Я подскочил со стула и заходил по комнате. О всемогущий Боже, дай мне силы! Удержи от преступных помыслов! И внезапно весь план ограбления представился мне простой дешевкой и глупостью, и я подумал, что бы еще такое написать великому Хэкмуту, и печатал два часа, пока не заныла спина. Когда я снова выглянул в окно, часы на отеле Сент-Поул показывали одиннадцать. Письмо получилось очень длинное — двадцать страниц. Я перечитал его. Оно показалось мне глупым. Я почувствовал, как краска стыда заливает лицо. Хэкмут посчитал бы меня за идиота, прочитай он эту ерунду. Собрав страницы, я швырнул их в мусорную корзину. Завтра будет новый день, и возможно, завтра появится замысел для нового рассказа. А пока я съем парочку апельсинов и залягу в кровать.
Скверные апельсины. Расположившись на кровати, я впился ногтями в тонкую шкуру. Моя собственная плоть содрогнулась, рот заполнила слюна, и я поморщился при одной мысли о еде. Когда же я откусил желтую мякоть, меня словно окатило холодным душем. Ох Бандини, обратился я к своему отражению в зеркале платяного шкафа, на какие жертвы ты идешь ради своего искусства! Ты бы мог быть промышленным магнатом или крупным коммерсантом, или великим бейсболистом, ведущим нападающим Американской лиги с результативностью в 415 очков. Но нет! Ты здесь, изо дня в день влачишь свое существование, умирающий с голода гений, преданный до конца своему божественному призванию. Каким ты обладаешь мужеством!
Я лежал в кровати без сна, в полной темноте. Величественный Хэкмут, что бы он сказал на все это?! Он был бы восхищен, его мощное перо в отточенных фразах пропело бы мне панегирик. И в конце-то концов, то мое письмо Хэкмуту, не такое уж оно и плохое. Я поднялся, вытащил листы из корзины и перечитал. Замечательное письмо, тонкий юмор. Хэкмут будет просто изумлен. Тот факт, что это написано автором «Собачка смеялась», должен потрясти его. Для вас имеется рассказ, Хэкмут!
Я плюхнулся на кровать и снова принялся за чтение, я смеялся, я хохотал, до чего было остроумно изложено, я был изумлен, что смог написать такое. И тогда я стал читать вслух, жестикулируя перед зеркалом. Когда закончил, слезы восхищения блестели на моих глазах и я предстал перед портретом Хэкмута, чтобы выразить благодарность за признание моего гения.
Усевшись за печатную машинку, я продолжил письмо. Ночь становилась все глубже, страницы прибавлялись. Ах, если бы всегда писалось так легко, как сейчас Хэкмуту! Стопка отпечатанных листов росла на глазах: двадцать пять, тридцать, пока я не обратил внимание на свой пупок, под которым обнаружил жировую складку. Вот это насмешка! Я прибавлял в весе — откормился на апельсинах! Моментально я вскочил и бросился делать зарядку. Я делал наклоны, приседания и отжимания. Выступил пот, дыхание участилось. Изможденный, я рухнул на кровать. Стакан холодного молока пришелся бы сейчас кстати.
И тут я услышал, как в дверь Хеллфрика постучали. Затем ворчанье соседа, и кто-то вошел к нему. Это был не кто иной, как молочник. Я посмотрел на часы — около четырех. Моментально оделся: брюки, свитер, ботинки на босую ногу. В коридоре пусто, лишь зловещий красный свет от старой одинокой лампы. Я шел неторопливо, без лишних телодвижений, просто человек направляется в уборную. Два пролета чувствительной, поскуливающей лестницы — и я на первом этаже. Красно-белый грузовик молочной компании «Олден» был припаркован к стене отеля в залитой лунным светом аллее. Я забрался в кузов и ухватил за горлышки две бутылки молока, две кварты. Я ощущал, какие они холодные и вкусные. Вскоре я был уже в своей комнате, бутылки стояли на столе. Они казались мне одухотворенными. Они были так прекрасны, полные жирного и насыщенного нектара.
Артуро! — воскликнул я. — Ты счастливчик! Возможно, это благодаря молитвам твоей матери, возможно, Бог все еще любит тебя, несмотря на твои темные делишки с атеистами, как бы там не было, но ты — счастливчик.
Во имя прошлого, подумал я, и опустился на колени, ради доброго прошлого, и прочел молитву милости Господней, как по обыкновению мы делали в начальной школе, как учила нас дома матушка: Благослови нас, Боже, и дары эти, которые мы получаем из милостивых рук Твоих через Христа, Господа Бога нашего. Аминь. Затем присовокупил молитву о ниспослании всякой благости. И уже давно молочник покинул комнату Хеллфрика, а я все еще стоял на коленях, целых полчаса молитвы, пока жажда отведать молока не сдавила горло, пока не затекли колени и тупая боль не запульсировала между лопаток.
Когда подымался, то пошатнулся от мускульных спазм, но это должно было пойти на пользу. Я открыл бутылку, вынул зубную щетку из единственного стакана и наполнил его до краев. Затем повернулся к портрету Хэкмута:
— За тебя, Хэкмут! — провозгласил я. — Ура!
