Siemens China Co. Китайцы его называют Буддой Нанкина.
От бывшей столицы Китая Нанкина до Шанхая — не ближний свет, и неудивительно, что здесь из аэропорта в город со скоростью 380 км/ч мчится магнитно-левитирующий поезд производства именно Siemens, а не какой-то другой компании.
Штрихи воспитания(про главное)
Лет до десяти я дружил только с девчонками. Их было двое: Оксана и Оля. До сих пор вспоминаю этих Дюймовочек: думаю, они выросли незаурядными личностями. Ксюша была дочерью выдающегося художника советской эпохи, прекрасного рисовальщика, державшего всегда на мольберте талисманом мохнатый кокосовый орех, предмет моих гумилевских мечтаний об Африке. Именно с Ксюшей нас застукали под Казанской железной дорогой — мы с ней воображали побег к индейцам в коллекторе и замирали, когда наверху, над насыпью, под которой мы могли быть погребены, ходили и гуляли в грунте шпалы под напором колес товарняка.
Наверное, это что-то значит, когда за неимением всего того, что сейчас на каждом углу, первые всерьез эротические впечатления подростком я испытал от этих девчонок, с которыми дружил всерьез, закадычно, — а также от Рембрандта и Рафаэля. (Рубенс как был мясником, так им и остался.)
Во втором классе один наш одноклассник, чей отец вернулся из Южной Америки, водил нас с девчонками в лабораторку кабинета биологии хвастаться колодой календариков с художественной обнаженкой, изобиловавшей растительностью на причинных местах. Ничего подобного нельзя было отыскать на страницах двухтомной Малой истории искусств, и я объявил эти фотки выдумкой. Мои преданные дамы, заглянув себе в трусы, мгновенно поверили, и одноклассник был устыжен.
Не потому ли мужской мир был мною открыт довольно поздно, и не могу сказать, что я оказался от него в восторге. Полуобнаженная рыхлая Даная Рембрандта кажется мне теперь совсем не пределом вожделения, но воспитание чувств есть воспитание и не обязано в тютельку ответствовать нашим пристрастиям. При этом я отдаю себе отчет, что от многих лишних мыслей и эмоций меня хранили именно Рембрандт с Рафаэлем, а не учебник «Этики и психологии семейных отношений».
Угроза(про пространство)
Единственный раз отец в детстве применил ко мне жесткие меры. Они были кратки и изящны. Осенью моего седьмого класса он проэкзаменовал меня по математике, пытаясь понять, на что я годен. Результаты были неутешительны. Папа очень расстроился. Он помрачнел и сидел молча минут пять. Потом сказал: «Что ж? Пойдешь в ПТУ».
Эта фраза оказалась магической. Ничего страшней ПТУ-44 нашего городка в дальнем Подмосковье, где получали специальности сварщика и водителя автокрана, в моем воображении не существовало. Да и сейчас Дантов ад представляется мне профилакторием в сравнении с заведением, где учились мальчики, вешавшие кошек на телефонной лапше, не способные выучить «Тучки небесные, вечные странники…» и синей пастой выводящие каракулями шпаргалки на ладонях с черными ногтями и на белых резиновых мысах своих кед.
В результате этого беспощадного воспитательного момента я тут же поступил в ЗФТШ при МФТИ и скоро выиграл все районные и областные олимпиады по математике, а через год обнаружил себя в 9 «В» классе Физико-математической школы-интерната № 18 им. А. Н. Колмогорова при МГУ, в лучшей школе страны. Так что слава сварке и автокранам.
Место войны(про время)
Ни одна гражданская война не делилась на правых и виноватых. Все гражданские войны ведутся непосредственно в аду. Единственные возможные нравственные усилия в такие эпохи должны быть направлены на то, чтобы не допустить и немедленно прекратить противостояние. Всё остальное — усилия дьявола.
