За этим и ездили…
Сходное видим в хрониках прошлого. Медленное переливание времени. Из одного проистекает друг