очно.
– Так и есть. – Сэм машет ему рукой. – Присядь. Мне не терпится услышать, что ты нашел. – Альберт опускает ключ в передний карман отглаженных брюк цвета хаки и садится на кровать, не сводя глаз со своих туфель – блестящих черных мокасин. Сэм молчит, отмечая позу Альберта. Его руки сжаты на коленях, челюсти стиснуты. – Начинай, – говорит Сэм.
– В общем, – говорит Альберт, – я полностью согласен с тем диагнозом, который вы поставили этому пациенту. То, что мы здесь рассматриваем – это хрестоматийный случай взрослого человека с расстройством привязанности. По факту, я даже был бы более конкретен и сказал бы, что у него присутствует множество признаков тревожного типа привязанности.
– Неужели? – Сэм вздыхает с притворным облегчением. – Хорошо. Расскажи мне об этом. С самого начала.
– Хорошо. – Альберт открывает свой блокнот. – Как вы знаете, из-за неспособности младенца выжить самостоятельно, каждый ребенок рождается с примитивным стремлением получить удовлетворение своих потребностей от своих основных опекунов, обычно родителей. Это называется теорией привязанности. Младенцы, которые чувствуют себя в безопасности, развивают надежные привязанности. А те, кто нет, подобно нашему пациенту, развивают ненадежные привязанности. Став взрослыми, они, как правило, очень тревожны, имеют негативный образ себя, действуют импульсивно и живут со страхом отвержения, настолько сильным, что он может стать изнурительным. Это может оказать значительное влияние на отношения, которые они развивают, став взрослыми.
– Каким образом? – Уточняет Сэм.
– Я составил список. – Альберт достает из блокнота листок бумаги. – Мне его прочесть?
– Пожалуйста.
– Во-первых: взрослые с тревожным типом привязанности ведут себя безрассудно и нестабильно, временами становятся контролирующими, – зачитывает он. – Во-вторых: поскольку в детстве им не хватало безопасности, они постоянно требуют подтверждения того, что они особенные для своего партнера, в попытке унять свою тревожность. В-третьих: они верят, что их партнер «спасет» или «завершит» их – желание, которое другой человек не способен выполнить. – Альберт кладет записи себе на колени. – Как вы видите, даже когда они ищут близости и чувства безопасности, цепляясь за своего партнера, их безрассудные действия фактически его отталкивают. – Альберт хмурится. – Очень печально, то, почему он такой.
Сэм прочищает горло. – Ты говоришь о его детстве?
– Да. Его мать умерла при родах, и он остался с эмоционально отстраненным отцом, который редко проявлял к нему внимание, не говоря уже о привязанности, – объясняет Альберт. – Конечно, у него будет расстройство привязанности, когда он вырастет.
– Совершенно верно. – Сэм указывает на Альберта и кивает. – Я совсем забыл про его мать. Сколько ему было, когда она умерла?
– Шесть дней от роду.
– Да, это жесть. – Сэм качает головой. – Напомни еще раз: почему она умерла?
Альберт в замешательстве поднимает голову. – Не уверен, что помню. – Он облизывает палец и отлистывает блокнот назад. – Вот. – «Мать, причина смерти». О. – Он хмурится. – Вы оставили это пустым.
– Правда? – Уточняет Сэм. – Дай посмотреть. – Он открывает ящик соседнего стола и достает блокнот, впечатленный твердостью своей руки.
– Место рождения – Чикаго, – бормочет Сэм, читая свои записи. – О… – он тычет пальцем куда-то в страницу, изображая удивление. – Я все неправильно понял. Мать этого пациента не умерла во время родов.
– Она не умерла? – Переспрашивает Альберт.
– Нет. Она прожила до шестидесяти семи лет. Она была вынуждена отдать ребенка на усыновление, когда ему было шесть дней от роду, супружеской паре в Уэйне, штат Индиана. Ее звали Агата Лоуренс, и она была твоей биологической матерью. – Сэм закрывает блокнот и смотрит Альберту в глаза. – Пациент, о котором мы говорим – это вы, Альберт. Или мне следует звать вас Красавчиком?
Глава 49
Я отшатываюсь назад. – Как вы?..
– Вы хотели, чтобы я узнал, – объясняет доктор Статлер, откидываясь на спинку кресла.
– Нет, я…
– Да ладно, Альберт. – Сэм смеется. – Это же как из справочника по психологии. Вы засунули меня в гардероб со своей историей рождения. Это ваше подсознание искало моей помощи.
– Нет, это не так, – я встаю. – Мне нужно идти.
– Садитесь, Альберт. И мы поговорим.
Я колеблюсь, а затем снова сажусь, сжав кулаки. – Если вы не возражаете, я хотел бы задать вам несколько вопросов. – Доктор Статлер открывает чистую страницу и щелкает ручкой. – Когда и как вы узнали, что Агата Лоуренс была вашей биологической матерью?
Я колеблюсь, считаю до десяти. Сделай это: скажи ему. – В прошлом году, – говорю я. – Когда я получил письмо от адвоката из Нью-Йорка. – Я сижу за кухонным столом, ем жареные ребрышки с белым рисом из одноразового пластикового контейнера. Я сортирую почту и жду викторину «Рискуй!» Сначала я натыкаюсь на письмо с логотипом адвоката, на дорогой шелковистой льняной бумаге. «Дорогой мистер Биттерман», громко декламирую я Сэму по памяти. – «Нашу фирму наняли, чтобы найти вас по важному семейному делу». Они пригласили меня в свой офис на Манхэттене, чтобы обсудить все лично. Предложили оплатить дорогу. – Сэм внимательно наблюдает за мной. – Первый класс на скоростном поезде.
