И прилет их особенно прекрасен.
Из Лангедока(про пространство)
Вчера ездили в Прованс — в Сан-Реми; по дороге, за Арлем, заехали в аббатство Монмажур (Гора моих дней?): здесь бенедиктинцы отстроили удивительное каменное сооружение, по структуре своей настолько продуманное и вписанное в ландшафт, что напоминает роман. Есть в этой умышленности — в организации пространства — приделы, некрополь (неглубокие, как тарелки, могилы в скальной породе), каменные скамейки, стертые ступени просторных лестниц, витражи — расчет изощренного строительства, предпринятого во времена, когда не существовало ни Москвы, ни Руси. Я думал о том рубеже с облегчением: оттого, что представлял, будто у России еще всё впереди и можно избежать всего исторического кошмара. Впрочем, это вообще обычные мысли русского человека при взгляде на неродной ландшафт, особенно на тот, что цивилизация не покидала надолго последние два тысячелетия.
Там, в аббатстве, в квадратной галерее вокруг дворика с колодцем, — множество каменной резьбы на разные благочестивые темы. Как всегда, тема адских мук выделяется художественной изобретательностью, что снова наводит на мысль: в искусстве только ад возможен, рай — предмет скорее картографии, чем метафизики…
Монмажур вписано в скалу и прекрасно ее увенчивает, а кругом — ухоженные поля, камышовые изгороди, сосны, борозды виноградников — совершенно очевидно, откуда такие задники у картин Возрождения: канонизация средиземноморского ландшафта. Мне всегда казалось несправедливым, что пейзаж за плечом Моны Лизы менее удостаивается восхищения, чем женский лик, так прекрасно его очеловечивающий…
За аббатством потянулись оливковые рощи, высоченные зеленые изгороди и стародавние городки с узенькими улочками, совершенно вымершими в обеденное время.
И платановые аллеи! Высокие, мощные, будто светящиеся их стволы — чуть корявые — образуют самую лучшую колоннаду. Это удивительные деревья — к ним всегда хочется прижаться щекой, обнять, и, кажется, некогда я был платаном.
Во Франции полно кругового движения на пересечении дорог, и оттого еще больше кажется, что движешься по лабиринту, это добавляет увлекательности обозрению. В Провансе больше зелени, чем здесь, в Лангедок, где отчасти суровый, почти сицилийский приморский ландшафт. А ближе к Камаргу уже нарастает влияние дельты Роны, с ее протоками и лиманами, зелеными коврами пастбищ белых коней и черных худых быков, с белоснежными египетскими цаплями, прожорливыми бакланами и фламинго, которые особенно роднят Камарг с каспийским Гызылагачем. Вообще здесь всё призывает к тому, чтобы поселиться тут дней на десять — посреди песчаных виноградников (Vins de Sable) — и взять напрокат каноэ и удочки, чтобы пропасть в птичье-рыбьем царстве.
Но вернемся к оливам — в Сан-Реми-Де-Прованс достался на обед цыпленок с салатом; вообще здесь всё вкусно и потому, что подлинно: настоящие помидоры, настоящий хлеб, настоящее вино, настоящее масло. И непременная шатровая карусель в каждом городке: с лошадками, осликами, каретой-тыковкой для Золушки…
…И вновь запетлять по благоухающему Провансу и наконец въехать в Mulin Conquet — маследавильную усадьбу, где прежде всего встречает огромная клумба размером с два теннисных корта, ковром усаженная настурциями и анемонами. Дальше идут ряды оливковых рощ, кукурузное поле, террасы, разгороженные живыми изгородями. В самой давильне негромко поскрежетывают прессы, в лавке стоит запах масла, густой, как поцелуй. Уезжая, стоит припасть к инжировому дереву, набрать с земли чуть увядших и оттого еще более медовых смокв.
Что ж… завтра в Париж на TGV, а сегодня ужин прощальный в соседнем городке XII века, вырезанном в скале, где главная площадь — размером с веранду: утка с фуа-гра, баранья ножка, персиковый суп. Вообще, пока всё это не распробуешь — юг Франции, — представить себе, что такое есть в природе, невозможно, ибо совершенно другие октавы вкуса, уклад, почва, сила солнца. Мужики здесь суховаты от вина и работы, женщины отчасти огрублены пеклом и хозяйством. Но главное — избыток крови вокруг очевиден: земля и солнце тут питают не только чресла, но и… чернила.
С другого конца(про главное)
В детстве самым вкусным маслом было не «Вологодское», а австралийское соленое. Отец объяснил: наверное, потому присаливают, что далеко везти на корабле, чтоб не испортилось. Так для меня был открыт новый континент со вкусом самого простого и прекрасного бутерброда, плюс чай с лимоном, две ложки сахара. Вскоре я услышал в очереди в гастрономе — тетки судачили: мол, австралийская баранина — никакая не баранина, а кенгурятина. И лишь недавно мне одна прекрасная австралийка разъяснила, что кенгуру — не милое почтово-сумчатое, а страшная напасть. Во-первых, их множество видов и размеров. Во-вторых, урон от кенгуру не меньший, чем от крыс в зерновом порту.
