Как и Трумэн, Ганди получил огромную власть в XX веке. Выдерживала ли его фундаментальная порядочность напряжение мировой сцены? Никакой тирании. Никакого сведения счетов. Никакой коррупции. Никакой злобы. Никаких амбиций. Никакого вероломства. Никакой разницы между публичной и частной фигурой. Как-то его спросили:
— Если бы вы стали диктатором Индии на один день, что бы вы сделали?
— Я бы не согласился, — просто ответил он.
Потом Ганди добавил, что если все же бы пришлось, то он очистил бы дома неприкасаемых и сделал бы свою официальную резиденцию больницей. А если бы ему дали второй день на таком посту, то продолжал бы в том же духе.
Невзирая на все испытания, безумные проверки воли и человеческие страдания — более 2300 дней в заключении и десятилетия политической борьбы, — он не ломался, не предавал идею, не шел на уступки, не поддавался страху и не принимал одолжений. «Как же чист запах, который он сумел оставить после себя, по сравнению с тем, что оставят другие политические лидеры нашего времени», — напишет Оруэлл после смерти Ганди.
С терпением и любовью повторялся один и тот же простой посыл. «Когда мы устанем разбивать друг другу головы, то обнаружим, что, несмотря на несходство наших рас и религий, мы способны уживаться».
В конце концов британцы не смогли оспорить его веру в благородную — некоторые называют ее безнадежно наивной — идею. В 1947 году они ушли. Это происходило медленно… а затем закончилось в один миг. Исчез внешний враг, связывавший индийцев многих вероисповеданий и каст. Ганди прогнал завоевателей без единого выстрела, один человек победил империю, которую не смог сломить даже Гитлер.
Но эта победа несла привкус горечи, потому что британцы ушли, забрав с собой все шансы на объединение Индии. Страна раскололась. Началось великое переселение, масштабный конфликт индусов и мусульман — трагический, невообразимый по своей жестокости. При разделении Индии погибли миллионы людей.
Ганди было 78 лет, но он отправился в путь. «Все, что я знаю, — я не обрету мир с самим собой, если не поеду туда», — сказал он по пути в Калькутту. Он настаивал, умолял о мире между двумя религиями, а когда тот не наступил, в последний раз поставил на кон свой организм.
«Я начинаю пост с 8:15 сегодня вечером и закончу только тогда, когда в Калькутту вернется здравомыслие», — объявил он, остановившись в одной мусульманской семье в мусульманском регионе, чтобы донести до людей мысль о терпимости. Конфликт был потенциально непреодолим, неразрешим — тысячи лет религиозных разногласий, — однако Ганди не устрашился.
«Почему-то мы никогда не думаем о посте Ганди как об ужасном испытании, — заметил один писатель. — Мы воспринимаем его как политический маневр, забастовку, жест. Но это был процесс с человеческой точки зрения»[198]. Ганди, уже очень старый, убил бы себя — медленно, мучительно, — но не согласился бы на насилие. Он отдал бы свой последний вздох, если бы тем самым мог спасти хоть одну душу.
«В Пенджабе у нас 55 000 солдат и масштабные беспорядки, — сообщал в Англию последний вице-король Индии лорд Маунтбеттен. — В Бенгалии наши силы состоят из одного человека, но никаких беспорядков». Когда индусы и мусульмане поспешили бросить оружие, Ганди обнародовал предупреждение, в котором они не сомневались. «Если этот мир снова нарушат, — сказал он, — я вернусь, начну голодовку и, если потребуется, умру».
Возможно, надежда была несбыточной, по крайней мере, для столь короткого срока. В любом случае Ганди не прожил бы достаточно долго, чтобы вернуться. И снова, хотя и не по своей воле, противник предпочел использовать против него насилие.
«Я действую не ради мученичества, — сказал Ганди много лет назад, — но, если оно встанет на моем пути… я вполне заслужу его. Историк будущего сможет сказать, что свою клятву хариджанам при необходимости умереть, пытаясь уничтожить статус неприкасаемых, я сдержал буквально».
В октябре 1947 года, прощаясь с внуком, он вручил ему небольшой листок бумаги, на котором перечислил семь промахов человечества.
Богатство без работы.
Удовольствие без совести.
Знание без характера.
Торговля без морали.
Наука без человечности.
Религия без жертвенности.
Политика без принципов.
По его словам, дело всей его жизни заключалось в устранении этих коренных причин несправедливости и того насилия, что за ней следует. И он надеялся, что его семья и приверженцы продолжат его наследие.
Вечером 30 января 1948 года Ганди вышел на лужайку перед домом, направляясь на молитвенное собрание представителей разных конфессий. Убийца — индуистский националист, считавший, что Ганди слишком уступчив по отношению к мусульманским требованиям, — приблизился к махатме в числе прочих поклоняющихся и трижды выстрелил в упор. Последними словами Ганди были: «О! Рама». О! Боже.