– О чем вы подумали, когда прочли это письмо?
– Я думал, это мошенники, – говорю я. – Один из тех «Нигерийских принцев[65]», что хочет забрать мою последнюю тысячу долларов. Единственной семьей, что у меня осталась, был мой отец. Если предположить, что он все еще жив. И если бы он хотел со мной связаться, то ему стоило лишь ответить на рождественскую открытку – я шлю ему такие каждый год. – Тяжелый телефон в моих руках, телевизор выключен, слабо пахнет жареной едой из «Счастливого Китайца» внизу, а я набираю номер телефона, напечатанный на фирменном бланке. – На звонок ответила женщина-адвокат, – рассказываю я доктору Статлеру. – Я спросил ее, не шутка ли это, и она ответила, что предпочла бы поговорить лично. Она говорила всерьез.
– Кто-нибудь сопровождал вас в Нью-Йорк?
Я смеюсь. – Да, конечно. Например, кто? Моим единственным другом была Линда, и даже если бы ее сын не подал заявление на охранный ордер, агентство никогда бы не разрешило мне взять ее с собой в Нью-Йорк. На Пенсильванском вокзале я пробрался сквозь толпу ворчливых людей на верхний этаж, где мужчина в мятом костюме, от которого пахло сигаретами, держал табличку с моим именем. Он подвел меня к черной машине, в карман сиденья передо мной были втиснуты две бутылки теплой воды из «Польского источника[66]».
– Их офис был на Парк-Авеню, и симпатичная молодая женщина провела меня в конференц-зал. – Там был поднос с бейглами с сырой рыбой, и уже очищенная клубника. Кто-то постучал, а затем вошли четыре человека в костюмах, сели вокруг меня в форме буквы «U» и показали мне фотографии женщины с буйными рыжими кудрями и очками в ярко-синей оправе. – Мне сказали, что она родила меня пятьдесят один год назад в больнице под Чикаго, штат Иллинойс.
– Я читал ее записи о беременности и родах, – вставляет доктор Статлер. – Довольно травмирующе.
– Мой отец был каким-то парнем, с которым она познакомилась на семейном отдыхе в Доминиканской Республике. Его фамилию она так и не спросила. Ей было семнадцать, она была лучшей в классе, и ее отец не мог допустить такого позора. Они все организовали. «Школа-интернат», так ее называли. Когда она приехала, там было еще пять девочек. Старшей было двадцать два, младшей – четырнадцать, все из семей со связями. Она ухаживала за мной в одиночестве почти десять часов, и ей разрешили видеться со мной несколько раз в день в течение следующих шести дней, прежде чем милая пара из Индианы смогла меня усыновить.
– Это ее опустошило, – произносит доктор Статлер. – То, что она вас отдала. Но у нее не было права голоса в этом вопросе. – Он кладет блокнот на колени и складывает руки. – Каково вам было все это узнать?
– Наконец-то все обрело смысл, – отвечаю я. – Слова моего отца, что я не его. Я всю жизнь был ничьим. Но больше всего я был взволнован встречей с ней. В пятьдесят один год я получил шанс обрести семью.
– И что же?
– Мне сказали, что она умерла. – Я помню шок, когда та женщина мне это сообщила, и то, как щипал свою ладонь, чтобы не заплакать. – Она искала меня всю свою жизнь, но ей пришлось умереть, чтобы меня найти. По крайней мере, так мне объяснил адвокат. Только после ее смерти суд согласился раскрыть бумаги на усыновление. Они были обязаны – чтобы дать мне знать, что она назвала меня единственным наследником семейного поместья Лоуренсов.
– Здесь значится – девяносто два миллиона долларов.
– И семейный дом в Честнат-Хилле, штат Нью-Йорк, – добавляю я. – У меня не было работы несколько месяцев. Я не знал, что еще делать, и поэтому переехал сюда, в ее дом. Я крепко зажмуриваюсь, вспоминая, как открыл входную дверь и впервые вошел в дом. Все было так, как она оставила, пыль осела на мебели и скапливалась в углах.
– Она писала тебе письма. – Доктор Статлер достает что-то из своего блокнота: один из ее бледно-желтых конвертов, внутри письмо, написанное почерком, который я теперь обожаю.
– Двести три штуки, – подсказываю я. – Она была уверена, что когда-нибудь я узнаю ее, и свою семью. Они были сложными людьми. – Я не отрываю глаз от пола. – И она тоже.
Часы дважды жужжат. Доктор Статлер ерзает в кресле. – Похоже, наше время истекло.
– Разве? – Спрашиваю я.
– Да, мне пора немного поспать.
Когда он тянется, чтобы отключить зуммер, я вижу время. Уже почти час ночи. – Извините, – говорю я, пристыженный тем, что заставляю его бодрствовать так поздно. – Я потерял счет времени. – Я встаю и спешу к двери.
– Возвращайтесь завтра утром, Альберт, – предлагает доктор Статлер, когда я открываю дверь. – В десять. Мы начнем там, где закончили. Хотите, чтобы я это записал?