…Видеорегистратор снимает пробег автомобиля в лесополосе под Саратовом. Звучит ДДТ, Шевчук страдает по родине, весенний лес, еще прозрачный, бежит навстречу. Как вдруг под колеса бросается кенгуру. Чувак по тормозам, девчонка кричит. На дороге сидит кенгуру. Три прыжка — она перемещается, как безногий инвалид на тачанке — такой же контур движений. Девушка визжит, парень срывает с крепежа камеру и мчится за чудом в чащу, настигает, ибо животина никуда не торопится, — кенгуру тем временем останавливается прожевать горькую палочку, и мы видим его крупные чуть навыкате глазки, ушастую морду. Это прекрасно. Счастье ужаса. Как хорошо опрокинуть реальность. У Паустовского есть рассказ про сбежавшего в мещерских лесах из переезжавшего зверинца пеликана. Дед Десять-процентов (вроде деда Щукаря у Шолохова) нарвался на него на дальнем озере во мшарах и вернулся в деревню с порванными портками, крича, что видел чёрта. Вся деревня неделю трепетала и ужасалась.
Это всё вот к чему. Мысли об отчизне давно вязнут в безысходности: ничего не поправить, ничто не вытянет реальность из плоскости обреченности. Но я подумал о шоковой терапии и измененном сознании: что, если повсеместно начать менять хотя бы фауну? Привозить невиданных зверушек и выпускать на волю в Подмосковье? Чехов привез с Цейлона мангустов, и они сбежали от него в Богимово и прятались по сусекам, сожрали всех мышей и гадюк, и счастье наступило в окрестных калужских деревнях. Что-то должно сдвинуться в национальном сознании от такого прихода: кенгуру, питоны, анаконды, мангусты, носороги в лесах и полях. Жираф, покачиваясь в вышине, огромно выходит к вам на опушку. Как тут не начать новую жизнь?
От Тихого до Атлантики над горами и пампой(про пространство)
Если достаточно длинной буровой колонной проткнуть Москву и направить ее хордой к нормали, пронизывающей планету в точке пересечения экватора и гринвичского меридиана, то другой конец ее выйдет на поверхность в холмистой местности поблизости от бразильского речного городка Итаперуна. На какой еще иной континент мог стремиться к антиподам Чацкий двадцатого советского века по фамилии Бендер?
О Латинской Америке я знал немного. О Бразилии — исключительно то, что описывал Иосиф Бродский в своем травелоге. Что в Рио водители — помесь Пеле и камикадзе, что на пляже воры дрессируют собак вытаскивать кошельки из брюк загорающих туристов и что в городе давно уже нет легендарного квартала, где девушки дают бесплатно, зато есть такой, где девушки, зазвав к себе, дают знак местным парням поживиться туристом.
Об Аргентине я тоже знал немного: «Либертанго» Пьяццолы, Борхес, мясо дешевле хлеба… Однажды давным-давно в одном из youth-hostel’ов Нового Орлеана мне пришлось ночевать на соседней койке с аргентинцем, который на моих глазах проглотил десяток сырых сосисок даже без корочки хлеба. Пораженный такой привычкой, я спросил его: «А Борхеса ты знаешь? Писатель такой… Из твоей страны…» Забираясь в спальник, он ответил: «Ага. Я слушал его лекции в универе». Я подскочил до потолка, не веря своим ушам. Борхес виделся мне совершенно недоступной, легендарной фигурой: слепой современный Гомер, сочинивший множество изящных рассказов, будоражащих и питающих воображение. Спрашивая о нем, я никак не предполагал, что след его как-то может предстать передо мной в яви… Я попросил парня дать мне руку для рукопожатия и потом долго не мог заснуть, взволнованный таким огромным литературным событием, происшедшим со мной.
Еще об Аргентине я знал, что туда после войны хлынуло множество фашистов, что Эйхмана израильтяне выследили в Буэнос-Айресе, чтобы повесить в Тель-Авиве; а Бандерас снялся в странном фильме, в котором его герой получает видения о том, где именно в тайных тюрьмах находятся жертвы хунты, и его жена в том числе. Он отправляется в пампу спасать возлюбленную; в фильме загадочно являются герою птицы-проводники — стая фламинго то там, то здесь садится близ грунтовой дороги, направляя Бандераса в нужную сторону; его привечает пожилая пара, некогда поселившаяся на ранчо в надежде, что им удастся выследить нацистских преступников: тогда в пампасах было множество скрытных немецких поселений; сейчас в некоторых из них производят хорошее пиво.
О Чили я знал не больше. Как и все дети 1970-х, скорбел об убитом хунтой Альенде, о замученном на стадионе, превращенном в концлагерь, Викторе Харе; восхищался в московском зоопарке ламой, ведь из шерсти такой же ламы было связано пончо, подаренное матери подругой, чей муж был капитаном дальнего плавания. Зрелая жизнь добавила сюда друга Роке Дальтона — троцкиста и дадаиста Боланьо, автора романа «2666»… В целом Латинская Америка казалась суровым полигоном противостояния социалистических идей — диктаторским и континентальным доступом к Антарктике: горная Южная Патагония с текущими ледниками, остров Пасхи, весь этот регион — царство легендарных Шеклтона и Хейердала.
Первое, на что обращаешь внимание в Чили: униформа чилийских полицейских напоминает о хунте, ибо загнутые кверху фуражки, белая кожа краг и кобуры, покрой кителей и курток, жесткие реакции и выправка полицейских, с которой они стоят на посту, — не почешутся, не ослабят осанку, нет ни одного с животом, только сухопарые спортивные фигуры, — на фоне запущенности улиц Сантьяго и неброско одевающегося населения всё это притягивало взгляд. Но оказалось, что это наследие еще более раннее: военно-силовые ведомства Чили с начала XX века были выкроены по лекалам Второго Рейха. Так что сходство военных и полицейских с героями «Семнадцати мгновений весны» оказалось обращено к менее кровожадным временам.