Толстой и Торо. Эммелин Панкхерст. Нагорная проповедь. «Бхагавадгита». Коран. Все это переплелось. Пьер Тейяр де Шарден, французский философ, который, как и Ганди, храбро служил на войне санитаром-носильщиком, утверждал, что те, кто остается верен себе, кто движется к сознательности и любви, в конце концов объединяются на вершине со «всеми теми, кто совершил такое же восхождение с других сторон. Ведь все, что поднимается, должно сойтись».
Эта идея, этот путь существовали всегда, но они соединились в Ганди в тот момент, который изменил все.
Какое средство борьбы ранее использовали те, кто не соглашался с правительством? Насилие. Какими средствами человек мог дать отпор тирании? Насилием. И как правительству следовало реагировать на эти угрозы? Насилием. Обе стороны доказывали друг другу свою бесчеловечность. То был неизбежный круг эскалации жестокости, отчаяния и безнадежности, который приводил к наихудшему, а это неизбежно, по словам Ганди, делало весь мир слепым[194].
Ганди видел войну вблизи, ухаживая за ранеными во время англо-бурской войны. Он видел те ужасы, что люди готовы сотворить друг с другом. Веря, что существует иной путь, он был готов поставить на кон свое тело, чтобы доказать это. «Ганди сопротивлялся злу с такой же силой и мощью, как и сторонник насильственного сопротивления, — заметил позже Мартин Лютер Кинг — младший, — но он сопротивлялся с любовью, а не с ненавистью. Истинный пацифизм — это не нереалистичное подчинение силе зла. Это скорее мужественное противостояние злу силой любви».
Они оба блестяще — можно даже сказать, поэтично — использовали религию своих угнетателей против них самих, вооружившись идеалами, данными им этими угнетателями, и превратив их в щит и меч. Однако не менее гениальным стало то, что оба они, особенно Ганди в ранние годы, сочетали безгрешный идеализм с земным прагматизмом. Как адвокат в Южной Африке, Ганди боролся за право одного мусульманина носить головной убор в суде. Но это был тот же самый Ганди, который, чтобы стать адвокатом, добровольно снял головной убор своей веры, сохранив силы, по его словам, «для более серьезных сражений».
Почти сразу после того, как Ганди впервые оказался в заключении, он пошел на компромисс с политическими властями Южной Африки. В обмен на обещание снять с индийцев самые обременительные юридические обязательства Ганди согласился добровольно подчиниться тем же регистрационным требованиям, которым сопротивлялся. Он не смирился с узаконенной неполноценностью — ведь если бы она появилась, если бы оказалась зафиксированной в законе, то куда бы это завело? Кто-то из его сторонников расстроился, но он утверждал: это лучшее, что можно получить. По сути, именно к этому он последовательно стремился на протяжении всей своей карьеры — к сделкам, которые улучшали ситуацию, пусть даже на самую малость. Ганди был идеалистом, пуристом… но также и сторонником постепенности.
Он всегда проявлял достойный прагматизм, но тем не менее прагматизм. Главное, что тот имел эффект и позволял добиваться поставленных целей. «Внутри святого или почти святого, — писал о Ганди Джордж Оруэлл, — скрывался очень расчетливый и способный человек».
Человек, который мог сделать все что угодно. Процветающая юридическая практика в Южной Африке принесла ему огромный доход и дом на берегу моря. Но он отказался от всего, предпочтя жить общиной в ашраме[195], посвящая делу все больше и больше времени, пока на юридическую практику его почти не осталось. Хотя он боролся за права индийцев путешествовать, как им заблагорассудится, сам он ездил третьим классом, желая испытывать те же тяготы, что и индийцы и все бедные люди в стране. Он отказался от секса. Из-за его устремлений личные интересы переросли в нечто близкое к самоотверженности: однажды он не взял драгоценности, предложенные ему сторонниками в знак благодарности, хотя его жена умоляла принять их ради будущего их детей. Однако Ганди настоял, чтобы передать их Индийскому конгрессу Наталя для создания фонда на случай чрезвычайных ситуаций.
Как и Трумэн, Ганди обладал удивительной способностью меняться. Большую часть своего пребывания в Южной Африке он боролся с несправедливостью колониальных властей и лишь с запозданием осознал, что он и сам колонизатор. Он использовал расистские термины по отношению к коренным африканцам, называя их дикарями и даже хуже. Поначалу их права не особенно его волновали; более того, он возмущался тем, что британцы юридически объединяют индийцев с местными жителями.
Именно работа санитаром открыла ему глаза. «Я никогда не забуду, — говорил он много лет спустя, — разодранные спины зулусов, которых приносили к нам, потому что белые медсестры не хотели ухаживать за ними». Лицемерие христиан, использовавших такие наказания, представлялось ему отвратительным — но оно также вынудило его оценить и собственное лицемерие. Он понял, что человек становится выше не из-за образования или богатства, а вследствие своего отношения к самым незащищенным людям. Тот Ганди, который стал в Индии разрушителем каст и неприкасаемости, родился здесь, когда исследовал собственные недостатки.
