Вскоре присоединившаяся к нам в парке Виктория Мочалова сообщает, что пан Марек Эдельман, руководитель восстания Варшавского гетто, родился в Гомеле, — и мы замолкаем на время, вспоминая о человеке, чья жизнь стала образцом для подражания среди его сверстников и последующих поколений.
На церемонии открытия выставки Анатолия Каплана коллекционер Исаак Кушнир, привезший в дар Гомельскому музею и музею в Рогачеве работы Каплана, говорит, что чтение списка международных выставок художника займет пять-семь минут. Он делает публичное заявление, что готов подарить музею в Рогачеве полновесную музейную коллекцию Анатолия Каплана; вопрос только в том, чтобы найти подходящее помещение для музея. Олег Рыжков, атташе по культуре белорусского правительства, в ответном слове очень рад тому, что II Каплановские чтения состоялись, и надеется, что в будущем году в Рогачеве откроется еврейский музей. Давид Розенсон сказал, что очень надеется на то, что в городе, где погибла семья его деда, будет создан музей художника, в чьем творчестве, обращенном к еврейской жизни в Рогачеве, запечатлена бесценная ностальгическая тональность.
В зале — студенты художественных классов, евреи с детьми, старики и старухи, играет ансамбль еврейской музыки; в атмосфере — заинтересованность. Зрители проходят вдоль стен и рассматривают работы Каплана.
Об Анатолии Каплане замечательно писала дружившая с ним Наталья Михайловна Козырева — с ней я буду иметь удовольствие сидеть рядом на пути в Рогачев; во время этого путешествия мы поговорим и о Каплане, и о графике американских художников 1920–30-х годов, об Анатоле Коварски, много сделавшем для формирования фирменного стиля журнала «Ньюйоркер». А тогда на открытии заведующая отделом рисунка и акварели Русского музея Наталья Михайловна Козырева высказала о Каплане много веских соображений. Как и многие еврейские провинциальные юноши, после снятия черты оседлости в результате революции Каплан в 1918 году приезжает в Петербург и учится во ВХУТЕИНе у Петрова-Водкина, Георгия Верейского и многих других. В 1933 году работает в только что созданной Литографской мастерской. Литография оказалась близка Каплану — он полностью погрузился в эту «живопись по камню», в мир «летящих черно-белых отношений». Во время войны эвакуированный художник жил на Урале, где посреди холода и скудности — не писатель и не хронограф, а поэт — он рисует пейзажи. В 1944 году Каплан возвращается в Ленинград, бродит посреди разрушенного города и создает серию «Восстановление Ленинграда»: «Починка трубопровода», «Разрушенный дом на улице Петрова», «Починка проводов на улице Гороховой». Ленинградская серия — это середина пути Каплана, за ней последуют серии «Заколдованный портной» (по роману Шолома Алейхема), «и еврейских песен на музыку Шостаковича», иллюстрации к произведениям Чехова, Переца, Сфорима и др. Владимир Конашевич, один из лучших мастеров советской книжной иллюстрации, называл Анатолия Каплана «мучителем камней» — настолько художник терзал литографические камни, достигая совершенно необъяснимого эффекта: ощущения графического объема, словно бы выступающего в новое измерение из иллюстративного листа.
Наталья Михайловна Козырева говорит, что считает творчество Каплана одним из источников охранения утраченного национального наследия. Я соглашаюсь и думаю, что камни Каплана крепче надгробных плит, что способность творчески осмыслять место жизни — чисто еврейская. Ибо евреи всегда были пришлыми — их метауровень описания всегда находился ступенькой выше, и отсюда постоянная рефлексия и творческая тяга осмыслять время и место жизни. Есть места, где канули времена и эпохи, и только по творениям еврейского искусства еще возможно приникнуть ко времени прошедшему — к семейным корням, к битве с забвением, которое именно благодаря творческому усилию, попирающему его, становится истоком будущей жизни; не обладая прошлым, не овладеешь будущим.
Из Гомеля мы направляемся в Рогачев, где некогда жил знаменитый раввин, один из выдающихся ученых-талмудистов XX века Раби Иосеф Розин (1858–1936) — Гаон из Рогачева, состоявший в переписке с Любавическим Ребе Менахем-Мендл Шнеерсоном и давший ему смиху.
По дороге в Рогачев наша видавшая прошлый век «газель» вдруг встала на обочине, водитель залез под капот, а мы по морозцу в полях отправились через мост над сухой балкой в придорожное кафе. Там Вика купила десяток котлет и стала скармливать их трем беременным дворняжкам, крутившимся у нас под ногами на обочине. К ней присоединился и Исаак Кушнир (его Давид называет «реб Изя»): он достал кусок сыра и шоколадку и раскрошил их в счет будущего дворняжного потомства. Мы стали обсуждать, почему дворняги сообразительней породистых собак, и пришли к ожидаемому выводу: виной тому ужесточенный естественный отбор, где выживают не столько сильные, сколько сноровистые находить пищу.
