— Не ошиблись, — ответила Люба.
— Я тоже люблю лыжи, а вот служу на море. И знаете, не жалею. Сколько ни смотрю на море, наглядеться не могу. Оно такое неповторимое всегда. Не помню, какой поэт сказал: «Приедается все. Лишь тебе не дано примелькаться». А вы были на море?
— Да, в Ялту на сборы ездили.
— Простите меня, пожалуйста, вам, наверное, часто надоедают с такими просьбами. Я хочу вам написать письмо — дайте ваш адрес, пожалуйста.
— Если очень захотите, напишите. Адрес давать не буду. Сами найдете. Я не иголка.
— Обязательно напишу.
В Ленинграде в гостинице ребята завели разговор о девушках. Лыжник, который ехал вместе с Любой, спросил у Николая Антоневича:
— Ты не знаешь, есть у Любы Кулаковой любовь?
— Ты что, с ума сошел? Какая там любовь? Она сама как мальчишка.
— Сегодня к ней один краснофлотец подъезжал, адрес просил, а она не дала.
— Ишь ты, фитюлька какая, — с уважением протянул Антоневич.
— Но морячок сказал, что все равно разыщет ее.
Почему-то это сообщение не обрадовало Николая Антоневича. Любку он знал давно, уже года четыре; вместе объездили полстраны. На сборах, пожалуй, не было парня веселей и находчивей, чем Любка, а на соревнованиях все ждали от нее чуда — чем еще ошеломит Кулакова.
Захотелось сейчас же увидеть ее. Постучал в номер к девушкам. Но Любка уже убежала с каким-то ленинградским лыжником в кино.
Встретил ее только вечером. Идет в окружении ребят, хохочет, несет большую лошадь-качалку. Никому из ребят даже в голову не пришло помочь ей. Любка — свой парень, в помощи не нуждается.
— Привет, Люб! Ты кому это конягу тащишь?
— Галинке, племяннице, дочке Тониной.
— Себе купила что-нибудь на память о Ленинграде?
— А что мне надо? Только снег! Захвачу мешок.
Новый, 1941 год Люба встречала в подмосковном доме отдыха со своими друзьями по спорту.
На маскараде появилась старая барыня с буклями, в белой кофте, в длинной широкой юбке. Скользила по снегу такая страхолюдина, что в темноте ребята пугались. Потом бросила лыжи и такого трепака отплясывала — пол ходуном ходил. Никто в этой барыне не узнал Любашу.
А наутро Люба вышла к столу в новом платье. Все ахнули — такой милой и нарядной ее видели впервые. Ребята уступили ей место. Николай Антоневич загрустил.
— Люба, мне пришла повестка в армию. Писать будешь?
— Посмотрим, как служить будешь.
— Я тебя серьезно спрашиваю.
— И я не шучу.
— А моряк тебе пишет?
— Конечно. Интересные письма.
— Значит, разыскал? — Николай закурил.
Проводили Николая Антоневича в армию. И Люба вдруг стала с нетерпением ждать от него письмо. Заглянула в ящик — есть. Да только из Кронштадта. Не то, что надо.
— Неужели Антоневич забыл меня?
Письмо пришло через день из Львова. Люба сразу же ответила. Николай просил ее фото, ему так не хватало Любки. Ревнует ее к Мокротову. А Люба думает только об Антоневиче. Вот ведь как получилось — сразу два Николая полюбили ее.
Оба Николая с гордостью следили за Любиными спортивными достижениями.
Люба специально не занималась слаломом и скоростным спуском с гор. В ее характере было ошеломлять и удивлять. А потом посмотреть на лица друзей и послушать, что они скажут. В Мурманске, на Празднике Севера, куда Любу командировали 25 марта 1941 года, она поразила не только своих друзей, но и всех знатоков лыжного спорта.
Она показала безукоризненное владение горнолыжной техникой в альпийском двоеборье. 2 апреля 1941 года Люба стала победительницей в соревнованиях по слалому и скоростному спуску с гор.
Специалистам было ясно, что эту блестящую спортсменку надо готовить к международным состязаниям. В стране она самая сильная и разносторонняя лыжница.
О своих победах Люба не сообщает, да ребята и так все знают — не пропускают в газетах ни одной строчки о ней.
Обычно Николай Антоневич писал ей карандашом, а 8 июня 1941 года пришло от него два письма, написанные чернилами. В первом Николай объясняется ей в любви, а во втором делает предложение: «Мне нужна именно такая жена, как ты, — честная, справедливая и верная».
В письмах передает приветы Антонине Григорьевне Пенязевой.
Он знал, что Любаша часто бывает у нее. Муж Антонины Григорьевны тоже опекал Любу, и она тянулась к этой семье. Первой черемухой Люба одаривала всех, кого любила. Муж Антонины Григорьевны, сидя спиной к двери, услышал шаги:
— Вон Любаша черемуху несет.
— Откуда ты знаешь?
— Таким ходом идет.
От своей сестры Тони Люба заезжала с черемухой сюда.
Сохранились два Любиных письма, написанные Антоневичу уже во время войны. Сдержанная на людях в выражении сокровенных чувств, она раскрывалась в письмах Николаю Антоневичу, расстояние и разлука делали ее откровенней.
Война. Люба примчалась к Антонине Григорьевне.
— Идем?
— Конечно! — ясно о чем речь.
