Регенсбург — столица средневековой Германии — вымирает после девяти вечера и в свете фонарей напоминает основательные декорации какой-нибудь доброй детской сказки. Мост в нем через Дунай был построен в XII веке, но стоит как новый, и совершенно не верится, что под ним столько утекло воды. На правом берегу — дом, где проживал Гёте. А с моста вниз по течению раскатываются самые что ни на есть дунайские волны. Зовутся эти пороги, с которыми довольно натужно справляются по высокой воде многочисленные пароходики, белеющие в панорамных окнах скатертями накрытых столов, чашками, ложечками и блюдцами, — «Штрудель»: слоистость известного пирога рифмуется в этом названии с турбулентной скрученностью водного потока. На одном из таких суденышек мы летим по течению и разворачиваемся под похоронный марш Шопена у шлюзов, где, как нам объясняют, находится средневековое чумное кладбище, в глубины которого некогда слегло почти всё население Регенсбурга. Участок реки близ кладбища зовется «Валгалла». Вот так и объясняется надпись на наших билетах, благодаря которым мы взобрались на эту дизельную посудину: «Штрудель — Валгалла».
Из Регенсбурга поезд мчится в сторону Зульцбах-Розенберга, и по дороге я узнаю от писателя Александра Мильштейна, что немецкие антифашисты презирают горы. Оказывается, они говорят так: мы не ездим в Альпы кататься на лыжах потому, что горы — гиперборейский символ нацизма. Надо сказать, немецкие антифашисты — очень крутые ребята. Немцы вообще, начиная с детского сада, продолжая школой и университетом, снова и снова повторяют, как мантру: с 1933 по 1945 годы в Германии правил режим, совершивший немыслимые преступления, и все, абсолютно все без исключения граждане всех последующих поколений обязаны разделить вину за содеянное их предками. Причина этому очень простая: покаяние есть не только сожаление о содеянном, но и усилия, благодаря которым оно, содеянное, никогда не должно повториться. Законодательно это выражено просто: любой гражданин ФРГ, оправдывающий деятельность нацистов или проповедующий их убеждения, подлежит уголовному преследованию.
Для того чтобы представить, насколько немыслим этот вариант покаяния для России, давайте вслух произнесем: с яслей, школы и института каждый гражданин РФ должен впитать, что на территории СССР практически весь XX век существовал преступный режим Ленина, Сталина, Хрущева, Брежнева, и те, кто оправдывает существование и деятельность ГУЛАГа, НКВД, КГБ и других карательных органов, — подлежат преследованию закона. Фантастично звучит, да? Прямо-таки немыслимо. Зато верно.
В Зульцбах-Розенберге мне довелось побывать в здании городского архива, завещанного городу писателем Вальтером Хёллерером, который входил в знаменитую Группу 47. Gruppe 47 — сообщество немецких писателей, возникшее в 1947 году и объединявшее авторов, противостоявших нацизму и намеренных создать новую немецкую литературу. Чтобы понять, насколько писатели Группы 47 были ригористами в своих убеждениях, достаточно привести такой пример. Однажды поэтесса Ингеборг Бахман привела своего друга, поэта Пауля Целана, на выступление перед Группой 47 — с тем чтобы он впоследствии был принят в ее состав. После чтения Целаном своих стихов состоялось обсуждение, и Петер Вайс сказал, что напевный способ чтения поэта напоминает ему нацистскую манерность. Надо ли добавлять, что еврей и бывший житель гетто Целан потом ничего не хотел слышать о Группе 47?
Я рассматривал в уютном особняке Хёллерера фотографии Генриха Бёлля, Элиаса Каннетти и вспоминал «Ослепление». В этом романе Каннетти показывает, как посредственность прогрессирует и роднится с гротеском, чтобы вызвать к жизни нацизм. И вот что я подумал: произошедшее в XX веке все-таки нельзя объяснить оружием среднего человека. К посредственности непременно должно быть добавлено что-то вопиюще бездарное, какое-нибудь полуграмотное оккультное знание, какие-нибудь гиперборейские чудеса и вера в безотказную работу магии. Я довольно долго обдумывал, как стало возможно торжество расового антисемитизма. И сейчас я стану говорить от имени своей интуиции. И всё, что я произнесу, будет относиться к области недоказуемой, но вечное наваждение писателя — пытливость понять, что происходит внутри других людей, — развязывает мне руки.
Посредственность способна была воспринять расовый антисемитизм, но не была способна довести его идеи до завершения. Только гротескная одержимость способна отправить в получасовую агонию шесть миллионов душ, заставив их дышать газом, предназначающимся для уничтожения насекомых-вредителей. Что я хочу сказать? Только и всего, что концепция Ханны Арендт о великом зле, овладевшем механизмом смерти с помощью бесчувственных посредственностей, недостаточна для объяснения произошедшего в XX веке.
В 1945 году Эйхман бежит из плена, добывает себе аргентинский паспорт на имя Рикардо Клемента и в 1950 году переезжает в Аргентину, где работает конторским служащим местного отделения Mercedes-Benz. В 1952 году он возвращается в Европу, чтобы жениться под новым именем на своей собственной жене и вывезти в Аргентину свою семью, где у него вскоре рождается еще один ребенок. Как видим — никаких признаков депрессии в его поведении нет. Напротив, есть стремление жить долго и счастливо.
