[44], он позвонил мне и забронировал на сегодняшний вечер Клаудию: он хочет с ней поужинать, вот почему я смогу пойти на эту встречу; он у меня еще спросил, торчу ли я по-прежнему у школы и, когда я ответил да, он объявил, что сегодня утром нанесет мне визит. Судя по тому, как он разговаривал со мной, когда звонил из Рима, Парижа и Лос-Анджелеса, его сильно беспокоит, что эта моя история так надолго затянулась, однако я подозреваю, что в большей степени это его волнует из-за того, что он просто не в состоянии в силу своей бесноватой натуры понять, как это можно больше пяти дней задержаться не то что на школьном дворе, а в какой-нибудь стране. В общем, скоро он прибудет, и, по-видимому, между нами разгорится спор, как всегда, один из многих, которые мы вели в нашем домашнем театре, зачастую мы даже очень горячо спорили, по любому вопросу, хотя по существу всегда стояли на одинаковых позициях. И все же никакая тема нас никогда не разделяла по-настоящему, вот что главное, возможно, в этом-то и есть наша проблема: мы были слишком похожи друг на друга, чтобы не почувствовать необходимость, пользуясь любым предлогом, доказывать себе, что мы разные; это стало целью нашей жизни, и мы упрямо стремились к этой цели, так что стали разными, вот тогда-то наши отношения и запутались окончательно, и все между нами настолько усложнилось, что если бы я решился высказать ему это мое предположение, вероятнее всего, он высказал бы какое-нибудь противоположное мнение, что-нибудь вроде того, что мы разные, но стараемся найти точки соприкосновения, в конце концов, и это утверждение тоже верно — более того, мне даже кажется, что когда-то я сам так считал. Так что, в отношении моего брата у меня есть одно элементарное убеждение: насколько нас объединяет наша натура, настолько нас разъединяет цивилизация, и наоборот, и это меня вполне удовлетворяет; возможно, для определения наших отношений можно было бы найти слова и получше, поскольку вовсе необязательно давать им уж очень точную оценку, я удовольствуюсь и этими, и буду рассматривать нас обоих такими, какие мы есть на самом деле, что лучше любой характеристики: мы — две части одного целого. В этом и заключается смысл общей принадлежности, и нет необходимости уточнять к чему, наша общая принадлежность время от времени вытекает через трещины, появляющиеся в этом мире, и напоминает нам, что мы братья, что мы всегда оставались братьями и что быть братьями — это умственное состояние, вселяющее в тебя мощный заряд энергии, что-то такое просто потрясающее, вот, например, как то мгновение, когда мы взглянули друг другу в глаза перед тем, как броситься в воду и спасти жизни тем двум женщинам в день, когда умерла Лара, когда мне и вправду показалось, что я — это он и что у меня его голубые глаза.
Вообще говоря, мы не так уж и часто встречаемся. Он знаменитый дизайнер, старый холостяк, каждый год меняет девушку, и все крутится, крутится по белу свету, а я такой, как я есть, и на нашем жизненном пути мало точек соприкосновения, а в длинном списке наших различий есть и такие, что в самом деле кажутся странными. Например, почему это он живет в Риме, а я в Милане? Логичнее было бы наоборот, потому что это я страшно скучаю по Риму, а он работает в мире моды. Гм! Не знаю, что и сказать на это. Я знаю только одно, с тех пор как я переехал в Милан, все мои мысли только об одном: как бы мне вернуться на жительство в Рим, но мне все как-то не до этого, а время идет, и я ничего не предпринимаю, и это мое намерение становится все более неопределенным и неосуществимым. С тех пор, как умерла моя мама, а отец продал дом на улице Джотто и переехал жить в Швейцарию, у меня больше нет комнаты, где бы я мог переночевать, и мне даже трудно себе представить, как бы я смог провести в Риме субботу и воскресенье. Сначала мы ездили туда все вместе: я, Лара и Клаудия, на Рождество или в июне, иногда даже в августе, когда улицы Рима удивительно пусты, и от одного только факта, что у нас есть фамильный дом — своя семья — все воспринималось намного естественнее, даже намерение переехать жить в Рим. И когда мне нужно было ехать туда одному даже на один день по работе, я чувствовал себя там, в нашем доме, в моей спальне, как в представительстве — я даже не знаю, как это объяснить — но теперь, когда в доме на улице Джотто живет семья некого нотариуса Мандорлини, я никак не могу смириться с мыслью, что в моем родном городе я буду вынужден остановиться в гостинице, и в результате я больше туда не езжу. Карло, само собой разумеется, со мной не согласен, этого ему просто не понять, и, в особенности, после смерти Лары он постоянно приглашает меня к себе: приезжай, говорит, ко мне с Клаудией, поживете недельку, вам это пойдет на пользу. Но его затея бессмысленна, потому что, во-первых, его никогда не бывает дома, и во-вторых, у него однокомнатная