Так случилось, что на чистую воду вывели и несколько настоящих шпионов, одним из которых, возможно, был Элджер Хисс. Сначала его обвиняли в передаче секретов Советскому Союзу, но в итоге честолюбивый конгрессмен Ричард Никсон привлек его к ответственности за лжесвидетельство.
Сегодня мы говорим о культуре отмены[92], но Хисс столкнулся с федеральными обвинителями, потенциальным смертным приговором за государственную измену и неизбежной социальной и профессиональной смертью, которую влечет такая ситуация. Хотя улики против него вряд ли были неопровержимыми (по прошествии времени мы знаем, что скепсиса заслуживает все, что связано с Никсоном и Гувером[93]), выдвинутые обвинения были максимально тяжелыми.
И все же примечательно, что государственный секретарь Трумэна Дин Ачесон поддержал Хисса, своего давнего друга и бывшего коллегу. «Я не отрекусь от него», — сказал он жене в то утро, когда ему предстояло провести еженедельную пресс-конференцию. Журналисты, учуявшие серьезное дело, естественно, спросили Ачесона о Хиссе. Он выдал все обычные безопасные фразы, что дело находится на рассмотрении в суде и что неуместно комментировать разбирательство, которое еще продолжается. На том он мог бы закруглиться — нейтрально, уклончиво, без комментариев.
Но Ачесон не остановился: для него это было делом чести. «Я так понимаю, что вы задаете мне вопросы, чтобы услышать от меня нечто другое, — обратился он к репортерам. — И хотел бы прояснить, что независимо от исхода апелляции, которую господин Хисс и его адвокаты могут подать по этому делу, я не намерен отворачиваться от Элджера Хисса».
И хотя его заявление столь же сильно шокировало политических оппонентов Ачесона, считавших Хисса предателем, сколь тронуло его друзей, реальное значение имело то, что думал президент. Дело в том, что не бывает одной-единственной верности, одной-единственной лояльности: наши обязательства многослойны и иногда противоречат друг другу. Мы верны друзьям, но также должны быть верны своей семье, которую обязаны обеспечивать. Мы лояльны тому, на кого долго работали, но также должны быть лояльными по отношению к своей работе, к своему делу, которое находится под угрозой. У Ачесона имелся долг перед другом, но разве у него не было также обязательств в связи с его должностью, представлявшей всю страну? Перед Трумэном, по чьей воле он находился на службе?
Поэтому Ачесон отправился в Белый дом, прекрасно понимая, что ему, возможно, придется еще раз вручить американскому президенту прошение об отставке[94]. Трумэн придерживался особого мнения на этот счет. «Он посмотрел на меня, — вспоминал Ачесон, — и сказал, что понимает, почему я так поступил». Трумэн поведал ему, как посетил когда-то похороны Тома Пендергаста, и объяснил: главное, что люди будут помнить, — как человек поддерживает своих друзей. Затем Трумэн проговорил, глядя Ачесону в глаза: «Дин, пусть в тебя всегда стреляют спереди, а не сзади», и велел ему возвращаться в свой кабинет. «У нас много важных дел».
Трумэн верил в преданность, даже если она ему дорого обходилась. Вот почему он пошел на те похороны, несмотря на политический ущерб. Он также был верен своим согражданам и налогоплательщикам — и поэтому отказывался от любых лазеек для коррупции, которые Пендергаст, вероятно, искусно ему подкидывал. Трумэн не стал скрывать своей верности, хотя мог бы просто прислать цветы. Он был там, не припозднился, не надеялся на безопасную возможность. И именно поэтому он держался Ачесона так же, как тот держался Хисса, даже если сам Хисс вполне мог оказаться весьма неблагонадежным[95].
Захотите ли вы, чтобы президент не отличался верностью? Захотите выстраивать свой клуб вокруг спортсмена, который рассматривает игру как сделку, не испытывая привязанности к городу или команде? Захотите вкладывать деньги в человека, оставляющего людей в подвешенном состоянии, потому что помощь им сопряжена с неудобствами? Едва ли.
Жизнь трудна. Верность и преданность — сложны! (А если бы Хисс оказался виновен? Должен ли был тогда Ачесон отречься от него?) Никто не говорит, что это просто, никто не говорит, что дружить — значит только брать и не давать. Многие потенциальные разоблачители молчали из лояльности или любви к учреждениям, где работали; можно спорить, перед кем они имели обязательства — перед определенным человеком, перед организацией… или перед правдой. Не стоит забывать и о том, куда способна завести нас преданность, — специалисты по теории игр говорят о «штрафе простака». Это прекрасно выразил Сенека: «Коварным верность к козням облегчает путь»[96].
Все так. И что?
Не в наших силах управлять поступками других людей. Не в наших силах исправить ситуацию, если приходится жить во времена правосудия толпы. Не в наших силах повлиять на то, что решения мучительны и сложны, а инструкции отсутствуют. Мы контролируем свои действия.
