[15] Можно сказать, что история Виргинии всегда будоражила воображение даже больше, чем история Лукреции: здесь «убийство чести» сочетается с отчаянной борьбой сословий и с неизбежностью возникает вопрос о цене целомудрия. Какую модель отцовства демонстрирует эта история? Кто здесь наиболее виновен? Стоят ли все высокие принципы таких жертв? И вновь изнасилование (несостоявшееся) послужило катализатором крутых политических перемен. Выставленное на обозрение бездыханное тело Виргинии и пламенная речь Луция Виргиния перед войском привели к мятежу, а затем упразднению тиранической Коллегии децемвиров и восстановлению, по словам Ливия, свободы. Но «Двенадцать таблиц», несмотря на эту тень тирании, выжили. И немного времени потребовалось, чтобы их сочли прославленным предком римского права (статья, запрещающая межсословные браки, была сразу же отменена).
Эта борьба сословий стала одним из самых ярких и последовательных проявлений принципов народовластия и свободы, какие нам известны в древности, – намного радикальнее, чем какие-либо свидетельства о классической демократии Афин, где большинство авторов, если решались высказаться определенно, то, как правило, выступали против демократии и народовластия. В совокупности требования плебеев составили системную программу политических реформ, основанную на различных аспектах гражданских прав и свобод: от права принимать участие в управлении государством и права на долю его богатств до свободы от эксплуатации и свободы информации. Неудивительно, что освободительное движение рабочего класса во многих странах в конце XIX – начале XX в. черпало вдохновение и риторику в античной истории, где описано, как согласованные действия римского народа вынудили патрицианскую аристократию, получавшую власть по наследству, пойти на уступки и обеспечили плебеев правами в полном объеме. Закономерно и то, что лидеры ранних профессиональных союзов посчитали сецессии образцом успешных забастовок.
Но в какой мере можно доверять свидетельствам римлян об этом конфликте? Какие штрихи они добавляют к портрету Древнего Рима в его «великом рывке»? Кусочки с трудом складываются в мозаику, однако проступает общий абрис и выделяются ключевые точки с датами.
Некоторые аспекты истории в том виде, в котором она дошла до нас, могут быть искаженными, подогнанными под современные представления или сильно мифологизированными (это касается, прежде всего, начального периода борьбы сословий). Виргиния, похоже, является мифом в не меньшей степени, чем Лукреция. Есть определенное несоответствие между сохранившимися статьями «Двенадцати таблиц» и художественными рассказами о децемвирах. Если составление таблиц явилось следствием столкновения интересов патрициев и плебеев, то почему противостояние отражено только в одной статье, запрещающей межсословные браки? Складывается впечатление, что большая часть аргументации и риторики плебеев явились плодом дальнейших домыслов и реконструкций писателей I в. до н. э., которые скорее переносили в прошлое опыт изощренных дискуссий своего времени, чем свидетельствовали об атмосфере создания «Двенадцати таблиц». Римские источники нам больше говорят об идеологии, владеющей умами их современников, чем об эпохе борьбы сословий. Более того, несмотря на распространенное среди римских авторов мнение, будто угнетение плебеев началось еще в пору падения монархии, есть все основания считать, что такой дисбаланс развивается лишь в V в. до н. э. В общепринятом списке консулов, каким бы редакциям он ни подвергался, в начале V в. до н. э. встречается довольно много известных имен плебеев, в том числе самого Луция Юния Брута, первого консула, но они полностью исчезают во второй половине V в. до н. э.
Как бы то ни было, нельзя отрицать, что в течение длительных периодов времени в V и IV вв. до н. э. римское общество было расколото социальным и политическим противостоянием между меньшинством, обладающим наследственными привилегиями, и остальными гражданами. Эта граница между патрицианскими и плебейскими родами сохранялась в виде «ископаемых отложений», о каких я писала ранее (с. 95, глава 2), хотя в V в. до н. э. от нее не осталось ничего, кроме снобизма. Но если бы разница в происхождении не определяла социальное, политическое или экономическое положение в обществе, невозможно было бы объяснить сам смысл деления на два сословия. Есть все основания полагать, что 367 г. до н. э. был поворотным моментом в этой истории, хотя, возможно, и не в том смысле, который подразумевали многие римские историки.
Для них это год, когда было принято революционное решение не просто допустить плебеев к консульству, а обеспечить обязательное занятие одной из консульских должностей плебеем. Если это так, то закон был нарушен сразу после опубликования, что отражено в списке консулов: бывало и так, что оба консула оказывались патрициями. Заметив эту проблему, Ливий не слишком убедительно поясняет, мол, плебеи удовлетворились полученным правом баллотироваться, но не всегда настаивали на нем. Гораздо более вероятно, что закон установил не обязательное избрание плебея в каждой паре консулов, а постоянный институт консульства как высшей власти, и открыл доступ к нему как для патрициев, так и для плебеев.
