Иван Максимович боролся на совесть. Летят на ковер и впечатываются в него лопатками известные борцы Колоф, Гешто, Тормаши, Фогель, Тафсалпос, Томпсон. Сорок четыре секунды потребовалось Ивану Максимовичу, чтобы бросить Владислава Збышко-Цыганевича, со старшим братом которого, Станиславом, когда-то мерился силами русский гигант. Владек Збышко, победив Заикина и Зигфрида, рвался к мировой борцовской короне, и это поражение было для него трагедией.
Поддубный победно шествует по всей Америке. Чикаго, Кливленд, Филадельфия, Лос-Анджелес, Сан-Франциско… Он завоевывает право бороться с чемпионом мира по вольной борьбе Джо Стекером, спокойным человеком с невероятно сильными ногами. Вырваться из «небраскских ножниц», разжать ноги Стекера, обхватывавшие тело противника и сковывавшие его движения, не мог почти никто из борцов. Поддубный проиграл Стекеру по очкам. Ликование американцев было похоже на национальный праздник.
В феврале 1927 года Поддубный выехал на родину. Его уговаривали остаться в США насовсем, шантажировали, задерживали выплату денег… Но Поддубный был готов отказаться даже от целого состояния, которое причиталось ему за американское турне. Он тосковал по дому, писал в письмах, что хочется ему отведать черной редьки, которой тут не сыщешь. «И сирень здешняя совсем не пахнет».
Но больше всего не полюбились ему американские нравы. Он потом часто вспоминал о жестокосердии американцев, о торгашеском духе, пропитавшем все их существование. Вспоминал драки во время матчей, «страшный вой», летящие на ринг трости и бутылки, издевательства над побежденными. Русская публика, говорил он, «культурно встречает противников и добродушно смотрит на спорт». Она, притаившись, ожидает результата в острые моменты и награждает победителя аплодисментами только в том случае, если он сражался справедливо. «А у американской публики получается наоборот в тех случаях, когда один из противников попадает в острое положение, а другой не в силах его скоро положить, то есть дожать… Эти джентльмены, прекрасно одетые, в хороших шляпах, цилиндрах, с пенсне на глазах, при моноклях, встают на ноги и с ярым темпераментом орут дикими голосами так, что у некоторых даже со рта появляется слюна: «Скорей! Скорей! Дожимай! Делай ключ! Ломай руку!»…»
Родина встретила замечательного патриота торжественно.
Мария Семеновна приехала встречать мужа в Ленинград. Когда пришел пароход из Штеттина, грянул оркестр. Посмотрела Мария Семеновна на своего мужа-богатыря, на великое множество людей, собравшихся на пристани, и, по ее словам, ужаснулась. За кого же она вышла замуж? А ведь когда он ухаживал, она еще раздумывала, ломалась, соседкам говорила: «Не пойду я за это чучело с усами».
Иван Максимович стоял рядом с ней гора горой и улыбался от счастья…
В честь Поддубного на стадионе имени Ленина был устроен спортивный праздник. «Красная газета» писала:
«…Уже в 4 часа на стадион нельзя было пройти. На Петровском проспекте все деревья густо облеплены везде успевающими мальчишками. В чествовании Поддубного по случаю его 30-летнего юбилея принял участие весь ленинградский профессиональный спортивный мир. Празднование началось выступлением легкоатлетов, заездами велосипедистов и французской борьбой. Наконец долгожданная схватка Поддубного с «русским самородком» Петром Лютовым…»
Когда Иван Максимович вышел на ковер, кто-то из публики крикнул:
— Крепок еще старик, не подкачает!
Лопатки Лютова коснулись ковра на девятой минуте.
«Не подкачал» Поддубный и в свой сорокалетний юбилей.
Да, в 1937 году исполнилось сорок лет неожиданным победам феодосийского грузчика в цирке Бескоровайного, а он все не покидал ковра. Поразительно это спортивное долголетие. Правда, когда Поддубному было уже за шестьдесят, молодые борцы старались не ставить его в неловкое положение, берегли его имя, «увесистое, как жернов», по выражению Александра Мазура, который был тогда профессионалом и выступал в цирковых чемпионатах, значась на афишах Богатыревым.
После возвращения из-за границы Иван Максимович с Марией Семеновной поселились в тихом курортном городке Ейске. Купили дом на углу двух зеленых улиц, одна из которых у самого дома кончалась спуском к тихой воде лимана. У себя в саду Иван Максимович ежедневно тренировался с мячом, штангой и гирями. Отсюда он выезжал во все концы страны с выступлениями. Отсюда он поехал в Москву получать орден Трудового Красного Знамени и диплом о присвоении ему звания заслуженного артиста РСФСР. Сразу же после войны Ивану Максимовичу присвоили и звание заслуженного мастера спорта.
Он и в семьдесят пять лет был бодр, выступал с воспоминаниями, вел обширную переписку, давал советы, чем и как питаться спортсменам, как закалять организм… Люди, видевшие его впервые, смотрели на громадного старика как на чудо — Поддубный принадлежал уже истории.
