Внезапно барыня еще раз испытующе оглядела Гошку:
– А ты умеешь читать?
Пока Гошка соображал, к чему бы этот вопрос и как на на него ответить, барыня велела Аннушке подать книгу, которая лежала у той на коленях.
– Читай!
Гошка открыл наугад книгу и, откашлявшись, начал громко:
– «Графиня сверкнула своими небесно-голубыми очами и воскликнула гневно:
– Граф, вы забываетесь! Я пожертвовала ради вас своей молодостью…»
– Очень хорошо, – прервала его барыня. И, как показалось Гошке, не без некоторого злорадства объявила:
– Сегодня вечером будешь читать мне и освободишь от этой, как видно, неприятной для нее обязанности Анну, у которой каждый день фокусы: то голова болит, то, видите ли, нет настроения.
Гошка по-настоящему испугался. Ему очень нравилась триворовская воспитанница, он угадал, что жизнь ее в господском доме далеко не сладкая. А тут еще это…
Однако, покосившись в сторону Аннушки, увидел, что глаза ее сверкают почище, нежели у графини из книжки, только не гневом, а откровенной радостью. И голова опустилась в уже понятном Гошке кивке: «Все, мол, так. Прекрасно!»
– Слушаюсь, барыня! – поклонился Гошка.
– Распорядись, – это уже Аннушке, – чтобы его вымыли и одели пристойно.
– Слушаюсь, сударыня! – церемонно, но, как показалось, насмешливо поклонилась Аннушка.
– Идите же! – топнула ногой барыня.
Дед Семен и Прохор отнеслись к внезапному Гошкиному возвышению с единодушным сожалением:
– Попал, похоже, как кур в ощип. С непривычки, ох, туго придется… – покрутил головой Прохор.
– Да, милок, – вздохнул дед, – на горяченькое местечко угодил. Было тебе говорено. Да что теперь. После драки кулаками не машут.
– Погоди, солдатик, – возразил Прохор. – Драка-то у него только начинается – можно сказать, все впереди. – И Гошке: – Давал наказ проглотить язык и барский дом обходить за семь верст – выполнил его худо, в чем раскаешься по прошествии самого малого времени. Ныне тебе второе обещанное наставление. Коли коротко сказать: никого не бойся, а сделай так, чтоб боялись тебя.
Тут даже дед Семен саркастически усмехнулся:
– Пожалуй, хитро это…
– Верно! Не просто. Однако возможно и даже необходимо. Господа суть твои владельцы и повелители. Не потрафил барину или кому из его близких – пиши пропало. А угодить будет временами ой мудрено, потому как не от тебя чаще всего будет зависеть, хорош перед ними али нет, а от них самих – как почивали ночь, с какой ножки утречком изволили встать. За одну и ту же оплошку тебя иной раз пожурят, в другой – отправят на конюшню к Мартыну. Поэтому будь в господском доме словно во вражеском стане: ушки на макушке, глаза ровно у кошки, умом востер и цепок – все наперед должен угадывать. И еще. Ты, поди, думаешь, надо оберегаться одних бар? Сильно ошибаешься, коли так. Мучителем твоим может быть всякий из дворни, ежели ты себя перед другими не поставишь. Кого бьют? Слабого телом? Мимо, солдатик. Слабого духом. И тебе мой второй завет: никому не поддавайся!
Гошка и сам знал: не сумеешь постоять за себя – считай, пропал. Воспитывался, как известно, не в пансионе для благородных девиц – на Сухаревке. Знавал Гошка равно подростков и взрослых, что вздрагивали от каждого громкого звука и шарахались от невзначай, не на них поднятой руки, битых-перебитых, осмеянных и затравленных. Беда быть таким. Жизнь в тягость. Каждый день – пытка, каждый встречный – обидчик и злодей.
– Памятуй, не та собака кусает, что лает, а та, что молчит. Видал дворецкого? Старичок божий – мухи не обидит. А прозван апостолом Петром. Не человек – камень. Все, что делается в доме, видит, слышит и знает. Упаси господь в нем нажить недоброжелателя, врага – бери веревку и мастери петлю, все одно жизни не будет. Или, скажем, баринов камердинер Мишка. Молодой, однако тоже сила. Хитер и барину в удобный час может шепнуть нужное слово. По счастью, есть лазейка. Люто ненавидят друг друга дворецкий и камердинер. Но и опасность: угодишь одному, другому – поперек.
Терпеливо наставлял Прохор, чего остерегаться в господском доме и как себя вести, чтобы избежать беды.
Гошку Прохоровы речи, в конце концов, развеселили. Разве не он, Гошка, только что плел лапти барыне, а она слушала, разинувши рот, как простая баба? Что говорить, Гошка опасался, а все-таки жаждал предстоящей перемены и втайне гордился тем, что сумел обратить на себя внимание Аннушки и барыни.
– Ты, дядя Прохор, все остерегаешь да оберегаешь. Поди, люди – не звери.
Отставной солдат осекся на полуслове и поглядел с сожалением на Гошку:
– Ты, похоже, из тех, кто только своей спине верит. Ну, исполать тебе, солдатик. За тем дело не станет.
И словно в воду глядел.
В ближайшую субботу, по навету Стабаринова камердинера Мишки, которому он, оплошась, не угодил, вытерпел Гошка первую «трубочку».
Больно, сноровисто стегал Григорий. Словно испытывал новичка.
