[97].
Разве не этого вы хотите?
Для королевы Елизаветы II Полярной звездой на протяжении более семи десятилетий служила не Британская империя, которую она унаследовала, а Британское содружество — объединение 56 государств по всему миру, которому она посвятила свою жизнь. Для Мартина Лютера Кинга — младшего — ненасилие, которое он, по собственным словам, принял как «законную жену» в своем стремлении к справедливости и любви в мире. Для Марка Атилия Регула — не только личная честь, ради которой он отдал жизнь, но и целостность и безопасность Рима. Для таких разоблачителей, как Эрни Фицджеральд или Синтия Купер, — не просто уход от ответственности или соучастия в различных преступлениях или продвижение в карьере, а информирование общественности, которая имеет право знать, что совершается от их имени или что происходит с их деньгами.
Вот чему они отдали лучшие годы своей жизни. Вот что вносило ясность в хаос. Вот ради чего они отказывались идти на компромисс… и были готовы пойти на любой компромисс, чтобы добиться желаемого. Их «зачем» позволяло им, как гласит известное выражение, вынести почти любое «как».
Конечно, те же самые таланты, те же самые люди не так бы впечатляли, если бы ориентировались на собственные интересы, эго, желание отомстить, доминировать или угождать. Бадд Шульберг в своем классическом романе о характере «Что заставляет Сэмми бежать?» писал:
«Каким огромным горящим и ослепительным светом могут быть устремления, когда за ними что-то стоит, и какой ничтожной мерцающей искоркой они становятся, когда за ними ничего нет!»
Деньги — плохая путеводная звезда… но, если нет ничего более стоящего, к ней легко обратиться. Эго. Слава. Власть. Доминирование. Эти вещи могут привести вас на вершину… но они же и собьют вас с пути. Они развращают. Они разъедают.
Преданность. Любовь к этой игре. Желание не запятнать руки. Уверенность в том, что можно честно конкурировать с лучшими. Порядочность.
У греков было слово плеонексия — «самовозвеличивание», и они считали это худшим видом жизни. Мы можем сказать, что понятие справедливости, то есть добродетели (подразумевающее, что вы хороший человек, а не просто великий), тому противоположно. Одно ведет вас на север, другое — на юг, одно — вперед, другое — назад, вниз, в бездну.
Когда Чарни следовал своей совести, он совершал великие дела. Когда следовал своему низкому «я», перерождался в чудовище. Он потерял все — но что, если бы случилось иначе, что, если бы закон не пришел за ним? Он все равно остался бы проигравшим, потому что сбился с пути.
Так и с каждым из нас.
Удастся ли нам стать совершенными? Всегда все делать правильно? Сомнительно. Мы будем терять ориентиры в жизни. Будем сбиваться с пути. Не всегда будем обладать уверенностью Агриппина. Но когда мы теряемся, то можем направить взгляд на нужную точку в небе. Мы можем свериться с нашей совестью.
Если следовать ей, мы придем туда, куда нужно.
Правильно — и прямо сейчас
Побороть общее зло жизни можно только одним средством: нравственным усовершенствованием своей жизни.
Мы часто знаем, как правильно поступить. Проблема заключается в выборе момента. Это правильная возможность? Подходящее время?
Для порядочного человека подходящее время очевидно.
Джимми Картер одержал неожиданную победу на выборах губернатора Джорджии в 1970 году. Однако для инаугурации в 1971 году он припас еще один сюрприз. Проведя консервативную кампанию в консервативном штате, спустя несколько минут после вступления в должность он ошеломил всех, объявив: «Я говорю вам совершенно откровенно, что время расовой дискриминации прошло»[99].
Адмирал Риковер пытался объяснить Картеру, что правильное время для правильных вещей — это всегда прямо сейчас.
«Мне представляется невозможным откладывать то, что, на мой взгляд, нужно сделать», — объяснял позже Картер.
Дисциплина — это весьма частый метод борьбы с прокрастинацией. Но и справедливость тоже способна тут помочь. Мы не хотим что-то делать, потому что знаем, что будет трудно. Потому что знаем, что это дорого обойдется. Потому что у нас есть и другие приоритеты. Но самое проблематичное заключается вот в чем: нам незачем признаваться себе, что мы никогда этого не сделаем. Мы вполне можем внушать себе утешительную ложь: «Я сделаю это позже. Сделаю, когда буду более уверен в себе. Сделаю, когда посчитаю действительно важным».
Но так мы нарушаем аристотелевское представление о добродетели. Это не то, к чему мы пришли, это ежедневная практика — привычка. И в этой ежедневной практике мы становимся теми, кто мы есть.
…Или нет.