С этим соображением вполне согласуются два важных обстоятельства. Во-первых, даже судя по традиционным римским спискам, напротив большинства годов между 420 и 360 гг. до н. э. значатся имена тех самых таинственных «полковников» в качестве высших должностных лиц страны. Эта ситуация меняется раз и навсегда в 367 г. до н. э., когда консулы становятся нормой до конца римской истории. И, во-вторых, вполне вероятно, что в это время окончательно оформляется сенат. Римские авторы голословно передавали друг другу версию, согласно которой сенат существует чуть ли не с начала времен, уже при Ромуле в качестве совета «старейшин» (на латыни senes). К V в. до н. э., по их мнению, это уже был вполне оформившийся орган, функционировавший почти так же, как и в 63 г. до н. э. В одной весьма техничной статье древнеримского словаря приводится принципиально отличная точка зрения, согласно которой лишь к середине IV в. до н. э. сенат сложился как постоянный политический институт с пожизненными членами в противоположность более ранней практике временных собраний друзей и советников лица, находившегося в тот момент у власти, без какой-либо преемственности от года к году или даже от раза к разу. Если статья в целом соответствует действительности (разумеется, мы не можем принять на веру все ее изощренные «тайные» подробности), то, таким образом, подтверждается предположение, что римская политическая система приняла свой привычный вид к середине IV в. до н. э. При важности и древности всех возможных предтеч и подготовительных элементов, таких как, например, комиции или ценз, Рим не был по-настоящему «римским» еще целое столетие после 509 г. до н. э.
Все это означает, что надпись на надгробии Барбата указывает не на типичную карьеру типичного представителя римской элиты, как это преподносилось в последующие времена. Умерший в начале III в. до н. э., Барбат был, очевидно, представителем сравнительно нового республиканского порядка и внутри страны, и, как мы далее убедимся, также за ее пределами.
Внешний мир: Вейи и Рим
Экспансия Рима на территории Италии была впечатляющей. Рассматривая его завоевания в ярком свете потрясающих успехов огромной империи первых веков новой эры, которая занимала более 5 млн кв. км, и принимая как должное, что Италия вся была «римской», мы можем недооценить уникальность трансформации маленького городка у реки Тибр (в 509 г. до н. э.) в государство площадью более 12 500 кв. км к 290 г. до н. э., контролирующее по крайней мере половину территории полуострова, а затем и больше. Как такое могло произойти? И когда?
Ничего примечательного в отношениях Рима с соседними странами, насколько известно, до 400 г. до н. э. не наблюдалось. Торговые отношения с обширным Средиземноморским регионом можно назвать типичными для итальянских городов. Прямые связи были в основном локальными, среди партнеров выделялись сообщества латинян к югу от Рима, имевшие с римлянами общий язык, общих предков, некоторые общие праздники и святые места. Можно предположить, что к концу VI в. до н. э. римляне в какой-то степени подчинили себе часть латинян. Цицерон и Полибий (греческий историк, тонкий наблюдатель жизни Древнего Рима, он сыграет заметную роль в следующей главе) утверждали, что видели документы, или «договоры», того времени, которые показывали, что Рим занимал ведущую позицию в том маленьком, мало кому известном латинском мире. Как мы уже видели, в истории V в. до н. э. упоминаются ежегодные вспышки военной активности, но в весьма ограниченном масштабе, как бы ни превозносились они в позднейшие времена. Проще говоря, если бы десятилетия напролет приходилось ежегодно терпеть убытки в живой силе и материальной части, небольшой городок Рим не выжил бы.
Перемены настали где-то в начале IV в. до н. э. Можно выделить два события, сыгравшие ключевую роль в этой истории или, скорее, мифе: захват римлянами близлежащего города Вейи под предводительством Камилла в 396 г. до н. э. и захват Рима галлами в 390 г. до н. э. Что стоит за навязчивым конфликтом с Вейями, сейчас сказать невозможно, но в римской литературе этот сюжет подается как италийский эквивалент Троянской войны: десятилетнее осаждение Вей приравнивалось к десятилетнему осаждению Трои; внезапное и победоносное появление римлян через подземный ход под храмом Юноны уподоблялось трюку с троянским конем. Но на самом деле все было намного скромнее. Это нельзя считать конфликтом двух супердержав: Вейи были процветающим городом, чуть меньше Рима, лишь в 15 км от него на другой стороне Тибра.
Последствия захвата Вей были значительны, хотя, возможно, и не в той степени, о которой пишут римские авторы, сообщавшие о потоке рабов, скота, имущества жителей в качестве трофеев и полном разрушении города. 350 лет спустя поэт Секст Проперций нарисовал печальную картину запустения в современных ему Вейях, где остались только овцы и несколько «праздных пастухов». Это выглядит скорее как предостережение об опасностях поражения, чем точное описание (Проперций, возможно, никогда даже не бывал в тех местах), причем данные раскопок говорят совсем о другом. При этом, безусловно, после взятия города могли быть и ужасное мародерство, и обращение населения в рабство, и появление новых поселенцев. Однако местные святилища продолжали свою деятельность в прежнем режиме, города уцелели, хотя, возможно, сократилось население. Данные о жи