квартира, и всем нам там не поместиться. Он стал миллиардером, но все еще продолжает жить в своей берлоге на Гарбателле[45], где жил раньше, еще до того, как Вайнона Райдер стала повсюду красоваться в джинсах, дизайн которых он разработал специально для нее; он забрался туда после исторической ссоры с отцом, разразившейся, официально, из-за того, что он курил марихуану под крышей родного дома, но в действительности потому, что отцу не понравилось, что он хочет бросить университет и уехать в Лондон. Берлога у него и симпатичная, и cool[46], и trendy[47], и все, что хотите, но ночевать там я не могу, она меня угнетает, мне грустно смотреть на шифоньер без створок, полный всякой фигни, висящей на плечиках, на сапоги, вереницей стоящие на полу, на махонькую кухоньку, которой никто никогда не пользуется, на компактные диски, разбросанные повсюду, на плакат с Бастером Китоном, висящий в ванной, забитой всевозможными превратившимися уже в ископаемые женскими принадлежностями: губная помада, шпильки, гребешки, резинки для волос, все, что в доисторические времена оставили после себя его многочисленные бывшие девушки, чтобы пометить территорию. Но больше всего меня ставит в неловкое положение, и именно из-за этого я вынужден не брать с собой Клаудию, это фотография Дж. М. Барри, Карло ее увеличил до огромных размеров, и это фото во всю стену висит над его кроватью. Меня от нее просто трясет. Я понимаю, что Питер Пан — его миф, и я сам тому живой свидетель, что всю жизнь он был его мифом, с самого детства, еще до того, как он посмотрел фильм, его воображение поразила иллюстрированная книжка «Питер Пан в Кенсингтонском саду», тетя Дженни подарила нам ее на Рождество (по правде говоря, тетя Дженни подарила эту книгу мне, и мне она тоже очень понравилась, но и то правда, что он на ней просто зациклился), я могу еще понять, что решение назвать свою фирму «Барри», перенеся свое поклонение маленькому плуту, летающему по ночам, на его создателя, сыграло не последнюю роль, так как все это дело неожиданно приобрело глубокий смысл — в особенности, в мире моды, капризном и пустом, — я ценю его логику, признательность, верность мифам своего детства, и все это я еще могу понять, но ту фотографию я просто не перевариваю: по ночам она мне спать не дает. На ней изображен Дж. М. Барри, ему в ту пору не было еще и пятидесяти лет, но уже тогда он выглядел до неприличия старым. Луг. Дж. М. Барри играет в Капитана Хука с одним из усыновленных им сироток — на самом деле он его просто сцапал, крепко, как крючками, схватил за предплечье когтистыми пальцами отвратительно костлявой руки, а из-под страшенной шляпенции выглядывает его жестокое лицо, искаженное болезненной гримасой смеха. И что-то непохоже, что ребенку весело: он смотрит на него с несмелой полуулыбкой, что предшествует страху, потому что мальчишка, по всей видимости, догадывается о грозящей ему опасности, хотя потом ему придется успокоиться, испытать угрызения совести за то, что он так плохо о нем подумал, поскольку Барри, надо полагать, не причинит ему зла, но даже если он ему ничего плохого и не сделает, очевидно, что вместе их связало только зло, об этом свидетельствует выражение их лиц, навечно запечатленное фотографией. В самом деле жуткая картина: даже вспоминать о ней мне неприятно, я просто в толк не возьму, как Карло мог повесить ее над кроватью. Я могу задать ему этот вопрос лично: он приехал. Перед школой остановилось такси, вот и он, тут как тут, выходит из машины, — у Карло никогда не было своего автомобиля — и смотрит по сторонам, ищет меня. Он меня не видит, не смотрит в мою сторону. Ну вот, он заметил мою машину. Дилан тоже увидел его и стал вырываться, задыхаясь от ошейника, я его отпустил, и он стрелой полетел к нему. О! Сколько радости, сколько радости. Наконец, Карло посмотрел в мою сторону и заметил меня. Мне не нужно приглашать его жестом: тень от этих деревьев привлечет любого. Он уже идет ко мне, уточкой переваливаясь с боку на бок: у него плоскостопие, и улыбается, широкая белая рубашка навыпуск свободно падает ему на джинсы. Честно говоря, я немного смущен. Мне всегда было чуточку не по себе в его обществе. Мы обнимаемся. От него пахнет очень хорошими духами, морем, раковинами. Наверняка он намерен спорить, возражать. А мне бы лучше отключить мозги.
— Знаешь, о чем я подумал… Зачем ты повесил ту ужасную фотографию над кроватью?
— Фотографию Барри?
— Да.
— А что в ней ужасного?
— Да ладно тебе, она жуткая. Почему ты ее не снимешь?
— Уже снял.
— А-а. Когда?
— Может быть, год назад. Нет, меньше, в феврале. Когда Нина мне заявила: «Или я, или она».
— Вот как. Тогда женись на ней. Это самая здравомыслящая девушка из всех, что у тебя были. Как она?
— Мы расстались.
— Нет!
— Да.
— И когда?
— Да уже около месяца.
— Так ты снова повесишь ту фотографию над кроватью?
— Нет.
— Ну и слава богу.