ех неудачливых претендентов на трон во время единственного короткого периода гражданской войны после смерти Нерона) правило всего 14 императоров. В последующие сто лет между 193 и 293 гг. их было больше 70 (число может меняться в зависимости от того, сколько полузабытых имен соправителей, узурпаторов и самозванцев включать в список). Но, главное, не удалась ни одна попытка отстранить легионы от вмешательства в вопросы престолонаследия. Почти все претенденты на титул императора в середине III в. получали власть при содействии того или иного армейского подразделения. Это была почти постоянная гражданская война с вопиющими нарушениями традиционного преемства власти. Объявление Септимия Севера об усыновлении его самого задним числом как наследника и его семьи императором, которого уже 10 лет как не было в живых, вывернуло наизнанку римские правила усыновления.
В то же самое время Рим утратил роль центра империи. Императоры часто отсутствовали, предпочитая базироваться вместе со своими армиями в сотнях километров от города. У них не было времени, желания и средств действовать по прежней модели, пытаясь оставить свой след в кирпиче и мраморе или в роли благотворителей. После грандиозных терм, построенных Каракаллой в 210 г., не было осуществлено ни одного строительного проекта за 80 лет, пока в 290 г. император Диоклетиан не воздвиг еще больший общественный банный комплекс (немалая часть которого и сейчас стоит за главным железнодорожным вокзалом Рима). Отсутствие императоров в Риме свело на нет роль сената. Исчезла необходимость в civilitas – обходительности – в отношениях между императорами и сенаторами, в утонченных беседах между ними и даже в демонстративных выходках и упрямых протестах заносчивых и далеких от реальности сенаторов. Императоры все больше правили «дистанционно», при помощи декретов или писем и без обращения к сенату. Восхождение на трон Макрина, который не был сенатором (и за ним последовали и другие), было показательным: без сената легко можно было обойтись.
Что стояло за всеми этими изменениями, что было причиной, а что – следствием, яростно обсуждается до сих пор. Немаловажную роль сыграли вторжения более эффективных и, по большей части, уже ощутивших на себе влияние римской культуры «полуварваров» из окружающих империю регионов. В конце II в. широко распространилась чума, которая, по самым скромным оценкам, сильно сократила человеческие ресурсы римского мира. Прежняя модель с ее хрупким равновесием не смогла установить четких правил престолонаследия и наладить действенные связи между императором и сенатом. Стоило ею пренебречь, как она рассыпалась. Каковы бы ни были причины, новый Рим, который выбрался из кризиса III в., не напоминал уже ничего из того, что мы изучали в ходе римского первого тысячелетия.
Город Рим неуклонно сдавал позиции столицы империи и трижды за V в. попадал в руки захватчиков (а до того оставался неприкосновенным 800 лет – после разграбления галлами в IV в. до н. э.). Контроль над римским миром стал осуществляться из региональных столиц, таких как Равенна и Константинополь. Управлять западной и восточной частями империи стали независимые властители. Сначала христиан преследовали, неоднократно происходили гонения, но в конце III в. мировая империя решила принять мировую религию (или наоборот). Константин, основатель города Константинополя, в начале IV в. стал первым римским императором, официально обратившимся в христианство (крестился на смертном ложе в 337 г.). Он в каком-то смысле следовал все той же модели «встраивания во власть», но строил уже не языческие храмы или Колизей, а церкви.
Не все поменялось в этом новом Риме, и не сразу. Жители города по-прежнему наслаждались представлениями в Колизее (скорее охотой на диких зверей, чем гладиаторскими боями) до самого конца V в., и императоры в Константинополе оплачивали народные развлечения – чаще всего бега на колесницах – по старой благотворительной модели. Но политическая преемственность многих институтов была поверхностной или вовсе забывалась. Как дань традиции в Константинополе было построено здание сената – сооружение для политического органа, превратившегося уже в ископаемое. Рассказывали, будто один не слишком ученый комментатор VIII в., поясняя название этого здания, выдумал, что «Сенатом» звали его строителя.
В самом Риме лучшим символом изменившегося мира является арка, воздвигнутая в 315 г. в честь победы императора Константина над одним из внутренних врагов. Она стоит до сих пор, сохранившись благодаря тому, что была встроена в крепость эпохи Возрождения, между старым римским Форумом и великим амфитеатром Колизея. На первый взгляд она кажется абсолютно традиционной, напоминающей арки, поставленные в честь многих ратных побед в Риме и других городах, с тех пор копировавших римские образцы, – от Триумфальной арки в Париже до Арки Веллингтона к югу от Гайд-парка в Лондоне. Арка Константина украшена множеством рельефов, изображающих эпизоды правления императоров в стиле, знакомом по первым двум векам автократии в Риме. Император предстает сражающимся с врагами-варварами, обращающимся к своим войскам, прощающим пленных, приносящим жертвы традиционным богам, принимающим венец от богини Виктории и раздающим милостыню народу. Все это вполне могло бы быть создано на 150 лет раньше.
