— Из Рогачева мой дед!
— И ты не знаешь Каплана? Возьми себе эту работу!
С этого вечера началось увлечение Давида творчеством Анатолия Каплана (1903–1980), чье искусство оказалось сверхъестественным. Подтверждаю: оно настолько передает мир и время белорусского штетла, что существенность этого впечатления превосходит рангом реальность.
Недавно Давид окончательно решил, что он непременно отправится в Рогачев — взглянуть на место, где погибла семья его деда. Он рассказывает: «Мама ездила в детстве с дедом в Рогачев. „Вот здесь стоял наш дом, — показывал ей дед на заросший травой пустырь. — Здесь стоял наш большой дом, росло дерево и на скамье под ним мы с братьями читали. А здесь я ходил к хедеру, где мы играли в прятки с другими детьми. А вот тут — тут моих родителей похоронили живьем, и земля здесь шевелилась еще долго после того, как их убийцы ушли“».
«Я хочу поехать туда, — говорит Давид, — вдруг мне удастся найти там своего деда. Или хотя бы некую его частицу. Кроме того, в Гомеле мы откроем выставку работ Анатолия Каплана. После этого выставка, вдохновленная коллекционером и издателем Исааком Кушниром, переедет в Третьяковскую галерею, а еще через несколько месяцев будет экспонироваться в Эрмитаже». Помолчав, Давид добавляет: «Почти всё в нашей работе основано на памяти и творчестве. И причина этого — в первом стихе Торы: „В начале сотворил Бог небеса и землю“. На первом месте стоит слово „сотворил“ — оно предваряет даже упоминание о Боге. Только после акта творения Бог обращает внимание на Себя. Мы должны работать так, чтобы гордиться тем, что мы творим. Из памяти мы творим будущее».
В Белоруссию мы поехали с коллегами Давида и с Викторией Валентиновной Мочаловой, руководителем Центра иудаики «Сэфер». Вика, у которой в Минске обширные родственные связи, по дороге в слабом молочном воздухе рассказывает о своей родственнице. Будучи еврейкой, та вышла замуж за поляка, который с приходом немцев спрятал ее в подполе. Трехлетний ее сын рос отдельно от матери — поляк не сказал никому ни слова. «После войны муж выпустил ее на свет, и она, оглянувшись вокруг, сошла с ума и убежала. Искали, искали и не нашли. Так и пропала совсем. Ида ее звали», — говорит Вика.
Здание хабадской синагоги в Минске: новенькое и полупустое — еще не было официального открытия. Прежде всего вкусно накормили простой домашней едой. Пока ехали сюда, разговор в машине зашел о том, где именно в Минске убили Михоэлса, есть ли там памятный знак. Никто не знает. Вика Мочалова вспомнила при этом, что двадцать лет назад читала где-то статью «Мой папа убил Михоэлса». Тем временем я выясняю у своих спутников, что в Белоруссии сейчас 50 тысяч евреев, в то время как за годы Второй мировой войны здесь погибло 900 тысяч, а в одном только Минске, брошенном бежавшей в панике советской номенклатурой, — 100 тысяч. Чем дальше на восток, тем меньше было жертв.
В синагоге нет общедоступного wi-fi, хотя в холле стоит огромный кадавр — сервер охранной системы. Пожилая женщина на кухне, заботливо поторапливаясь с подачей блюд на стол, пришаркивает, и становится неудобно вот так просто сидеть и ничего не делать, хочется встать ей навстречу.
В Витебск нас везет малоопытный водитель, неуверенно поглядывающий в зеркала при обгоне. Задние амортизаторы его Dodge Caravan давно потекли, и машина на волнах асфальта угрожающе раскачивается, как сухопутная барка, сопровождая нас оглушительным чириканием подкрылков. Дорога не море, и неохота слететь в кювет из-за нерадивого водителя.
Черная дорога льется в лобовом стекле, густые леса вокруг — сотня шагов от обочины, и уже кажется, что не выйдешь. Леса пахнут грибными тысячелетиями, прелыми листьями, подушка которых пружинит и раскачивается под ногами.
Водители (второй — сменщик) говорят нам о евреях — «ваши», и совершенно не воспринимают нас в качестве людей, способных осознать их переговоры о покупке и перепродаже запчастей, то есть совершенно не стесняются, как не стесняются аборигены географов, столь же абстрактных для них, как и звезды.
Кто спит, кто всматривается в чернила ночи; мы разговариваем с Давидом, он рассказывает, с чего всё начиналось. В 1992 году рав Бровиндер, у которого он позже получит смиху, посылает Давида себе на замену — на месяц в Кунцевскую иешиву. Днем Давид учится, вечером преподает то, что выучил (в мои студенческие времена на Физтехе мы тоже рассказывали друг другу то, что выучили днем, — нет лучшего способа уяснить учебный материал, чем объяснить его товарищу). Атмосфера в Кунцеве была вдохновенной. Люди готовились к каждому шаббату, к каждому уроку, как к празднику свободы. Вечером пятницы водки и молитв было вдосталь и многие оставались на ночь, засыпая под столами, чтобы утром встать и вместе прочесть «Шма».
