Действуйте с улыбкой. Будьте прекрасным человеком, который просто идет по миру, выполняя свою работу, неся добро, не ожидая и не прося ничего взамен.
Подумайте, сколько блага могла бы сделать Дорланд, если бы просто перешла к следующему доброму деянию, а не пыталась — как оказалось, тщетно — заслужить одобрение знакомой. Представьте, что она потратила бы энергию на то, чтобы убедить еще больше людей пожертвовать почки, сохранив импульс. Разве это не заставило бы Ларсон замолчать? Разве не стало бы окончательным опровержением любого цинизма и сомнений?
Но в любом случае это был ее выбор.
Давайте просто сосредоточимся на том, чтобы делать добро, которое нам по силам.
Давайте забудем о вознаграждении. Забудем о благодарности.
Нам не нужно, чтобы кто-то ценил или признавал нас.
Мы делаем добро, потому что мы хорошие, а все остальное — лишнее.
Дайте людям надежду
У Фредерика Дугласа были все основания сомневаться. Все основания злиться. Он видел не только лицемерие людей, но и их полную испорченность, и сам стал ее жертвой. И хотя лично он уже получил свободу, борьба продолжалась. С северянами, которые отказывались работать рядом с ним на верфи, со школами, куда не пускали его сыновей, с равнодушием или некомпетентностью противников рабства и политиков, не желавших, казалось, делать ничего, кроме как болтать, болтать, болтать об этой проблеме.
Он все продолжал бороться.
Проходили годы, а прогресса так и не было — лишь новые дни, полные того, что Мартин Лютер Кинг — младший назвал «холодными и свистящими ветрами отчаяния в мире, охваченном буйством». Вполне естественно, что однажды все это выплеснулось из Дугласа — в Салеме (Огайо) в 1852 году, когда он выступал перед аболиционистской аудиторией. Самообладание его подвело, посыл обрел мрачность и жестокость, вся надежда, казалось, улетучилась, и он обрушился на несправедливость, с которой столкнулся столь близко.
Аудитория застыла. Сам Дуглас словно впал в транс, на глазах зрителей превращаясь из решительного борца в безнадежного нигилиста. Но тут мрачную тишину зала нарушил голос. Голос Соджорнер Трут.
— Фредерик, — сказала она, — неужели Бог умер?
Волшебные слова.
В самый тяжелый момент Трут дала другу надежду. Она напомнила, что он не имеет права отчаиваться. Что он не должен лишать слушателей их рвения, их видения лучшего мира.
Тот же урок умирающая в концлагере Бетси тен Бом[206] пыталась выразить своими последними словами. «Нет такой глубокой ямы, — сказала она о Боге, — чтобы Он не был еще глубже». Несколько дней спустя ее сестру Корри тен Бом освободят из Равенсбрюка в результате канцелярской ошибки, и она ускользнет от смерти. Если бы она сдалась… она бы не сумела.
В те дни доброта в мире все равно существовала. Она существует и сейчас. Бог, что бы это понятие для вас ни значило, не умер.
Отчаяние — это выбор.
Цинизм — это оправдание.
Ни то ни другое не улучшает мир.
Когда мы боремся со сложившимся положением вещей, создавая хорошие проблемы там, где необходимо, мы должны отвергнуть все формы нигилизма, несерьезности и отчаяния.
«В этом мире добру суждено быть побежденным», — писал Уокер Перси в своем знаменитом романе «Киноман», отчасти основанном на стоической философии, которую любил его дядя. Так он считал, хотя его мнение звучит не слишком обнадеживающе. «Но человек должен пасть в сражении, — утверждал Перси. — В этом и заключается победа».
Не позволять сломить себя. Продолжать возвращаться. Сосредоточиться на достигнутом прогрессе — вот в чем заключается победа.
Наша путеводная звезда все еще здесь, она все еще сияет. Давайте следовать за ней.
С исторической точки зрения отчаяние — в любом случае ересь. Выберите любой момент времени в прошлом — любой, который вам нравится. Разве почти все сейчас не лучше, чем тогда?
Это так, потому что люди сделали мир лучше — такие же люди, как вы. Это так, потому что в игре всегда есть нечто большее, чем мы можем знать в данный момент, потому что часто из-за угла появляется нечто, чего мы не увидим, если опустим руки.
Вот почему мы должны продолжать двигаться, почему должны продолжать верить, почему не можем поддаться отчаянию.
Ведь где бы мы были, если бы наши герои так поступали? Что, если бы Ганди в 1940 году отказался от идеи ненасилия, столкнувшись с перспективой второй масштабной войны за три десятилетия? В этом случае Индия бы получила независимость позже или не получила никогда, а остаток века оказался бы еще более ужасным зрелищем. Что, если бы Мартина Лютера Кинга — младшего отпугнули те жуткие взрывы церквей, если бы они убедили его в том, что душу Америки невозможно искупить? Если бы Фредерик Дуглас сдался в тот день в Огайо, за десять лет до отмены рабства?