Мы должны принять решение, даже если это означает получить пулю, а не безопасно таиться сзади. Мы не можем быть тихими Эйзенхауэрами — знать, что сказать или сделать, ощущать, что это правильно, а затем отказаться в последнюю минуту, не желая навлекать на себя беду.
Нет, у нас есть обязательства…
…перед людьми, которые помогли нам.
…перед местами, которые сформировали нас.
…перед теми, кто был нам верен.
…перед правдой и перед своим делом.
…перед растоптанными, осажденными и одинокими.
Мы не можем умыть руки. Мы не можем остаться в стороне. Мы не можем покинуть корабль.
Мы не обязаны оправдывать чужие поступки. Оставаться верным не означает защищать людей от последствий их действий. Однако человек, который видит, как рушится его жизнь, — это человек, которому мы должны посочувствовать, которого мы должны если не одеть и накормить, то хотя бы послать добрую записку. Даже если мы разочаровались в нем или даже злимся на него. Даже если он поступил неправильно. Мы можем хотя бы позвонить и узнать, как у него дела. Когда все остальные отворачиваются, мы придвигаемся к нему. Когда все остальные начинают думать о себе, мы отказываемся предавать свои обязательства.
Мы можем любить их как людей, даже если ненавидим их действия.
В разгар одного из таких скандалов какой-то советник Трумэна попытался указать на прагматичность. «Вы проявили верность людям, которые не были верны вам, господин президент», — сказал он.
Все так. Но в этом-то и суть.
Верность — это то, что мы даем. А не то, чего мы ожидаем.
И также не следует ожидать, что нас всегда поймут.
Мы делаем так, потому что так правильно.
Выберите путеводную звезду
В какой-то момент предприниматель Дов Чарни владел крупнейшим швейным производством в Северной Америке, выпускавшим около 50 миллионов предметов одежды в год. В среднем в мире швеи тогда зарабатывали менее 50 центов в час. В компании American Apparel у Чарни они получали до 20 долларов и к тому же медицинские пособия, оплачиваемые обеды и транспорт.
Инвесторы удивлялись. Они не видели в этом никакого смысла. Если бы он перенес фабрики за границу, бизнес оказался бы куда более прибыльным. Надзор бы ослаб. В некоторых случаях Чарни фактически получил бы доступ к улучшенным технологиям и новой рабочей силе.
Но у него была своя причина. «Я пришел в этот бизнес не для того, чтобы заработать как можно больше денег, — постоянно объяснял он. — Если бы меня волновала исключительно прибыль, я бы вообще не оказался в этой индустрии, а выбрал бы совсем другую сферу».
Конечно, Чарни хотел зарабатывать, но его главный ориентир был иным. Он заботился о тысячах своих сотрудников, предпочитая относиться к ним хорошо, предоставлять им медицинские и пенсионные программы, а не мучить их в потогонных цехах за границей (не только законная, но и абсолютно стандартная практика в индустрии моды). Его волновала охрана окружающей среды. Его волновали политические вопросы. Его волновало творчество.
По крайней мере, какое-то время.
Именно поэтому Чарни — такая захватывающая и трагическая фигура. В течение многих лет его приверженность чему-то более высокому, нежели собственная выгода, фактически отвечала его интересам, делая его богатым, знаменитым и любимым. Рабочие приветствовали его, когда он проходил по этажам фабрики. Деловая пресса прославляла его как гения.
Но со временем эта доброта прокисла, и на смену ей пришли эго, обиды, потребность в контроле, незаконные интрижки и отсутствие дисциплины. В итоге он не только потерпит крах и разрушит выстроенный им бизнес, но и станет одним из тех героев, которые живут достаточно долго, чтобы превратиться в злодеев.
Такова сила ориентира. Такова сила ценностей. Они, как и дисциплина, — своего рода судьба.
Или проклятие.
В любом случае они предрекают будущее. Они определяют, где мы окажемся… и кем мы тогда станем.
Дисциплина порой ощущается ограничением: она словно говорит вам, чего вы не можете делать. Справедливость — это нечто иное. Это идеал, к которому нужно стремиться, нечто высшее, куда нужно целить. Своего рода Полярная звезда. Что-то, к чему можно тянуться. Что-то за горизонтом, устремляющее наш взгляд вверх, а не вниз.
Она пробивается сквозь шум. Она решает дилеммы. Справедливость — самая ясная из всех кардинальных добродетелей, она указывает на север, обозначает, куда идти.
Погода может измениться. Звёзды — нет.
Трумэн руководствовался честностью или справедливостью не просто так, а потому, что таково обязательство политиков перед обществом, которому они служат. Его Полярной звездой были американский народ и конституция, написанная для обеспечения его прав. Его Полярной звездой была древняя идея добродетели, усвоенная им еще в детстве, и она поддерживала и направляла его даже в самые темные и бурные времена. Однажды он по памяти процитировал поэта Горация: «Человека справедливого и твердого в своих намерениях не могут поколебать ни ярость народа, побуждающего к преступлению, ни лик грозного тирана»