И они пошли с Антониной Григорьевной, Верой Ивановной Рагозиной и другими спортсменами на стадион, подали заявления о зачислении их в бригаду особого назначения. Народу полно. Ребята как награду получали направления на фронт.
— Любовь Кулакова? Вы лучшая лыжница, и мы обязаны сохранить вас.
— Но я же стреляю по цели, плаваю, неплохо бросаю гранату, вожу мотоцикл! Возьмите. Кому же, как не мне, бить врага?
Отказали и Антонине Григорьевне.
Как жить? Хорошо, что дел много.
Из московских добровольцев-спортсменов в первые же дни войны на столичном стадионе «Динамо» был сформирован отряд особого назначения, который впоследствии пополнился комсомольцами предприятий Москвы, и все подразделение получило название — Отдельная мотострелковая бригада особого назначения, сокращенно ОМСБОН НКВД СССР. Здесь готовили бойцов для разведывательной и диверсионной деятельности в тылу врага. Спортсмены проходили специальную подготовку в лагере под Москвой. Здесь, на стрельбище «Динамо», расположился первый полк бригады. Бойцы под руководством опытных пограничников, чекистов изучали подрывное дело, новые виды оружия, тактику и стратегию борьбы в тылу врага Особое внимание командование обратило на лыжную подготовку бойцов. Наступала зима В числе других инструкторов лыжного спорта была приглашена и Люба Кулакова. Она набросилась на эту работу. Тренировала без устали, передавала бойцам все свои сокровенные приемы. В короткий срок сумела обучить большую группу воинов.
Иногда бывали ночные тренировки с выполнением условных боевых задач. Тогда приходилось совершать броски на 30–40 километров. Любка задает такой темп, что ребята потихоньку начинают ругаться.
— Хлопцы, не пищать! — слышен ее голос впереди колонны.
— Тяжело в ученье — легко в бою! — Любка уже очутилась в хвосте. — Давай, давай, нажми! Представьте, что впереди вас ждет Карла Доннер!
И ребята изо всех сил нажимают, стараясь не уронить мужского достоинства.
— Ну и деваха на нашу шею, — уважительно ворчат.
Приезжая из части в Москву, Любка не находила себе места «Почему я не на фронте?» От Николая Антоневича ничего нет. Отправила ему два письма: «Скоро я буду тоже на фронте». И наконец, сама написала ему, что любит и ждет его. «Пусть моя любовь прибавит сил тебе Бей беспощадно фашистскую гадину».
Порой Любе становилось чуть ли не стыдно оттого, что она идет по Москве, по своей Гольяновке и ей ничто не угрожает, когда там, на фронте, дороги каждые руки, каждый точный выстрел. Не было сил жить так. Сейчас она опять шла и спорила сама с собой, приводила, как ей казалось, убедительные доводы в пользу того, что ей надо быть на фронте. И было внутреннее ощущение чуть ли не того, что она, Любка Кулакова, способна повлиять на ход войны, ускорить победу. Конечно, она никогда и никому этого бы не сказала, но это чувство подсознательно жило в ней.
Надо обязательно что-то сделать самой, чтобы прогнать фашистов. И не что-то, а бить их собственными руками. Когда Люба тренировала мужчин, уходящих на фронт, она думала, что каким-нибудь чудом окажется на фронте. Фронт, фронт, фронт! Ни о чем другом думать уже не могла.
В январе 1942 года Люба снова подает рапорт. На этот раз ее просьбу удовлетворили и зачислили в партизанский оперотряд, сформированный из состава Отдельной мотострелковой бригады особого назначения. Это был один из многих отрядов ОМСБОНа, направленных зимой 1941/42 года в тыл врага для выполнения особых заданий командования. Командиром отряда, в который попала Люба, был назначен Анисим Ильич Воропаев. Он партизанил еще в гражданскую войну на Дальнем Востоке.
В дверь квартиры Пенязевой настойчиво и нетерпеливо звонили. На пороге в овчинном белом полушубке стояла Люба, неудержимо и победно улыбаясь.
— Ухожу, Антонина Григорьевна! Пришла проститься.
Сели. Антонина Григорьевна почему-то вспомнила первое появление Любы в тренерской на стадионе. Вот так же неожиданно, как ветер, ворвалась она в ее жизнь. «Прошло всего пять лет с тех пор, а как Люба выросла. Уже чемпионкой СССР уходит на фронт».
— Ну, прощай, Любаша! Будь умницей. А меня, видишь, не взяли. Наверное, возраст не тот. Пусть тебе сопутствует удача. Возвращайся домой целой и невредимой.
Обнялись, расцеловались.
— Спасибо вам за все, Антонина Григорьевна!
— Ну что ты, Любаша.
— Ждите с победой.
Воскресенье. 8 февраля 1942 года. Последнее увольнение. В распоряжении Любы только час.
Дома мама. Вся в слезах. «Родная моя, куда же ты в самое пекло! Мужиков, что ли, там не хватает?»
— Мамуля, не плачь! Такое время. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Не бойся за меня. Я же сильная.
Сели. Помолчали. Люба крепко-крепко обняла маму.
— Прогоним гадину. Все будет хорошо.
Хлопнула дверь. Люба услышала, как в голос заплакала мама. Жалость и незнакомая прежде тоска охватили Любу. Она прощалась со своей юностью, Гольяновкой. На улице караулит Вовка Щукарь.
— Люб, я провожу? — полувопросительно уставился на нее.