Где мы окажемся, если сдадитесь вы?
В ноябре 1978 года Харви Милк сел и надиктовал послание, которое могло бы проверить решимость даже самого преданного борца. Оно предназначалось для общественности, но в необычном и удручающем контексте. Политик записывал свои последние слова — те, что должны были прозвучать после убийства, которое он считал практически неизбежным. Но даже размышляя о собственной смерти от рук какого-нибудь фанатика, он отказывался признавать смерть движения, теперь значительно его превзошедшего.
«Я не могу помешать некоторым людям испытывать гнев, разочарование и безумие, — говорил он о своем убийстве, которое в реальности произошло всего через девять дней после записи, — но надеюсь, что они используют это разочарование и это безумие; надеюсь, что вместо демонстраций или чего-то подобного они возьмут власть; надеюсь, что пять, десять, сто, тысяча человек воспрянут». По его словам, они не могли позволить своим противникам победить, не могли позволить сломить свой дух — потому что люди нуждались в них.
Когда вы вынуждены выражать собственную последнюю волю и писать завещание, потому что уверены, что вас вот-вот убьют, отчаяние — это вполне разумная реакция. Однако сам Милк в своей первой речи после избрания заявил, что, хотя его сторонники не могут жить одной лишь надеждой, жизнь без надежды не стоит того, чтобы ее проживать. Так что он, столкнувшись с возможностью собственной гибели, твердо придерживался тех же убеждений. Он не отказался от своей веры — и, действительно, на записи его голос не дрогнул, не сорвался и даже не замедлился.
Всего за неделю до этого, пояснил он, ему позвонил человек из Алтуны (Пенсильвания), вдохновленный его избранием. «Вот в чем дело, — сказал он, завершая последнюю историю, которую ему предстояло рассказать. — Дело не в личной выгоде, не в эгоизме, не во власти — дело в том, чтобы дать надежду молодым людям из Алтуны в Пенсильвании».
И затем в последних словах он снова озвучил ту базовую идею, то обязательство, которое он хотел передать каждому: «Вы должны дарить людям надежду».
Вот что своим мужеством сделал де Голль для Франции. Вот что своей основополагающей добротой сделал Ганди для Индии. Вот что мы должны сделать на своем пути. Это наша работа, которая важнее любых других работ.
Справедливость, как и любовь, не победный марш. Эта дорога тяжела и долга. Она ломает сердца, тела, отношения и приятные вымыслы. Конечно, нас терзают сомнения, конечно, мы задаемся вопросом, стоит ли это делать, сможем ли мы.
Никто не говорит, что впереди нет темноты. Не исключено, что станет еще темнее.
Но кому поможет это отчаяние? Оно точно не приведет к рассвету. Оно не воодушевит хороших парней. Оно не поможет вашим детям или ученикам. Оно ничего не сделает ни для вас, ни для достойных людей, взывающих к справедливости.
Не дайте им убить мечту, о которой вы грезили.
Мы должны не только продолжать надеяться, но и привносить надежду в мир.
Должны продолжать мечтать.
Должны нести огонь.
Должны не только согревать других, но и помогать им разжигать их собственные костры.
Будьте ангелами
Его преследовали. Его разоряли. Его унижали. В 1895 году у Оскара Уайльда отняли почти все, что можно отнять у человека, включая свободу.
От него ушла жена[207].
Он так никогда больше и не увидел своих детей.
Его репутация была уничтожена.
У него отняли даже авторские права на его произведения.
За что? За запретную любовь? Несправедливые законы будут действовать в Англии еще сто лет.
И вот его вели из тюремной камеры в суд по делам о банкротстве для последнего слушания, последнего унижения. Он шел по длинному тюремному коридору, сломленный и закованный в наручники, под градом насмешек и осуждений толпы, собравшейся поглазеть на его низложение. Охранники поторапливали его грубыми толчками.
С каждым шагом на этом ужасном пути его голова клонилась от стыда — и только один раз Уайльд поднял ее. И тогда перед ним предстало зрелище, которое, как он позже писал, он будет вечно хранить в сокровищнице своего сердца: «Эта благодарность нетленна и напитана благовонным бальзамом обильных слез»[208].
Робби Росс, его коллега-писатель и старый друг, оказался в этом ужасном коридоре, чтобы предложить хотя бы такую мелочь, как улыбка и кивок уважения в самый тяжелый момент[209]. Я не оставил тебя, — беззвучно говорил он. Ты не один, — утверждал он своим присутствием. Ты не бесполезен. Не сдавайся.
«Когда Мудрость оказалась бесполезной, Философия — бесплодной, а присловья и избитые изречения тех, кто пытался утешить меня, были как прах и пепел в моих устах, — размышлял Уайльд, — это смиренное и неприметное деяние Любви отворило для меня все родники жалости, заставило пустыню расцвести розами, избавило меня от горестного одиночества изгнанника и воссоединило меня с израненным, разбитым и великим сердцем Мироздания».