Более чем за пять десятилетий до того, как Мартин Лютер Кинг — младший озвучил свою мечту в Вашингтоне, Ганди излагал ту же идею как обязательную. «Если мы смотрим в будущее, — говорил он аудитории в Йоханнесбурге в 1908 году, — разве мы не должны оставить потомкам наследие, где все различные расы смешались и создали цивилизацию, которую, возможно, мир еще не видел?» Именно за это он боролся в Натале, неоднократно бросая вызов закону и превращая себя не только в фигуру мирового масштаба, но и в умелого политического организатора.
К 1914 году Ганди решил, что достиг приемлемого компромисса с южноафриканским правительством по защите прав меньшинств, и завершил свою работу в Южной Африке. «Святой покинул наши берега, — с облегчением произнес его давний противник генерал Ян Смэтс, — искренне надеюсь, что навсегда».
Ганди исполнилось 44 года. Он мог бы удовлетвориться своим вкладом в общественную жизнь, уйти на пенсию или вернуться к юридической практике. Но он сел на корабль и отправился в Индию, где его ждали новые сражения. «Я, конечно, продолжу работать ради вас, — пообещал он индийцам, которых покидал. — У вас обязательства перед одним человеком на пять лет, а у меня — перед 300 миллионами [всей Индией] на всю жизнь. Я продолжу свое служение, и вы никогда не покинете мое сердце». В общей сложности Ганди провел в южноафриканской тюрьме 250 дней. Это была не прелюдия к грядущему, а первый взнос.
В молодости Ганди отправился в Англию и уехал оттуда юристом. Он отправился в Южную Африку, чтобы стать юристом, а уехал активистом. Мохандас вернулся в Индию как Махатма — великая душа.
Следующий год он провел в Индии, держа уши открытыми, а рот на замке. Индия тех лет отличалась колоссальной бедностью и страданиями населения. Туберкулез ежегодно уносил сотни тысяч жизней. Миллионы страдали от малярии. Голод был обычным явлением. Ресурсы страны разграбили британцы, управлявшие ею как колонией, — всего несколько сотен тысяч властвовали над сотнями миллионов индийцев — намеренно разделяя людей, эксплуатируя и издеваясь над ними. Ганди знал, что поведет Индию к ее судьбе, избавит ее от несправедливости, которая царила здесь почти 200 лет, но как? Когда? Он ждал какого-нибудь знака.
Тем временем реформы начались — как это всегда бывает — с внутренних перемен.
Любая свобода от британцев, говорил он, «бессмысленна, если мы собираемся держать в вечном подчинении пятую часть Индии», подразумевая неприкасаемых — древнюю унизительную форму кастового угнетения. Она обрекала миллионы индийцев на статус практически недочеловека, не позволяя им заходить в храмы и обрушивая на них случайное насилие[196].
В 1915 году он потряс свое зарождающееся движение, пригласив одну неприкасаемую жить с его семьей в их ашраме, а позже удочерил ее. Когда в ответ один из покровителей лишил его финансирования, Ганди пожал плечами и сказал, что, если бы понадобилось, он с радостью жил бы в трущобах с неприкасаемыми, которых знал по Южной Африке и чьей храбростью восхищался. «Моя совесть говорит мне, что неприкасаемость не может являться частью индуизма, — сказал он. — Я не считаю, что это чересчур — посвятить всю жизнь тому, чтобы снять толстую корку греха, которой индуистское общество так долго покрывало себя, глупо считая этих людей неприкасаемыми. Мне жаль только, что я не могу полностью посвятить себя этой работе».
Он не смог — потому что ему позвонили работники фабрики в Ахмадабаде.
И снова проблема заключалась не в британцах. Рабочие всего лишь требовали повышения зарплаты от владельцев фабрики, в большинстве своем индийцев. Ганди инстинктивно встал на сторону угнетаемых — хотя один из владельцев фабрики лично финансировал его ашрам, когда тот забросили из-за его поддержки неприкасаемых. Через три недели забастовки воля рабочих рухнула. «Что Ганди до этого? — спрашивали они, когда он пытался их подбодрить. — Вы приезжаете и уезжаете на своей машине… едите роскошную пищу, а мы мучительно страдаем; посещение собраний не избавляет от голода».
В ответ 15 марта 1918 года Ганди сообщил, что объявляет голодовку в знак солидарности с рабочими. Он и раньше постился в стремлении к духовному очищению, делал это для разрешения споров в своем ашраме, но слабо представлял политическое значение таких действий. Фактически пост задумывался как жест, призванный подбодрить рабочих, продемонстрировать его верность. Но получилось так, что он оказал и болезненное давление на владельцев фабрики. Через три дня обе стороны согласились на арбитраж, в результате которого рабочим повысили зарплату на 35 процентов.
Теперь у сатьяграхи появилось еще одно невероятно мощное оружие.
Вскоре после этого Ганди начал выступать за то, что он назвал