– Помилуйте, это же грубое насилие! – воскликнул Горюнов. – Можно на иных началах…
– На каких?
– А вот послушайте, что пишет далее Кошелев: «С этой работой сравнить теперь работу артельную, даже работу у хорошего подрядчика. Здесь все горит, материалов не наготовишься, времени проработают они меньше барщинного крестьянина, отдохнут они более него, но наделают вдвое, втрое. Отчего? Охота пуще неволи». Статья так и озаглавлена: «Добрая воля скорее неволи».
При этих словах Стабарин и штабс-капитан переглянулись, и Александр Львович нахмурился.
– Вы, молодой человек, – впервые он обратился так к Горюнову, – помещик, дворянин. В этом звании, кое даровал вам господь, следовало бы осмотрительнее употреблять слова: «воля» – «неволя» применительно к крепостному сословию. Беспортошные господа в Петербурге, у которых единой десятины земли нет и не было, могут себе позволить ими жонглировать. А вам негоже…
– Именно так-с! – встрял до того молчавший Неделин. – Им терять нечего. А вы изволите рубить сук, на котором восседаете-с.
– Позвольте, но сам государь… – смутился Горюнов.
– Государь тут ни при чем, – твердо парировал штабс-капитан. – Мудрствуют чиновники-сановники, что его окружают. Поверьте мне, старику, крепостные ни в какой воле не нуждаются! Мужик что дитя. Не пороть его, работу вовсе бросит. Будет сидеть с утра до ночи в кабаке. Все с себя спустит. Уж я их знаю довольно.
Горюнов оторопело перевел взгляд с одного из своих собеседников на другого.
– Но помилуйте, они бунтуют…
– Не сами, сударь, их социалисты подбивают.
– И английские шпионы… Они-с… – заговорщически добавил Неделин.
– Да, молодой человек, – назидательно вступил Стабарин, – вы в Петербурге далеки от настоящей России. Слушаете неизвестно кого. А мужичок-то не хочет вашей воли. Не желает, и весь разговор. Вот, к примеру, крепостной малый, – Стабарин неожиданно обернулся к Гошке, жадно слушавшему спор. – Сыт, обут, одет, извините, не хуже иного… – Стабарин покосился на студента, – гм… городского жителя. Захочет ли он уйти от меня? Нужна ли ему ваша пресловутая воля? Спросите, спросите! Не стесняйтесь! Ну, – уже непосредственно Гошке, – ответь барину: худо ли тебе у меня? Хочешь ли ты на волю?
Стабарин поглядел на Горюнова. Выкушаешь, мол, сейчас, поборник крестьянской вольности.
Все, кто сидел за столом, в том числе дамы, заинтересованные таким поворотом спора, смотрели на Гошку.
Не буря – шквал чувств и мыслей обуревали Гошку. Он понимал, конечно, чего от него ждут. Чтобы низко поклонился и произнес проникновенно: «Сохрани господь, барин! Какая воля? Да на что она нам? Пропадем без твоей отеческой заботы и ласки! Сгнием!»
И вдруг почувствовал Гошка, что не может так ответить. Не имеет права. Ибо говорить сейчас будет не только от своего имени, а от имени всех живых и мертвых крепостных России, травленных, битых, мученных, оплеванных, превращенных в бессловесную скотину, доведенных до последней границы терпения.
Он выпрямился, расправил грудь и вдохнул глубоко в легкие воздух:
– Кто же между хомутом и волей выберет себе хомут? Разве что полный дурак.
Увидев, как округлились Стабариновы глаза и замерли в безмолвном оцепенении остальные, добавил:
– Коли б не желали воли, так, пожалуй, не было бы ни Степана Разина, ни Пугачева. А ведь были же…
– Вон, мерзавец! К Мартыну! Запорю насмерть! – заревел, багровый от гнева, Александр Львович и рванулся с кресла к Гошке.
– Остановитесь! Не делайте сейчас того, о чем потом будете жалеть! – внезапно вырос перед ним студент.
Мгновение казалось, что Стабарин отшвырнет его с дороги. Но, видимо, одумавшись, круто повернулся и скрылся в комнатах, буркнув на ходу:
– Прошу извинить…
Гошка, ни на кого не глядя, спустился по ступенькам с веранды.
На полпути к столярке – откуда только взялся! – Упырь.
– Пошли! – приказал коротко.
Гошка безмолвно повиновался.
На конюшне царил полумрак, пахло лошадиным потом и навозом. Со света Гошка не сразу увидел Мартына. Когда разглядел, понял: пьян. А было доподлинно известно на самом горчайшем опыте: и так Мартын лют, а пьяный – зверь.
– Барин велел, чтобы все как следует было… – Упырь стал в дверях, ожидая исполнения барской воли.
Мартын, черный, косматый, поднялся с чурбана:
– Уходи! Ступай отсюда!
– Велено… – начал было Упырь.
– Изыди, – ощерился по-волчьи Мартын. – Аль от баринова гнева заговоренный? – поднял плеть.
Упырь медленно, нехотя покинул свой пост.
Ах, в худую пору Гошка попал к Мартыну. Неизвестно, отчего был тот не только пьян, но и не в себе от едва сдерживаемой ярости.
– Ну, касатик, располагайся… – хрипнул. – Кстати ты мне достался. Отведу душу. Изделаю в лучшем виде. Век будешь помнить!
– Изделай, кат! Изделай! – со злобой огрызнулся Гошка. – Может, и по твоей поганой шкуре чья нито плеть пройдется!
– Чаво?! – оторопел Мартын. – Чаво сказал?!