Раскол(про главное)
Вчера я шел по одному калужскому городку и наблюдал местные типажи, вспоминая, как Тургенев учил, чем орловский мужик отличается от тульского, и никак не мог нащупать среди всего утлого разнообразия вот те самые телесные пропорции и выражения лиц, характеры… Вспоминал не с легким сердцем, и ясно стало — что вот ведь проклятие, ведь в самом деле «Окаянные дни» никак не закончатся, — всю российскую историю можно прочитать именно в этом разломе гражданского противостояния «народных типажей» и тех, кто их способен описать: и Большой террор, и Пастернака с делом врачей и Ленинградским делом, и диссидентское противостояние власти, вообще противостояние «света чувств и знания» «тьме мракобесия и непроницаемой неодухотворенности», — всё это сходится на фронте катастрофического раскола общества, на совершенно непереводимой языковой границе — об которую бьются насмерть и народ и власть, и декабристы и Николай I, и разночинцы и дворяне, и реформаторы и консерваторы, и славянофилы и западники, и Новиков и Сперанский, и чеховские «Мужики» и доктор Дымов, и Толстой и церковь, и снова царь и отечество, и Карамазовы с Раскольниковым и Набоков, и Распутин и Керенский, и добровольцы и им мешающие чиновники, и судьи и подсудимые, и москвичи и местные, и что угодно еще по парам, по таким, что готовы убить друг друга, ни о каких переговорах, ни о каком примирении, ни о каком покаянии речи быть не может, посадить и не выпустить, умереть и не воскреснуть, всем проиграть, никому не выиграть. Вы думаете, Израиль и Палестина — это там, далеко на Юге? Нет, там цветочки, ягодки-то у нас. Какая милость к падшим? Какое сочувствие? Какое прощение? Какая снисходительность? Но ведь что человека делает человеком? Что есть главное завоевание иудео-христианской цивилизации? Речь? Культура? Наука? Всего этого могли бы достичь и тоталитарные термиты. Термиты не могут достичь одного: прощения. Человек стал человеком не тогда, когда научился говорить. Он стал им, когда научился прощать, и пафос здесь уместен. Не было бы прощения, не было бы и воскрешения, суть которого в искуплении, поднятии человеческого существа со дна. А что царит в веках в России вместо? Установка на кастовость, бронебойная твердость в приравнивании других к нулю. И это идет кровавым следом этих раздавленных нулей по столетиям. Откуда это? Почему? Где загвоздка? В языке? В климатическом проклятии не-чернозема? Война Юга и Севера в Америке была страшной, становление афро-американского населения в 1960-х не было легкой прогулкой, однако же ничего, выжили, зарубцевалось, нацией была проделана работа, и темнокожий президент идет сейчас на второй срок. Не то у нас. У нас на который срок в веках идет ненависть. Всё та же окаянная ненависть и анафема, которая делает варварами обе стороны, обе, не надо иллюзий.
Разлом нашего общества, тянущийся уже больше века, был ознаменован отлучением (которое в то же время можно назвать и отречением) Льва Николаевича Толстого от церкви. Это великое историческое событие в истории России. Это даже не рана, это рассечение, не способное никак не то что зажить — даже швы наложить невозможно. В этом событии предзнаменованы главные экзистенциальные проблемы российского общества. Разлом поражает своим трагическим величием. С момента отлучения Толстой в XX веке окончательно стал достоянием мировой культуры, стал фундаментальным каноном западной цивилизации в той же мере, в какой он является светочем российской культуры. Смыслы, претворенные его произведениями, только прирастают значительностью. В то время как церковь, обращенная к массовому сознанию, с очевидностью всё далее продолжает погружаться в несуществующее прошлое и вязнет в своих охранительно-догматических, консервативных функциях. Я бы сказал, что свет России определен Толстым и Чеховым — и осложнен и омрачен Достоевским. В силу чего просвещенное оздоровление, полноценное срастание российского общества возможно только при полномерном введении Толстого в самый широкий канон народного сознания. Страницы «Анны Карениной» должны занять место хоругвей. И, надеюсь, начало этого тектонического по масштабам становления российского сознания ознаменуется примирением церкви и Толстого. Другого выхода лично мне не видится. Выбор прост — между болотистым сумраком и солнечным зенитом.
Онтология(про главное)
Сжатое метафорическое изложение о том, что произошло и произойдет, — «Воспоминания о дороге на Кальду». Недописанный рассказ Кафки 1912 года о недостроенной сибирской дороге на мифическую Кальду, о таком БАМе или северном, не достроенном также пути из Архангельска на Колыму, который Сталин велел строить зэкам, чтобы дублировать по суше Северный морской путь. Кафка — профетический писатель, он написал один из точнейших текстов об Америке, ни разу там не побывав, и подобно Ионе, посланному в Ниневию возвестить о ее скорой гибели, он пишет текст о России, сам не ведая, что описывает ее судьбу в XX–XXI веках. Россия есть историческая сущность недовоплощенных идей и событий, недораскаянности и недоношенности, которые в целом формируют онтологию проклятия. Валерий Подо-рога говорит о невозможности великой культуры для страны, не осознавшей ГУЛАГ и не раскаявшейся за него — за весь XX век — кровавыми слезами. Опасаюсь, что это же справедливо не только для культуры российской, но и для самой российской истории.
Последние в роду(про главное)
В 1946 году, когда отец пошел в школу, на первом же уроке учительница попросила: «Дети, поднимите руки, у кого есть отцы».
Подняли только трое из сорока.
До восьмого класса отец страстно им завидовал.
А потом горечь с возрастом куда-то делась.
Но сейчас, он говорит, это чувство вернулось снова. «Я очень хорошо помню этих детей. Два мальчика и девочка. Счастливцы». Отцу в этом году исполнится семьдесят три.
Последнее, что он помнит о деде, — как сидит у того на коленях и теребит кобуру. Через несколько дней, весной 1943 года, дед Семен отправится на фронт, а его жена, моя бабушка Циля, вскоре будет призвана на работу в прифронтовом госпитале в Могилеве. Она оставит в детдоме двух младших детей — шестимесячную Марину и полуторагодовалого Диму, но возьмет с собой старшего — трехлетнего Витю. Марина умерла в том детдоме, а Дима, когда бабушка забирала его в 1945 году, все еще не умел ходить.