Наконец машина починена, мы прибыли в Рогачев, нас встречают латынью — Primum edere, daide filosofare («Сперва поешь, потом философствуй») — и ведут обедать. Собственно, Рогачев — это несколько улиц, уставленных малоэтажной застройкой, тянущихся вдоль реки. Во время войны здесь в течение долгого времени проходила линия фронта, и весь город был совершенно раскатан войсками. Именно с плацдарма близ Рогачева началась знаменитая операция «Багратион» — самая крупная войсковая операция за всю историю человечества, положившая начало окончательному разгрому нацистов.
Здесь бывал маршал Жуков, и здесь, рассказывает Вика, на Замковой горе в XVI веке был построен замок-крепость Боны Сфорцы д’Арагоны — миланской принцессы, королевы польской и великой княгини литовской, второй супруги короля Сигиз-мунда I.
Я осторожно задаю пытливо-безнадежный вопрос: «Должно же было что-то остаться здесь из ренессансной архитектуры времен правления миланской принцессы?»
Вика с готовностью оглядывается вокруг — а вокруг только однотипные домишки, укладывающиеся в длинную чистенькую улицу, и короткие прозрачные переулки, — и протяжно восклицает, академично разводя руками, в одной из которых дымится пахучая сигаретка: «Но я не вижу!»
Мы прогуливаемся по Рогачеву в поисках подходящего для будущего музея Каплана домика. Практически вся застройка в центре — послевоенная, щитовые одноэтажные дома с торчащими печными трубами.
Возле реки стоит обелиск с установленными на нем недавно мраморными табличками, на которых выгравированы фамилии расстрелянных на этом месте евреев. Я расспрашиваю сотрудника краевого музея, куда делись кости убитых. Он отвечает, что из захоронения в овраге весенними половодьями вымыло всё, ничего не осталось. Я смотрю на реку вдали, на низкое солнце, разлившееся в ее глади, на пасущуюся на тронутом изморосью заливном лугу лошадь, и не могу кивнуть или что-то сказать ему в ответ.
Давид находит фамилию своего деда на одной из табличек — Брук — и протягивает к именам пальцы.
Мы выходим на холодный длинный перрон, синие огоньки на разъезде, по которому льется блеск рельс. Редкие фигуры путейцев иногда заслоняют синий фонарь. Пронзительный, немигающий его взгляд из невообразимой дали наводит оторопь, стерильный его свет как бы утягивает душу в великий простор и великое время шестой части суши.
В последнюю минуту, спохватившись, Давид бежит в машину за тфилин[29] и возвращается к подошедшему уже поезду. Утром он доставит нас на Белорусский вокзал Москвы — вокзал всех войн XX века, которые вела страна, пожертвовавшая собой, чтобы остановить зло, обрушившееся на человечество.
Теорминимум(про героев)
Однажды меня хорошенько разыграли. Зима третьего курса МФТИ, время сдачи теорминимумов Ландау, откуда следует, что учился я тогда еженощно, для чего после лекций и семинаров запирался в аудитории Главного корпуса (стул в дверную ручку), и вся доска была в моем распоряжении. Нет ничего удобней для черновых записей, чем просторная, во всю стену, елово-матовая, чуть посвистывающая под мелом доска. Под вечер я переходил дорогу (Московское шоссе) и возвращался в общагу Факультета общей и прикладной физики. Ясное дело, к концу дня голова с трудом воспринимала реальность, и однажды мои однокурсники, курившие в коридоре, меня окликнули: «Вот ты целыми днями где-то пропадаешь, а тем временем у нас война. Китай напал на СССР, бои на Даманском полуострове».
Короче говоря, последующие три дня они держали меня в полной уверенности, что 25 тысяч китайцев продвигаются к Хабаровску. Я же соображал только одно: надо бы сдать из экзаменов то и это, потому что скоро мобилизация, а когда вернусь, уже всё забуду, и трудно будет учить заново. Вероятно, это была моя самая хозяйственная мысль за всё время обучения в МФТИ.
Сейчас я вспоминаю этот случай и очень хочу точно так же очнуться от действительности, как от дурного розыгрыша, — тем более что никакие полезные мысли меня не посещают.
Смысл выжить(про литературу)
NB: все значительные писатели, рожденные вместе с XX веком, — Бабель, Платонов, Булгаков, Олеша, Набоков — пишут только об одном, в сущности: о всестороннем абсолютном провале эпохи. Остальное относится к воспеванию пустоты, тут трудно преуспеть. Отрицательный опыт ценен именно потому, что дает смысл выжить. Не столько способ, хотя и его тоже, сколько смысл. Это на руку естественному отбору, который как раз и канонизирует трагедию — при снисходительном отношении к другим жанрам.
В Пардесе(про героев)
Жаркие дымные ночи лета 2010 года были почти бессонные. Я беспрерывно смотрел кино: всё, что давным-давно хотел посмотреть, но никак не удавалось.
И вот странное сближение встретил при просмотре «Chinatown» Поланского. Джек Николсон в роли Гиттеса пытается распутать историю с махинациями вокруг водоснабжения земель близ Лос-Анджелеса и въезжает на частную территорию, на апельсиновые плантации: он мчится между рядов апельсиновых деревьев, но его всё равно останавливают и избивают.