Он останавливается и брелком отключает сигнализацию своей машины. Огромный «Мерседес»-внедорожник, припаркованный перед сквериком, отвечает отрывистым и скрипучим бип — совсем непохожим на сигнал моей машины. Что бы подумал об этом Маттео?
— А пока что, — подводит итоги Пике, — я жду, когда она надумает лечиться. А я всегда буду с ней рядом, буду ее защищать, да, я буду ее прикрывать, когда она станет взрывать свои бомбы перед посторонними, буду делать вид, что ничего не происходит, буду улыбаться, как она, и люди будут практически вынуждены думать, что это они ослышались. А что еще надо?
Он смотрит на меня, улыбается. На его лице, буквально у меня на глазах, появляется явно выраженное облегчение, согревающее и успокаивающее его, как будто после того, как он сформулировал свои последние намерения, его проблема вдруг исчезла. Але гоп! В течение получаса прямо у меня на глазах под давлением невыносимо тяжелой ноши он оседал все ниже и ниже, а сейчас простым решением покориться обстоятельствам он уже разрешил все свои проблемы.
— А что еще надо? — повторяет он.
— Ничего, — отвечаю я. Если не считать того, что, по-моему, такой поворот событий не вызовет у Франчески большого энтузиазма.
— Ну, я побежал. Купил ноутбук — просто бомба — прямо на фабрике в Тайване, и мне нужно его забрать у курьера DHL: эти придурки прислали его на дом, я же им написал, чтобы они прислали мне его в офис, я ясно это им написал на бланке покупки, ведь меня никогда нет дома, а им хоть бы хны — они присылают мне его на домашний адрес. Посылка вернулась на склад курьера, и мне теперь нужно пойти забрать ее.
Я думаю, чем могу ему помочь? На месте его психолога я бы посоветовал ему заняться здоровьем, пройти какой-нибудь курс лечения. На месте его жены я бы попросил судью произвести освидетельствование его психического состояния или подвергнуть его принудительному лечению. На месте Еноха я бы взял его с собой в Африку…
— По крайней мере, сегодня утром мне не надо идти в офис. Чем меньше времени я сижу в клетке с теми еще психами, тем лучше себя чувствую. Ситуация у нас там ухудшается с каждым днем. Становится все хуже и хуже. Хуже и хуже…
А если бы вдруг я стал его начальником, президентом, если бы я принял гнилое предложение Терри, и, продолжая находиться здесь, приступил бы к исполнению своих обязанностей, я бы мог уволить его, посулив ему кругленькую сумму в качестве компенсации за увольнение по собственному желанию, которая вместе с прочими выплатами составила бы достаточную цифру, чтобы он успел упасть лицом в землю и медленно-медленно встать на ноги, чтобы не допустить, что в будущем его выгонят с работы из-за серьезных нарушений и обрекут на нищенское существование.
— Пока, Пьетро, и спасибо за совет.
Какой совет?
— Пока.
Но ведь это я ходячий труп, хитрожопый, который всех подсирает; поэтому, что бы я ни сделал, чтобы остановить его, он немедленно решит, что я это делаю, пытаясь надуть его. Он уже заводит мотор — вру-у-ум, газанула машина, — опускает боковое стекло, машет мне рукой: прощальный привет, и выезжает со стоянки, едва не задев мусорный ящик. Нет, я ничем не могу ему помочь. Он включает сигнальную стрелку — поворот — и выезжает на проспект. Интересно, до какого числа успел досчитать его сын?
Плачет и всхлипывает эта женщина у меня на груди…
А со скамеечки неподалеку Иоланда смотрит на нас: ее распирает от любопытства. Да что она себе позволяет? Может быть, она ведет себя так потому, что уже видела, как я обнимал невероятное с точки зрения статистики число людей: Жан-Клода, Марту, Карло, Еноха, Терри. Кто, черт возьми, он такой, задает, наверное, она вопрос, этот Мужик, Что Со Всеми Обнимается? Хотя, может быть, мое поведение дает ей право так бесцеремонно удовлетворять свое любопытство: женщина, заливаясь слезами, обнимает меня, а я застыл как истукан. Со стороны, наверное, это смешно, но я действительно не знаю, что мне делать. Я просто не в состоянии вести себя естественно…
Женщина все еще всхлипывает.
Дело в том, что с первого взгляда я ее не узнал. Наверное, это плохо, но когда я поднял от записной книжки глаза, услышав, что кто-то меня зовет по имени, она была передо мной: я сидел на скамейке, она стояла рядом, и я увидел только ее сиськи — они с таким нахальством вздымали ей жакет, что в то мгновение мне показалось, что это именно они позвали меня. Только когда я встал на ноги, я смог осознать, какое дикое потрясение застыло в ее глазах. Тогда-то я и узнал ее. Точнее узнал голубизну ее глаз, а ведь раньше я думал, что больше никогда в жизни мне не доведется увидеть глаза такого цвета, потому что тогда я полагал, что водянистая с поволокой голубизна появилась в ее взгляде только в то памятное утро на закате лета, когда она тонула у своих детей на глазах, оказалось, что это естественный цвет. Да я и слова-то не успел сказать, как эта женщина тут же упала мне на грудь и разрыдалась, да так и осталась в таком положении, словно приклеилась ко мне. Вот так все и произошло. Вот почему мне трудно вести себя естественно, и в моем бездействии тоже естественного маловато, скорее даже, это самое неестественное поведение, какое только может быть, и если эта женщина быстренько не отстранится от меня, мне поневоле придется что-то предпринять.