Его радовали победы, которые одержали на первенстве Европы в 1947 году Белов, Коберидзе, Коткас. Обращаясь к советским борцам и атлетам, Поддубный писал:
«Мои дорогие сыны! Я счастлив видеть свое имя рядом с вашими именами. Вы принесли такие победы нашему родному спорту, какие нам, старикам, и не снились. И я знаю, что это только начало…
Всю свою жизнь я отдал тому, чтобы поддержать спортивную честь своей Родины, которую я любил и люблю больше всего на свете. Сейчас я уже стар, выступать на манеже не могу, но вижу, какая талантливая молодежь меня заменила. И как ее много! С гордостью и радостью я слежу за вашими победами и говорю себе:
— Можешь быть спокоен, Иван Максимович Дело, которому ты отдал всю жизнь, перешло в надежные руки».
Подписывался он так: «Русский Богатырь Иван Поддубный», считая этот титул скромным. В одном из писем он объяснял, что «богатырь — это русское название сильного человека, но силачей очень много, а чемпионов вообще мало было во всем мире; чемпионство связано с искусством, техникой и т. д.». Снова наивная хитрость — очень уж гордился Иван Максимович своим уникальным титулом «чемпиона чемпионов».
Жить бы и здравствовать Ивану Максимовичу до ста лет, если бы не прискорбный случай — неудачное падение и перелом бедра на семьдесят седьмом году жизни Постельный режим оказался губительным для человека, который привык к громадным физическим нагрузкам и в своем возрасте проделывал ежедневно упражнения с двухпудовыми гирями.
Но Поддубный не хотел сдаваться. Он лечился травами. Как только встал на костыли, тотчас принялся вышибать клин клином. Нельзя без громадного уважения читать такие строки из его письма борцу Грекову: «Тренировку делаю на одном костыле и даже с палочкой иногда пробую. Улучшение чувствую, так как при большой нагрузке воспаление прекратилось, стопа перестала опухать. Если я много хожу, получается небольшое воспаление. Я сразу же делаю сидячую ванну, двадцатиградусную, холодную… и этим жару убиваю…»
Но разрушительный процесс был необратим. Стало сдавать сердце. Иван Максимович ослаб и затосковал. Чтобы убить время, он садился с Марией Семеновной играть в карты, в «шестьдесят шесть».
Старики души не чаяли друг в друге. Вечером 7 августа 1949 года Иван Максимович был весел, рассказывал байки, а на другой день утром ему вдруг стало очень плохо. В шесть часов он скончался от инфаркта.
Поддубный был похоронен в городском парке, ныне носящем его имя. В те дни в Ейск прилетели Климентий Буль, Александр Мазур, Арсен Мекокишвили… На черном камне надгробья было высечено: «Здесь русский богатырь лежит».
Местный поэт сочинил стихи, запечатленные на камне. Они кончаются такими словами:
Пройдут года… Не увядая,
В сердцах он наших будет жить!
Себе соперников не зная,
Лишь смерть не мог он победить.
Иван Максимович Поддубный пережил несколько поколений русских людей, на долю которых выпало невероятно много суровых испытаний… И с самого начала нашего века до середины его, не поддаваясь никаким превратностям, гремела слава богатыря, наделенного, казалось, неизбывной силой.
А. Котов
ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ(Александр Алехин)
Филипп Ньюмен долго не мог заснуть. Скорее всего сказывалась усталость — ходишь день-деньской из одного дома в другой, от ученика к ученику; но могло это быть и от перемены погоды — после нескольких дождливых дней над океаном теперь повисла полная, чистая луна. Сквозь занавески балконной двери желтые лучи любопытно заглядывали в небольшой гостиничный номер; было холодно — даже под пальто, накинутом поверх одеяла, Ньюмен не мог согреться. «Парк-отель» в далеком Эсториале плохо отапливался зимой — как большинство курортных гостиниц, он не был рассчитан на зимних клиентов. Их совсем немного — случайных обитателей гостиницы; какая-то чета молодоженов, старичок, сам Ньюмен да его сосед — шахматный король Александр Алехин. На этого клиента хозяин отеля да и портье совсем не обращают внимания: кто станет считаться с человеком, живущим из милости, пусть даже он знаменитость.
Уже несколько дней Ньюмен не видел Алехина. Как-то не получалось. «Нужно будет завтра обязательно навестить его, тем более — свободный день». За несколько месяцев Ньюмен успел сдружиться с этим милым, молчаливым русским; каждый вечер приходил тот в номер скрипача, усаживался в уголочке и терпеливо дожидайся, когда хозяин сыграет ему Рахманинова или Чайковского.
Какой это благодарный слушатель! За окном шумит океан, завывает ветер, тревожно шелестят ветви пальм, а в комнате только двое: бельгийский скрипач и молчащий русский шахматный король. Никогда Ньюмен не имел такого слушателя. Притихший, неподвижно сидит он в кресле, голова свесилась на грудь, глаза прикрыты, ресницы мокрые. Алехин сверхчувствителен, в нем есть какой-то прирожденный такт, утонченность, особенно проявляющиеся, когда он слушает музыку… Что видится ему, какие картины рисует воображение? Может быть, дом в далекой Москве, мать, родных, близких…