«Ты можешь быть хорошим сегодня, — напоминал себе Марк Аврелий, возможно, обдумывая какое-то столь же спорное решение. — Вместо этого ты выбираешь завтра»[100].
Чем дольше вы стоите на краю трамплина, тем труднее прыгнуть — и тем меньше вероятность, что вы отважитесь на прыжок. Вы забиваете себе голову. Вы придумываете причины. Вы теряете мужество.
Давайте не будем продлевать свои трудности. Давайте не будем уклоняться от своих обязанностей. В конце концов, нам придется поступить правильно: изменить ситуацию, извиниться, принять трудное решение, сделать первый шаг. Так почему бы просто не покончить с этим?
В какой-то момент нам придется за это заплатить. Так давайте начнем.
Не потом. А прямо сейчас.
Часть II. Мы (социополитическое)
Справедливость — это добродетель, которая делает нас полезными не только для других, но и для себя.
Дело не в вас. И никогда не было в вас. Дисциплина — это я-добродетель. Можно сказать, что справедливость — это мы-добродетель. Речь идет о κοινωνικαί — общем благе. Одно дело — быть человеком личной правильности, но для чего? Потому что мы хотим сделать мир лучше. Потому что мы хотим внести свой вклад в общественное благо, как советуют стоики. Потому что мы заботимся о других — о тех, кто похож на нас, о тех, кто нам не нравится, о тех, кого мы никогда не встретим, о тех, кто еще даже не родился. Мы собираемся, чтобы вместе творить добро. Творить добро для менее удачливых, для сражающихся, для преследуемых, для людей, чьи взгляды и потребности отличаются от наших. Чтобы оказаться частью решения, а не проблемы. Расширить определение возможного, того, что поддается решению. Сотворить для других то, что мы желали бы для себя, — и таким образом немало сделать для себя самих.
Из слабых рук передаем вам факел…
Это произошло в мае 1787 года. Двенадцать человек собрались в типографии в самом центре Лондона. Одни из них были квакерами, другие принадлежали к англиканской церкви. Одни были молоды, другие стары. Одни богаты, другие нет. Одни давно активно выражали свою гражданскую позицию, другие никогда этого не делали.
В основном здесь были состоятельные и хорошо образованные люди, которые практически не сталкивались лично с тем, с чем поклялись покончить, — с трансатлантической работорговлей.
Безусловно, это один из самых отвратительных институтов в истории человечества. Но в пересчете на сегодняшние цены та индустрия стоила многие миллиарды долларов. И ее чудовищная несправедливость — при всей ее важности для экономики — намеренно скрывалась от глаз среднестатистического британца, ведь в Лондоне не видели ни цепей, ни плетей, ни надсмотрщиков. Все это существовало где-то очень далеко.
И тем не менее двенадцать человек, которые родились свободными, решили объединиться с целью уничтожить работорговлю — целью столь же смелой, сколь и необъяснимой на первый взгляд. Безусловно, это было совершенно новое явление и, как указывает историк Адам Хохшильд, возможно, первый случай, когда «большое количество людей возмутилось и долгие годы продолжало возмущаться из-за чужих прав».
Так ли это?
Даже если то был не первый прецедент, момент все равно изменил мир.
И как случается, отмена рабства началась на перекрестке, который Геракл наверняка узнал бы.
В 1785 году, за два года до встречи в Лондоне, молодой человек по имени Томас Кларксон, будучи студентом богословского колледжа в Кембридже, принял участие в конкурсе латинских эссе. Вице-канцлер университета предложил тему: Anne liceat invitos in servitutem dare? («Правомерно ли обращать в рабство людей против их воли?»)
Как и многих других учащихся, Кларксона в первую очередь волновала оценка, поэтому он писал то, что, по его мнению, должно было обеспечить победу. Он не задумывался особо о том, во что на самом деле верит. Это сработало. Его безупречная латынь, его неожиданное суждение — да, господствующее в обществе мнение недопустимо, владеть рабами аморально — принесли ему награду и академическую славу. Перед Кларксоном замаячила многообещающая карьера. Однако, выехав верхом из Кембриджа в Лондон, он призадумался.
Как бы ему ни хотелось отмахнуться от этой темы — как от простого задания, абстрактного дискуссионного вопроса, — он не мог перестать рассуждать. А что, если он прав? И что, если ситуация, когда один человек владеет, продает или эксплуатирует другого, действительно аморальна?
Кларксон спешился и пошел рядом с лошадью — настолько его поглотил этот вопрос, снова и снова звучавший в голове. Там, на перекрестке перед деревушкой Уэйдсмилл в Хартфордшире, он пришел к судьбоносному выводу, меняющему мир: если содержание его эссе истинно, то «настало время, чтобы кто-нибудь увидел конец этих бедствий».
Если выражаться прямо, то таким человеком может стать он сам