И снова, похоже, он знал, что все именно так и закончится. «Смерть — предопределенный конец всей жизни. Смерть от руки брата, а не от болезни или иной причины, не может стать для меня предметом скорби», — пророчествовал он задолго до гибели. Он говорил: «Я свободен от мыслей о гневе или ненависти к нападающему. Я знаю, что это поспособствует моему вечному благу, и даже нападающий впоследствии поймет мою совершенную невиновность».
Если бы ему дали возможность, перед смертью ему больше всего на свете хотелось простить человека, который в него стрелял. Он бы улыбнулся, как герой в «Бхагавадгите», благословив его и всех, с кем когда-либо боролся. И если бы Ганди мог повлиять на то, кем вернется в следующей жизни, мы точно знаем, что он предпочел бы стать одним из тех неприкасаемых, за чьи права так упорно сражался.
Тело Ганди сожгли на погребальном костре на следующий день. Он не хотел ни похорон, ни памятника. Его наследие заключалось в делах, оно должно было продолжиться в его духе и превратиться в наследие людей, которые понесут его вперед.
«Свет ушел из нашей жизни, и повсюду царит тьма, — сказал его преемник Джавахарлал Неру в своей знаменитой надгробной речи. — Свет ушел, сказал я, и все же я ошибся. Ибо свет, что сиял в этой стране, не был обычным. Свет, что освещал эту страну на протяжении многих лет, продолжит освещать ее еще долгие годы, и через тысячу лет все еще будет здесь виден, и мир узрит его, и он даст утешение бесчисленным сердцам. Ибо этот свет олицетворяет… живые, вечные истины».
И сейчас этот маленький огонек в темной комнате дает нам надежду. Мы можем выбрать ветвь на учительском древе Ганди, чтобы подхватить его знамя, чтобы создать лучший мир с помощью…
…самопожертвования и страдания.
…высоких стандартов личного поведения.
…дружбы и терпимости.
…помощи несчастным и незащищенным.
…добродетельного прагматизма.
…преобразующей мощи ненасилия.
…прощения и любви.
… и снова любви, и снова любви, и снова любви.
Это будет долгий путь. Это будет борьба, победу в которой мы можем не увидеть.
Но чем больше мы отдадим, тем больше получим.
Поднимитесь на вторую вершину
Первые 35 лет жизни Лу Герига подчинялись монашеской дисциплине. Бейсбол стал для него всем, единственным, что для него существовало. По словам спортсмена, он оказался рабом игры, и в результате всего родилась своеобразная форма величия, чистота которой встречается только раз в поколение, а возможно, лишь однажды за всю историю этого спорта.
Он мог бить по-всякому. Выдержать что угодно. Сделать все, что требуется для победы.
И он делал. Провел 2130 игр и шесть раз выиграл Мировую серию. Стал многократным участником матчей всех звезд, многократным MVP. Добился Тройной короны. Сделал почти 500 хоумранов[199].
Его работа приносила людям радость и счастье, его участие повышало уровень игры и уровень сокомандников. Сказать, что он реализовал свой потенциал, — значит абсурдно преуменьшить.
Но потом все рухнуло. Боковой амиотрофический склероз лишил его способности бегать и ловить мяч. Карьера оборвалась. Дни славы в клубе «Нью-Йорк Янкиз» закончились навсегда.
Из знаменитой речи Герига «Самый счастливый человек в мире» мы знаем, что он не жалел себя, не ныл о том, что украла у него судьба, а с достоинством, самообладанием и бесстрашием принял вынесенный приговор.
Но многие ли знают, чем он занимался после?
Гериг вполне мог бы провести свои последние — увы, немногие — годы, ведя комфортную жизнь на рачительно сделанные сбережения. Но он поступил иначе. Он устроился на другую работу.
Как и Трумэну, покинувшему пост президента, бейсболисту предлагали все: 30 000 долларов за разрешение дать свое имя ресторану, 40 000 долларов за регулярные выступления в ночном клубе. От всего этого он отказался и занял должность руководителя нью-йоркского комитета по условно-досрочному освобождению. Работа предполагала долгие часы в сырых тюрьмах и душных офисах, а зарплата составляла всего 5700 долларов в год.
Позже биограф Герига напишет, что, «когда его судьба оказалась предрешена, а расставание с женщиной [женой], дарившей ему единственное настоящее счастье, которое он когда-либо знал, стало неизбежным, он решил провести свои последние дни не в финальной лихорадочной попытке высосать из жизни за два года все, что мог бы получить в 40 лет, а в работе и служении… [отдавая] безмерно последние силы».
Даже испытывая проблемы со здоровьем, он каждый день ездил в офис, корпел над бумагами, принимал невероятно сложные решения, на которые ставил штамп, поскольку уже физически не мог вывести собственное имя[200]. Теодор Рузвельт, говоря о другом виде спорта, почти идеально отразил ситуацию с Геригом: «Хорошо быть отличным полузащитником, но очень плохо, если в 40 лет о человеке можно сказать только то, что он был отличным полузащитником». Когда любимая им игра ушла, 35-летний Гериг нашел способ стать великим в совершенно ином смысле, принося отдачу городу и людям, от которых он так много получил.