"Что, если я и дальше буду недобирать по 5 кг?"
– Рывок, видимо, вас успокоил. Вы ушли от меня на 5 кг.
– Наоборот,– отвечает Юрий и погружается в какие-то очень сокровенные и известные, может быть, только ему воспоминания.– То, что вы вырвали 150, походило на гром. Я понял: американцы в блестящей форме. Перерыв между рывком и толчком, вы помните, составил полтора часа. Мое любимое движение – толчок. Любимое, но и приносившее мне столько огорчений. Всего четыре месяца перед этим, на чемпионате Европы в Милане, я очутился перед пропастью. Потерял две попытки на 185 и лишь третьей зафиксировал вес.
– Хотите знать, что я думал эти полтора часа?– перебивает Юрия американец.
– Конечно!
– Как это ни странно, но после жима и рывка я сложил оружие. Я понял: не имея запаса, бороться дальше против Власова в толчке – утопия. Все, что мне теперь было нужно,– второе место. Я решил толкать ровно столько, чтобы меня не обошел Шемански. Семь часов борьбы были сверхизнурительны. Меня несколько раз бросало в пот, и вы видели меня в странном одеянии – закутанным в плед.
– Да, это меня озадачило,– отвечает Юрий.– Меня, наоборот, тянуло на свежий воздух.
– – Усталость и уверенность во втором месте настроили меня только на 182,5 кг в толчке. А вы толкнули на 20 кг больше! Я был счастлив, что присутствовал в величайший момент истории спорта и что поднял гигантский вес мой соперник и друг.
– В этот толчок я вложил все силы,– задумчиво произнес Власов.– В моем успехе и ваша заслуга. Ваши результаты в жиме и рывке настроили меня на атакующий лад… Правда, у меня был… порыв толкнуть еще больше…
– Но вам не дали это сделать,– замечает Брэдфорд.– Психологически все объяснимо: люди были так ошеломлены! Они не понимали, что делали. Мы бросились на помост и начали подбрасывать вас. В зале бушевала буря.
У Брэдфорда голос тихий, спокойный. Власов говорит громко и раскатисто смеется. Негритянский атлет сидит, скрестив руки на груди, и поглаживает свои бицепсы, горой вздымающиеся под рукавами. Юрий улыбается:
– Не могу без зависти смотреть на ваши руки и плечи, мои кажутся в два раза тоньше.
– О, вы опять бросаете мне под ноги оливковую ветвь,– смеется тот.– Я готов менять свои руки и плечи на власовские ноги.
Брэдфорд объясняет, как он развил силу рук, подробно объясняет, чему он обязан своим великолепным жимом. Помимо обычного выжимания штанги, он делает различные вспомогательные жимовые упражнения. – На первом месте так называемый "брэдфордовский жим",– смущенно поясняет он.– Это в мою честь назвали мое любимое упражнение. Штанга весом 120 кг кладется на спину, за голову, и выжимается вверх. Затем снаряд опускается на грудь и после выжимания опять идет за голову. Вот это чередование и есть "брэдфордовский жим".
– В чем ценность упражнения?
– При жиме из-за головы работают только одни руки. При всем желании от корпуса, ног не жди помощи. А когда тут же я прожимаю штангу с груди, то мускулы рук, не успев ничего "понять", опять работают без "посторонней помощи". Это выкристаллизовывает жим чистый, силовой, без отклонов и прогибов.
Юрий рассказывает, что шел к силовому жиму иным путем…
И тут же Власова осеняет догадка:
– Да ведь мы ставим себя в одинаковые условия. При отжимании на брусьях рукам ничто не помогает: ни ноги, ни мышцы живота.
– А как вы тренируете толчок?– интересуется американский тяжеловес.
Юрий так воспроизводит подрыв, будто у него в руках действительно стальной гриф, нагруженный многочисленными дисками. Он "берет" его узким хватом и энергично тянет к подбородку.
– Но позвольте,– недоуменно спрашивает Джеймс,– ведь такое узкое взятие штанги предназначено для толчка?
– Вы правы. Именно так я развиваю большую тяговую силу. А это – главное! Раньше я по раздельности делал тягу и широким и узким хватом. Берешь шире – меньше вес, уже – больше. Но по мере роста силы, когда я мог брать таким образом (широко) 170-180 кг, мне пришла в голову мысль объединить рывковую и толчковую тренировки. Теперь "тяну" до 240! Брэдфорд покачивает головой:
– А ноги? Ноги? Как вы их сделали такими сильными?
Юрий усмехается:
– Да они у меня от природы, видимо, очень сильные…
– Я ничем не занимаюсь, кроме штанги,– сообщает Брэдфорд.– Вес. Большой собственный вес. В 15 лет он был у меня уже 105 кг.
– А я пришел к такому собственному весу к 20 годам. А в 16 лет у меня было около 90. Сейчас я собираюсь набрать еще десяток килограммов.
– Зря,– замечает Брэдфорд.– Я однажды нагнал большой вес и тут же потерял результаты в рывке и толчке.
– Но я думаю делать это постепенно. Наращивать не жир, а мускулы.
– И все равно не советую,– заключает Джеймс.
– Но я не похож на тяжеловеса!– парирует Власов.– Находились храбрецы, которые пытались даже набить мне физиономию…
– О, я им не завидую. Они, конечно, убедились, что вы – настоящий тяжеловес!– под общий хохот заключает Брэдфорд.