И вот через месяц Давиду, который уже собирался уезжать обратно в Израиль, сообщают, что с ним хочет увидеться раввин Адин Штейнзальц, разворачивавший в то время свои учебные программы в России. Давид говорит: «Я читал его книги, я боюсь с ним встречаться». «Тогда мы не отдадим тебе паспорт». Паспорт у него для чего-то был отобран, тогда визовые дела были устроены значительно прихотливей. «Как это не отдадите? Не имеете права!» «Мы не хотим, чтобы ты сбежал, потому что Штейнзальц хочет с тобой поговорить». Наконец, встретились. Давид три часа стоял у окна и слушал, как Штейнзальц рассказывал ему о Русской и Французской революциях.
Перед отъездом Давиду вручили его месячную зарплату — 25 долларов, а по приземлении в Бен Гурионе рав Бровиндер спросил его: «О чем ты говорил со Штейнзальцем?» Давид: «Это он говорил, я только слушал». «Нет, ты говорил с ним о Французской революции!»
Так Давид стал помощником Штейнзальца и отправился в Красноярск, потому что рав был убежден, что Сибирь, благодаря своим академгородкам — в Новосибирске, Томске и т. д. — обладает большим духовным потенциалом, необходимым для еврейства. Ибо, согласно, концепции социальной каббалы рава Кука, искры святости, некогда по разным причинам покинувшие иудаизм, особенно в начале XX века, должны через поколения вернуться обратно. Но для этого необходима работа по модернизации. И свой вклад в нее Давид продолжил тем, что снял две комнатки в синагоге Красноярска и сделал там ремонт, чтобы открыть офис по распространению образовательных программ в Сибири. На тот момент там была пустыня, и Давид очень ценит вклад подключившейся к сотрудничеству Виктории Валентиновны Мочаловой (филолог-полонист, нынешний руководитель «Сэфера», объединения научных работников и преподавателей иудаики в вузах) и других людей.
Черная лесная дорога проходит через небольшие городки, просвечивающие сетчатку фарами грузовиков на нехитрых объездных развязках, дорожными стендами ограничения скорости — иногда довольно оригинальными: светящиеся силуэты придорожных зомби и гигантский светоотражающий знак «70», разорванный на две части, расположенные по разные стороны дорожного полотна.
Вика сладко спит на заднем сидении, в то время как Давид вспоминает, что в разгар его сибирских приключений Джордж Pop, поддерживавший начинания Штейнзальца, вызвал его к себе в Нью-Йорк. Там, в одном из номеров принадлежавшей ему гостиницы он заявил Давиду: «Недавно я стал членом правления фонда AVI CHAI. И я хочу отправить тебя в Россию директором нашего фонда». «Директором чего? — воскликнул Давид. — Ведь у вас в Москве ничего нет!»
Мама Давида была категорически против того, чтобы ее сын ехал в страну, не привнесшую ничего хорошего в историю их семьи. Pop предложил Давиду: «Пригласи свою маму в ресторан и постарайся убедить ее, что твоя работа в Москве стоит того, чтобы к ней приступить немедленно». Давид так и поступил и спустя несколько месяцев согласований отправился обратно в Россию.
В Минске на месте расстрела — у так называемой Ямы, рядом с которой советские власти не давали собираться евреям, — сейчас находится замечательный памятник. Здесь 2 марта 1942 года фашистами было расстреляно около пяти тысяч узников минского гетто. Обелиск установлен в 1947 году, а бронзовая скульптурная композиция «Последний путь», созданная израильским скульптором Эльзой Поллак, установлена в 2000-м. Вдоль ступенек на дно ямы спускается группа обречённых мучеников. Женщины, старики, дети — каждая фигура выразительна своей пронзительной индивидуальностью. Здесь есть фигуры скрипача и беременной женщины.
На обелиске на русском и идиш написано: «Светлая память на светлые времена пяти тысячам евреев, погибшим от рук заклятых врагов человечества — фашистско-немецких злодеев. 2.03.1942 года». Над краем Ямы — аллея Праведников народов мира: деревья с установленными под ними металлическими табличками с гравировкой. Многие годы вокруг Ямы 9 мая собирались тысячи минских евреев. Власти всячески мешали — разгоняли оглушительной трансляцией песен советских композиторов, пресекали попытки возложения к обелиску венков с бело-голубыми сионистскими лентами. Здесь молодежь знакомилась, здесь читали друг другу письма из Израиля, Америки, узнавали новости. Об этой традиции минчане, живущие в Израиле, хорошо помнят. Фраза «Последний раз мы виделись в 1982-м на Яме» не требует для них пояснений.
В Витебске мы поселились в гостинице, чей интерьер был создан человеком, пораженным безумием и тоской по СССР. Всё было стилизовано под убогий быт позднесоветского периода. Полки с собранием сочинений Ленина, с пластинками «Песня-ров» и журналами моды «Бурда», на выкройки из которых молились женщины средних лет моей юности. Удивительно, но даже обои в номерах напоминали о съездах КПСС больше, чем могли бы это сделать вырезки из газет давних лет.
«Витебск — на девять десятых восстановленный после войны город», — говорит Людмила Хмельницкая, директор музея Шагала. Она начинала свою карьеру в реставрационном отделе муниципальной службы охраны культурного наследия и несколько лет была поглощена работой по восстановлению довоенного облика Витебска. И что интересно — когда этот ее образ сложился из документальных источников, она обратилась к полотнам Шагала и была поражена тем, насколько топографически точны его работы.