Один из сыновей Эйхмана писал, что членов его семьи смущало отсутствие сожаления у его отца относительно содеянного. Сам Эйхман говорил, что с улыбкой прыгнет в могилу, поскольку он исполнен чувства выполненного долга.
Ладно, оставим пока Эйхмана. Сколько человек было вовлечено в «окончательное решение»? В Ванзейской конференции на вилле «Марлир» принимало участие пятнадцать человек. Как минимум все они разделяют с Эйхманом ответственность за совершенное. Вглядываясь в их портреты, я не смог уловить в себе ощущения, что они — средние люди, угодившие в круговорот чиновной вынужденности следовать указаниям фюрера. Значит, должно быть выявлено некое другое качество, объединяющее их.
Что мы знаем о человеческой природе? Как выявить качество человеческой личности, дающее ей способность убить миллионы невинных людей и жить после этого со спокойной совестью? Гиммлер не смог найти в себе силы зайти в газовую камеру, потому что люди, которые там находились, умирали не сразу, а спустя полчаса агонии. Что за свойство психотипа способно объединить массовыми убийствами сразу несколько десятков (сотен, тысяч) человек и уберечь их от мук совести? У судебной психиатрии нет ответа на этот вопрос. Следовательно, ответ этот нужно искать в плоскости, перпендикулярной обыденности. А именно в области гротеска, в области, не относящейся к реальности.
У меня нет иного ответа на поставленный вопрос, кроме иррационального: в случае Гитлера и иже с ним мы имеем дело с воплощенным злом и, следовательно, со всеми вытекающими отсюда мистическими коннотациями.
Томас Манн писал во время войны: «Нет двух Германий, доброй и злой… Злая Германия — это и есть добрая, пошедшая по ложному пути, попавшая в беду, погрязшая в преступлениях и стоящая теперь перед катастрофой».
Как это объяснить? Массовым помешательством? Здесь я снова хочу прибегнуть к принципу Оккама и не искать сложных ответов на простые вопросы.
У Стивена Кинга есть лейтмотив: время от времени писатель возвращается к описанию города, в котором вдруг просыпается дремавшее до сих пор зло. Например, в простом американском городке Деррен зло скрывалось в заброшенном коллекторе, и герой чувствовал, что внутренний голос шепчет ему: «Иди сюда, войди, тебе же любопытно?» Или, пишет Кинг, в Далласе зло скрывалось в пустующем хранилище школьных учебников, из окна которого был застрелен Кеннеди.
Есть такое папуасское племя короваи, люди которого не имели контактов с западной цивилизацией до 1974 года и до сих пор верят в то, что среди них есть носители злых духов, вселяющиеся в здоровых людей с тем, чтобы пожрать их внутренности.
Слишком замысловато и неправдоподобно считать, что в условиях морального коллапса нации сверхъестественными злодеями становились простые люди, желавшие только хорошо выполнить свою работу. Я склонен думать о произошедшем как о чудовищной мистической катастрофе. Настолько немыслимой, что мой разум ищет опору в областях нерациональных.
Вскоре после возвращения из Зульцбах-Розенберга я встретился в Мюнхене с одним замечательным израильским историком, специалистом по эпохе Второго храма. Мы сидели близ университета на веранде кафе и говорили о том о сем. Вдруг к нам подошла пара израильтян, и мой товарищ разговорился с ними: девушка оказалась археологом, трудами которого раскопано много чего интересного в Тверии. Я смотрел на них, слушал их речь — здесь, в километре от Нацисткого квартала, и что-то меня смущало. Когда они ушли, я спросил историка: «Слушай, а тебе бывает здесь не по себе?» «Ты имеешь в виду, что где-то рядом таится призрак нацизма?» — мгновенно понял он.
Я не знаю точно, где до поры до времени скрывался призрак того, что погубило миллионы человеческих душ, — в эзотерическом пангерманизме или в гиперборейской музыке Вагнера, но, прежде чем явиться во плоти, он должен был поменять язык Гёте своих рабов на какой-то иной. Томас Манн писал о наци: «Они говорят не на немецком, они говорят на языке пива».
После войны протестантские организации в Израиле резко снизили свой миссионерский градус. Почему? Для западного христианства Гитлер воплощал собой антихриста. И когда оно, христианство, увидело, что всю мощь свою антихрист обратил против евреев, у них не осталось никаких сомнений, что евреи есть добро.
Поняли это и немцы: после войны среди них оказалось немало тех, кто решил пройти гиюр. Всего этого я не знал тогда, в Кумране, когда остановился, как вкопанный, будучи поражен видом вывалившей из автобуса группы немецких туристов в майках с надписью «I Love Israel». Ибо для русского сознания это настолько же невероятное зрелище, насколько немыслима ситуация, в которой в России нет КГБ, открыты все его архивы, произведена люстрация, а в кабинете каждого чиновника висит в назидание хотя бы карта ГУЛАГа.