Гошка пролежал всю «трубочку» молча, сцепив зубы.
– В чем дело, Гришка? – нахмурился Стабарин. – Похоже, гладишь его, не сечешь. Может, самого к Мартыну направить? Он научит.
Споро заработал Григорий розгами. Гошка зажмурился от боли. Но стерпел. Бога молил, не накинул бы Стабарин еще. Слез с лавки. Натянул штаны. Исподлобья стрельнул глазами по сторонам, ожидая встретить насмешки. И ошибся. Если скалили зубы – благодушно.
– Крепок малец…
– Видать, коли Гришку едва не сосватал под Мартынову плеть.
Мишка да его дружки позлорадствовали. Зато апостол Петр, дворецкий, поглядел на Гошку, как ему показалось, с любопытством и одобрением.
Аннушка воскликнула с сердцем:
– Господи! И когда только это кончится?!
На что случившийся тут Прохор отозвался твердо, со злостью:
– Вскорости, барышня. Коли государь не переменит, быть новому Пугачу…
Глава 9НА КОБЕЛЬКА ВЫМЕНЯЛ…
Тридцатого мая праздновали шестидесятилетие Стабарина. Две недели готовились к этому событию. Дворня сбилась с ног. Зареванные, с опухшими лицами девки и бабы ошалело метались по дому и хозяйственным службам. Оплеухи и затрещины сыпались на них с невиданным изобилием. За два дня до съезда гостей началось истребление птицы и иной живности. По двору носились пух и перья, верещали под острыми беспощадными ножами поросята. Нахальный Стабаринов камердинер Мишка накануне торжества подрался с кем-то, исчез на ночь, а наутро явился побитый столь красочно и живописно, что о его службе при Стабарине на предстоящем торжестве, куда должен был собраться цвет уездного и губернского дворянства, не могло быть и речи. Взбешенный Стабарин сгоряча отослал провинившегося к Мартыну. Главный Никольский палач, у которого с барским камердинером были свои счеты, как говорится, отвел душу. С конюшни Мишка, почитай, ползком добрался до людской и пал там на лавку с выпученными от дикой боли наглыми глазами.
Для Гошки происшествие обернулось новой службой. Дворецким Петром, благоволившим ему, был поставлен до Мишкиного выздоровления в мальчики к Стабарину.
По незнанию, он то и дело попадал впросак и к вечеру бегал с багровыми ушами. Не до «трубочек» было в спешке, потому и Стабарин, и всяк другой, властный над Гошкой, управлялся перстами или ладонью.
С утра над домом весело трепетал флаг. В церкви был отслужен торжественный молебен, на котором присутствовали первые гости. И пошло! Застучали по аллее коляски и экипажи. Разряженных дам и парадно одетых господ встречали молодые баре, а особо почетных – ему об этом через Гошку докладывал помощник дворецкого – сам Стабарин. И дом, и куртина перед ним, а затем и парк наполнились говором, смехом.
Стол для обеда накрыли на шестьдесят персон, по числу исполнившихся имениннику лет.
Скоро выяснилось, что гостей прибывает значительно больше, и начались торопливые усилия разместить всех с почетом и, возможно, без обиды.
Александру Львовичу Триворову льстило множество гостей, прибывших поздравить его с днем рождения. Однако истинной причиной небывалого наплыва дворян было не только и даже не столько желание засвидетельствовать свое уважение владельцу Никольского, сколько стремление собраться вместе в наступившие тревожные времена, жажда услышать новости, обсудить надвигающиеся невиданные доселе перемены, которые до животного страха и ужаса пугали большинство помещиков и помещиц.
И вот обед начался.
Чего только не было в этот день!
Стреляли из пушки, которая молчала, должно быть, более полустолетия, катались на лодках, вечером перед домом в прилегающей к нему части парка был зажжен фейерверк. Молодежь танцевала до упаду под собранный – вправду сказать, с большим трудом – свой, из крепостных, оркестр. Во время обеда, после первых тостов за здоровье хозяина, стали вспыхивать новые либо продолжаться начатые разговоры о том, что волновало собравшихся: верно ли, будто готовится для крепостных воля, что из этого воспоследует, и вопрос, беспокоивший более других, – как будет с землей.
– Помилуйте, дамы и господа, – громко витийствовал сосед Триворовых Василий Николаевич Пафнутьев. – Неужели государь допустит, чтобы у кого-то поднялась рука на то священное и неприкосновенное, что нашим дедам и прадедам даровано его дедами и прадедами? Даровано за заслуги перед престолом и отечеством…
– Заслуги твоих пращуров перед престолом и отечеством известны… – тихо, но отчетливо произнес один из гостей, сидевший к Гошке спиной, плотный, с бычьей шеей. – Перед матушкой-императрицей Елизаветой Петровной прыгал в шутовском колпаке с бубенцами. За то и пожалован был землей и тысячью крепостных душ.
Расфуфыренная старая барыня обратилась к присутствующим, ища сочувствия и поддержки:
– Мои хамы знаете что заявили? Землю, мол, пашем испокон веков, а потому – наша она. Каково, а?
Поднялся невообразимый шум. Ах, на любимую мозоль наступила барыня!
– Волками! Волками глядят мужички!
– У нас половина соседей – кто куда по городам из поместий: одни в уездный, другие в губернский, третьи в Москву или в Петербург.