– «Чаво» слышал! – с ненавистью передразнил Гошка. – Пес вонючий, барский!
– Да ты, похоже, очумел, малый?! – будто даже протрезвел Мартын.
И было от чего. Все, кто ступал в его конюшенную вотчину, слезно умоляли: «Не замай, Мартынушка… Смилуйся, Христа ради…»
– Жить надоело? Я ведь насмерть забью!
– Бей, сволочь! – Гошка, не дожидаясь приказа, скинул с себя одежонку.
Мартын покрутил головой:
– Ну, парень, не обессудь. Сам напросился. За язык не тянул. Ложись!
Нестерпимой болью впились в тело веревки, Гошка заскрипел зубами.
– Погодь, это еще цветики… Сейчас ягодки будут…
Со свистом вдохнул воздух Мартын. Гошка сжался. Зажмурился. Понял: не уйти живым. Скверно сделалось. Тоскливо и пусто на душе. Взвилась плеть – а удара не было.
– Не могу… Враз убью. С одного удара… Дай охолону малость.
Мартын плюхнулся на обрубок и трясущимися руками принялся сворачивать цигарку. И тут Гошка заплакал. Слезы покатились сами собой. Как ни пытался Гошка удержать их – не мог. Сперва плакал молча, потом, всхлипывая и подвывая, и, наконец, в голос, горько, отчаянно, безнадежно. Обессилев от слез, услышал голос Мартына.
– Ишь, крепок, а разобрало. Морду-то оботри! – И, сообразив, что со связанными руками и ногами этого не сделаешь, добавил: – Погодь, отвяжу…
Гошка голый сел на лавку, всхлипнул еще несколько раз и утерся рубахой.
Мартын сутулился на чурбане, в одной руке цигарка, в другой – плеть.
– За что тебя?
Гошка, осушив слезы рубахой, сбивчиво рассказал.
Выслушав, Мартын присвистнул:
– Так и ответил барину?
Гошка шмыгнул носом:
– В точности так.
– Силен мужик! Понятно, отчего мне пожалован.
Мартын опять покрутил головой – должно быть, такая была привычка.
– Как зовут?
Гошка ответил.
– Егор, стало быть, по-нашему. Ну, коли послан, делать неча. Ложись, Егор.
Гошка покорно, опустошенный и почти безразличный к своей участи, лег на лавку.
Мартын снова накинул веревки и затянул, но много легче, чем первый раз. Гошку не тронула палаческая милость.
– Теперь кричи громче. Ори во всю силу. Чтоб людям было слышно – дело исполняем, не прохлаждаемся.
– Я, когда бьют, кричать не приучен.
– Э, касатик, то дело поправимое…
Свистнула плеть, и заорал благим матом Гошка.
– То-то…
Плеть снова со свистом опустилась. Но теперь не на Гошку, а над самой его головой на скамью.
– Ори, – велел Мартын. – Не то еще помогу.
Гошку уговаривать не пришлось. После очередного удара плетью по скамье завопил дурным голосом:
– Дяденька, не надо…
– Совсем другая песня…
По окончании мнимой экзекуции Мартын провел несколько раз чем-то поперек Гошкиной спины, отчего ее жигануло, точно крапивой.
– Теперича изобрази, будто сильно битый, на ногах не стоишь. Видал, какие от меня выходят?
– Как не видать!
– И ни одной душе ни звука. У меня шкура тоже не казенная.
Дед с отставным солдатом томились возле конюшни. Уложив Гошку на старую солдатскую шинель, понесли в столярку.
– Ишь, как исполосовал, изверг… – накладывая примочки, бормотал Прохор. – Креста на нем нету. – Ты попробуй уснуть, – продолжал Прохор. – Легче будет. По себе знаю.
Гошке хотелось побыть одному, неловко было перед дедом и Прохором. К его великому облегчению, оба ушли – дела ждали.
Едва дед с Прохором вышли из столярки, стукнула дверь – на пороге – студент. Прошел, опустился на лежанку рядом с Гошкой. Спросил:
– Живой?
– Живой…
– Уже хорошо. А я заглянул к тебе, чтобы передать привет. От кого бы ты думал?
Гошка пожал плечами.
– От Санто Серафино, – студент сделал паузу и с полуулыбкой добавил: – А точнее, от его хозяек.
– Правда?! – Гошка рывком сел на лавку, позабыв про Мартыновы наставления. Сколько раз в Никольском и по дороге к нему вспоминал и нечаянную встречу на Сухаревке, и старенький дом в Арбатском переулке, и, разумеется, Соню. Эх, Соня… В полной уверенности, однако, пребывал, что о нем давным-давно забыли. И вот тебе на! Сидит рядом, опершись руками о колени, в высшей степени симпатичный ему студент и, посмеиваясь, передает привет от Санто Серафино.
– Как они там?
– Да ничего. Просили сообщить о тебе. Я одно письмо отправил. Рассказал о твоей усердной службе при Александре Львовиче.
Гошка потупился.
– А теперь, похоже, придется писать другое.
– А как вы сюда попали?
– Ты же сам оставил адрес.
– Вы из-за меня…
– Ну, не совсем, положим. Триворовы искали репетитора для Николеньки. А я – уроки. Мне, в общем, было безразлично, куда ехать. Постой, – сам себя перебил студент. – Об этом еще наговоримся. Как ты? Очень больно?
– Не… – убедившись, что поблизости никого нет, понизил голос Гошка. – Почти совсем не больно.
– Но о Мартыне рассказывают страшные истории.
Гошка еще раз огляделся:
– Чудно получилось…
И поведал студенту обо всем, что произошло в конюшне.