103. Арка Константина. Почти все скульптуры на этом фасаде сняты с других памятников, в том числе медальоны над боковыми арками принадлежат эпохе Адриана, а прямоугольные барельефы на уровне фронтона позаимствованы с памятника Марку Аврелию. Фигуры варваров также на уровне фронтона относятся к эпохе Траяна
На самом деле так оно и было. Не считая нескольких скромных барельефов, все эти скульптуры были отломаны или отрублены от более ранних монументов, увековечивших память о Траяне, Адриане и Марке Аврелии. Лица императоров были слегка подправлены для достижения сходства с Константином, разрозненные части были заново смонтированы и размещены на новой арке. Это была дорогостоящая и разрушительная дань ностальгии. В глазах некоторых античных наблюдателей арка могла подчеркивать принадлежность нового императора к старой славной традиции. Но более всего вторичное использование «бывших в употреблении» персонажей указывает на историческую дистанцию, отделяющую первое тысячелетие Древнего Рима, которое стало предметом исследования в этой книге, от второго тысячелетия, которое может когда-нибудь стать сюжетом для другой книги и для другого автора.
Я провела довольно много времени из последних 50 лет моей жизни с римлянами «первого тысячелетия». Я выучила их языки, насколько это было возможно. Я прочитала значительную часть литературы, которую они нам оставили (нет никого, кто бы из этого прочитал все), и я изучила некоторые из сотен тысяч книг и статей, написанных в последующие столетия о них, от Макиавелли и Гиббона до Гора Видала и далее. Я пыталась разгадать смысл слов, которые они оставили на камне, и буквально раскапывала эти слова в дождь и непогоду в малопривлекательных местах, где происходили археологические раскопки. И долгое время я обдумывала, как лучше изложить историю Рима и объяснить, почему меня это волнует. Я также была среди тех 5 млн человек, которые ежегодно отстаивают огромные очереди, чтобы попасть в Колизей. Я позволяла моим детям сфотографироваться за плату с шарлатанами, которые изображали гладиаторов. Я покупала им пластиковые гладиаторские шлемы и уверяла их, закрывая глаза на жестокость нашего мира, что мы больше ничего такого жестокого не делаем. Для меня, равно как и для многих других, римляне – это не только часть истории и предмет для изучения, но и повод окунуться в мир фантазии и выдумки, страшный и увлекательный.
Я уже больше не считаю, как наивно думала раньше, что нам есть чему научиться непосредственно у римлян – или, допустим, у древних греков, или у представителей каких-то других древних цивилизаций. Нам нет необходимости читать про трудности, выпавшие на долю римских легионеров в Месопотамии или в сражениях с парфянами, для того чтобы разобраться, почему в наши дни военное вмешательство на Ближнем Востоке может оказаться неблагоразумным. Я даже не уверена, что те генералы, которые считают, что они используют тактику Юлия Цезаря, делают это в действительности, а не в своем воображении. И как бы ни были привлекательны некоторые подходы к институту гражданства в Древнем Риме (а я пыталась их разъяснить), было бы глупо считать их применимыми к нашей ситуации, спустя многие столетия. Кроме того, те самые «римляне» так же не были едины в своем мнении о том, как устроен мир или как он должен быть устроен, как и мы теперь. Нет простой римской модели, которую можно было бы скопировать. Ах, если бы все было так легко!..
Но я все больше и больше убеждаюсь, что нам много еще надо понять – как про себя, так и про наше прошлое, – находя общий язык с римлянами и их историей, поэзией и прозой, их полемикой и аргументацией. Наследство западной культуры очень разнообразно. К счастью, мы являемся наследниками не одного только античного прошлого. Тем не менее, начиная по крайней мере с Возрождения, многие из наших базовых представлений о власти, гражданстве, ответственности, политическом экстремизме, империи, роскоши и красоте сформировались и прошли проверку в диалоге с римлянами и их письменным наследием.
Вряд ли мы будем брать пример с Цицерона, но его схватка с обанкротившимся аристократом или революционером, с которой я начала эту книгу, по-прежнему лежит в основе наших представлений о гражданских правах и в ситуациях политического несогласия обогащает наш язык емкими фразами: «Quo usque tandem abutere, Catilina, patientia nostra?» И привычка «создавать пустыню» под видом принесенного «мира», которую Тацит порицал от имени древних британцев, по-прежнему вменяется в вину империалистам. А отвратительные пороки, характерные для многих знаменитых римских императоров, вынуждают нас задавать вопрос, где кончаются автократические перегибы и начинается царство террора.