– Жду вас летом на матч штангистов СССР – США.
– Не уверен, что приеду,– отвечает Брэдфорд.– Много работы, учусь на курсах. Наверное, вам придется бороться с Шемански. Он упорно готовится к этим встречам. В свои 37 лет он силен, как никогда…" (Физкультура и спорт, 1962, № 6. С. 12-13).
Силен, как никогда!..
Итак, Шемански – умная сила, отвага на помосте, опыт полутора десятилетий выступлений, бывший "самый сильный человек мира", атлет, которого не смущает ничья и никакая сила… А Брэдфорд действительно друг мне.
"Семь минут гремела овация",– отмечает один из корреспондентов. Эти минуты понадобились для удаления публики с платформы. Правила требуют взвешивания рекордного веса и самого атлета. Время для четвертой, незачетной попытки пропало. А я хотел пойти на 205 кг.
"Всех охватило какое-то безумие,– вспоминает Куценко.– Все рвались к помосту. Творилось что-то невообразимое. Лишь позывная мелодия олимпийского гимна внесла некоторое успокоение (и вмешательство карабинеров.-Ю. В.). Я взглянул на Боба Гофмана. Он стоял осунувшийся, усталый. Да, теперь он уже не может сказать то, что повторял много лет: "Русские сильные, но все же лучшие атлеты тяжелого веса – из США"".
Эпизод в великой гонке! Не отдых, а ужесточение гонки. Застолблен еще результат – очередной среди множества. Я знал: этот результат решил борьбу сегодня, но завтра с ним провалишься – вот и все его величие.
Великая гонка искала имена, чтобы забыть; открывала новые имена; все время предполагала новую силу, не спускала ничтожную слабость…
Глава 63.
В три часа десять минут ночи фанфары вызвали победителей на пьедестал почета. Зрители обложили платформу: тысячи вскинутых лиц!
Не знаю, отказываюсь уразуметь, почему в памяти тогда ожили пастернаковские стихи. Их автограф, датированный 1938 годом, прикочевал ко мне сам по себе – с десяток случайных размеров, исхлестанных высоченными, причудливо-хвостатыми, властными письменами, досадливой нетерпеливостью правки, жадностью более точного смыслового и музыкального созвучия. Я люблю письмо живой руки. Необычность почерка всегда настораживает – это встреча с незаурядностью. Я редко ошибался…
…Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав…
Я поддаюсь очарованию чувств в ритмах. Сколько помню себя атлетом, всегда перед хватом шептал… Брэдфорд молился. И я, если угодно, молился, но стихами. В слове для меня предметная и решающая сила. И разве не слова впереди всех дел?!
…С младенческим однообразием,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава…
Спустя несколько лет на банкете Юрий Гагарин (я с ним был знаком, когда мы оба были старшими лейтенантами и он не носил звания космонавта номер один) представил меня осанистому седоватому господину. Тот и другой улыбались. Я не сообразил, в чем дело, и прямодушно назвал себя. Старый господин, налегая на трость, протянул руку – тяжелую, но не возрастом. Я успел поймать взглядом перстень. Что-то шевельнулось в памяти. Но, быть может, оттого, что один из болельщиков подарил мне похожий, разумеется, не из золота, как этот, но с высеченной по сардониксу фигуркой атлета – доподлинной инталией? Переводчик, однако, освежил память:
"Вы напрасно называете себя, товарищ Власов. Ведь герр… (переводчик назвал имя) по поручению МОК награждал вас золотой олимпийской медалью…"
И я все вспомнил! И старого господина. Там он не был бледен. Итальянское солнце тоже осмуглило это породистое, умное лицо. И держался он, пожалуй, статнее. Там, на платформе "Палаццетто", он зашагал к пьедесталу без трости, чуть вперевалку. И сам такой крупный, будто атлет. Он поразил меня. Обратился по-немецки, потом по-английски, а когда я отозвался на французский, грассируя, наговорил любезностей.
"…Теперь можно немного от вина, ласк и неба…"– и это он сказал тогда.
Почему же "немного"? Мне и в самом деле хотелось обжечься, выгореть во всех радостях жизни.
И теперь старый господин вспомнил мой вопрос-ответ, но с грустью. Понятной грустью. Одет он был в мертвящую тяжесть многих лет. Понимал возраст, но не признавал. Почему, по какому праву вдруг последние шаги?..
Теперь можно немного от вина, ласк и неба…
Как коротки эти мгновения радостей и как длинны шаги к цели! Как ничтожно коротка простая радость! Какая ценность – неотравленная, чистая радость!
А тогда старый господин извлекал медали из белых продолговатых коробок, расправлял бронзовые цепи-лепестки и опускал на шею: мне. Большому Вашингтонцу, маэстро Шемански. И всех нас после гимна разметала толпа. Затем меня высвободили карабинеры, и я отсиживался в комнатке. Журналистов тоже отсекли, оцепление пропустило только спецкоров "Советского спорта" Б. Бекназар-Юзбашева, А. Кикнадзе и еще Н. Озерова. Полугодом позже Николай Николаевич Озеров презентовал мне ролик со звукозаписью действа в "Палаццетто". Забавное слушание. Гвалт, тишина, какая-то невоз