Женщина не отстранилась. Иоланда по-прежнему смотрит на нас, а женщина не отстраняется…
Очень легкими прикосновениями я начинаю ее поглаживать, стараясь отстраниться от нее как можно дальше, чтобы избежать настоящего физического контакта: я не могу избавиться от воспоминания о том, что со мной случилось в море. Никаких прикосновений к шее, к волосам, к бедрам или другим мягким и, более того, обнаженным частям ее тела, иначе податливое изобилие ее пышных телес матроны может вновь спровоцировать меня. Ее плечи. Они не обнажены; хоть они-то твердые; их-то я и поглаживаю едва ощутимым прикосновением руки, только чтобы заявить о себе. Серьезно, менее ощутимо просто уже невозможно прикасаться к женщине. Я почти не дышу, чтобы не вдыхать запах ее духов — в нем и море, и можжевельник, и даже что-то такое от карри — хотя мои ноздри едва улавливают тонкий аромат, я сознаю, что и эта доза для меня опасна. Пока она взахлеб рыдала у меня на груди, будто в самом этом плаче черпала энергию, необходимую для его же подпитки, я думал, что все эти ее эмоции слегка преувеличены, — согласен, я спас ей жизнь, и в тот момент, когда я спасал ее, гасла жизнь моей жены, этот факт, следуя романтической версии, развитой россказнями Карло во время великосветских приемов, и определил мое бездействие, приковавшее меня к этому месту на школьном дворе, что ж, все это вместе взятое очень даже может ее растрогать, но не до такой же степени — вдруг меня пронзило, как стрелой, открытие, касающееся непосредственно Карло: я догадался, что между тем, что два месяца назад он спас тонущую незнакомку, и тем, что двадцать лет назад он не мог предотвратить смерть девушки по имени Трейси, утонувшей в Темзе, о которой с тех самых пор думает днем и ночью, есть прямая связь; теперь это мое открытие проливает свет на порыв, с которым в тот день он рванул в воду на помощь утопающим, и меня за собой потащил, чего уж там греха таить, — инициатором-то спасения был он, нужно и это признать, я только побежал за ним вслед, — сейчас я понял, почему он будто катапультировался в воду, я это сделал, потому что так сделал он, но сейчас ясно, что он так поступил во имя того, чтобы больше никто в этом мире никогда не утонул, никогда больше, нигде, бедный мой братишка, — и все же, повторяю, пока я думал обо всем этом, что, казалось, должно было давно вытеснить из моего сознания плотские мысли, ведь и объятие наше, если и могло питать их, то самым минимальным образом, тем не менее, это опять со мной случилось. Эрекция. Опять мощная и дикая. Опять ее вызвало соприкосновение с этой женщиной, как будто моим тестостероном всегда распоряжалась только она.
Я скосил глаза в поисках Иоланды, а что, если она еще пялится на меня, на мое счастье, она больше не смотрит в нашу сторону, она ходит по дорожке кругами, донельзя поглощенная разговором по телефону: спина сгорблена, голова опущена, волосы падают ей на лицо и закрывают его, как занавесом, она что-то говорит с таким видом, как будто это ужасный секрет. Но зато на меня сейчас смотрит Неббия, конечно, своим шестым собачьим чувством он улавливает во мне флюиды животной природы, которая в эту минуту роднит нас. Еще поэтому мне абсолютно необходимо взять ситуацию в свои руки.
Как можно деликатнее я стараюсь высвободиться из объятий женщины. Она не противится, сама убирает руки с моих плеч и сразу опускает голову, но и с опущенной головой продолжает всхлипывать. У нее красивые светло-каштановые волосы, — это их натуральный цвет, — шелковистые и блестящие. Она хорошо одета: на ней черный брючный костюм, возможно, от Армани, а не майка и не джинсы в обтяжку, да и пупок ее тоже надежно прикрыт, на ней отличные брюки и легкий жакет, в такую жару так и должны бы одеваться все сорокалетние состоятельные женщины; надо сказать, что она невысокая и от талии вниз даже очень бесформенная и, что самое главное, мы больше не прикасаемся друг к другу; тем не менее, моя эрекция даже и не думает опадать. Проклятье, ее вымя — его так много, что я не могу на него не смотреть. Да что там говорить, ее сиськи точно искусственные, наверное, она сделала пластическую операцию, иначе в ее-то возрасте разве была бы у них такая консистенция — насколько бы в прошлом ни была к ней щедра мать-природа, но со временем эту консистенцию она наверняка бы у нее отобрала…
Она поднимает голову, медленно, робко; лицо ее, все еще вздрагивающее от всхлипов, светлое и широкое, усыпано веснушками; это типично флорентийское лицо, она похожа на женщин эпохи Медичи, вот она какая оказывается — красивая; такая красота доступна только поистине богатым женщинам.
— Я… — прошептала она.