И стал пить, жадно, пока вдруг мое горло не сжалось, и я поперхнулся от ужасного вкуса. Это было молоко, которое я ненавидел. Это была пахта. Я выплюнул все в раковину, прополоскал рот водой и бросился ко второй бутылке. Тоже самое — пахта.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Бар на Спринг-стрит, напротив секонд-хэнда. С последним никелем в кармане я зашел туда выпить кофе. Местечко в старом стиле: опилки на полу, голые, грубо обмазанные стены. В этом доисторическом салуне собирались старики, здесь пиво было дешево и кисло, здесь время остановилось в далеком прошлом.
Я сел за столик у стены. Помню, я сидел обхватив голову руками. Я не поднял взгляда, когда услышал ее голос. Помню, она спросила: «Вам что-нибудь принести?» И я пробормотал что-то насчет кофе со сливками. Я сидел не меняя позы, пока чашка не появилась передо мной, казалось, я просидел целую вечность, размышляя о своей беспросветной судьбе.
Кофе был отвратный. Когда же я добавил в него сливок и перемешал, то подумал, что это вовсе были не сливки, потому что месиво стало какого-то серо-буро-малинового цвета. Вкус же напоминал отвратительный запах кипятящихся половых тряпок. И за такое дерьмо я должен был выложить свой последний никель? Меня это взбесило. Я поискал взглядом девушку, которая меня обслужила. Она подавала пиво с подноса столиков пять-шесть от меня. Стояла она спиной ко мне, и я видел сквозь белую блузку гладкие контуры ее узких плеч, слабый след напряженных мускул на руках и черные волосы, такие густые и блестящие, лавиной ниспадающие на плечи.
Когда она наконец повернулась, я поднял руку и помахал ей. Ноль внимания, лишь глаза слегка расширились, выражая отчужденность. Если бы не удивительный контур ее лица и восхитительный блеск зубов, она бы не была красива. Я приметил чудную белую полоску под губами, когда она улыбалась старому своему клиенту. Майяский нос — приплюснутый с большими ноздрями. Губы густо накрашены — толстые губы негритянки. Цветная. И все же она была красива и слишком необычна для меня. Раскосые глаза, темная, но не черная кожа, и грудь, которая при ходьбе волновалась так, что было ясно, какая она упругая.
Она игнорировала мои знаки. Подошла к стойке, заказала еще пива и стала дожидаться, пока тощий бармен не выдаст заказ. Ждала и насвистывала, смотрела на меня отсутствующим взглядом и продолжала свистеть. Я прекратил подавать ей знаки, но дал понять совершенно определенно, что хочу, чтобы она подошла к моему столику. Неожиданно она запрокинула голову и загадочно расхохоталась в потолок, так что даже бармен был весьма озадачен ее смехом. А она уже танцевала между столиков, направляясь к компании мужиков в глубине салуна. Бармен провожал ее взглядом, все еще недоумевая от ее поведения. Но я все понял. Смех предназначался мне. Надо мной она смеялась. Что-то было такое в моей внешности, моем выражении лица, возможно позе, что так позабавило ее. От этих мыслей мои кулаки сжались, и я стал осматривать себя, злой и оскорбленный. Коснулся волос — они были причесаны, ощупал воротничок и галстук — все было свежее и на своих местах. Тогда я сместился так, чтобы попасть в зону отражения зеркальной стойки, и увидел взволнованное и болезненное лицо, но оно не было смешным, и я озлобился пуще.
Я выдавил презрительную улыбку и стал наблюдать за ней. К моему столику она не приближалась. Двигалась вокруг да около, подходила даже к соседнему, но на большее не отваживалась. Всякий раз, когда она оказывалась ко мне лицом и ее огромные черные глаза вспыхивали все тем же смехом, я искривлял губы, давая понять, что просто глумлюсь над ней. Это стало игрой. Кофе остыл, стал совсем холодным, на поверхности образовалась молочная пенка, но я не притронулся к нему. Девушка порхала, как балерина, на своих крепких и стройных ножках, и опилки липли к ее изодранным туфлям, когда она скользила по мраморному полу.
Ее туфли — это были гуарачи, кожаные плетеные ремешки многократно опутывали лодыжки. Ужасно драные гуарачи, кожа полопалась, и ремешки расплетались. Но я смотрел на эти лохмотья с глубоким чувством признательности, поскольку они были единственным изъяном, заслуживающим критики. Сама девушка была высокая, стройная, осанка прямая, девушка лет двадцати, безупречная, если бы не эти изодранные гуарачи. Я впился в них пристальным взглядом и следовал за ними неотступно, я вертелся на своем стуле, крутил шей, чтобы не выпустить их из вида, я ухмылялся и хихикал сам с собой. Явно я получал от этого не меньше удовольствия, чем она от моей физиономии, или не знаю, что уж так позабавило ее во мне. Эффект был мощный. Постепенно танец ее сникал, пируэты умирали, теперь она просто поспешно ходила взад и вперед и в конце концов вовсе затаилась. Она была в замешательстве, я поймал ее быстрый взгляд, брошенный на ноги, после этого она уже больше не смеялась, напротив, лицо ее помрачнело, и вот она взметнула на меня взгляд, полный ожесточенной ненависти.
Теперь пришел мой черед ликовать, и я был необъяснимо счастлив. Я чувствовал удовлетворение. Мир полон безумно смешных людей. И когда тощий бармен посмотрел в мою сторону, я подмигнул ему в знак дружеского приветствия. Он склонил голову, давая понять, что принимает мою фамильярность. Я откинулся на спинку стула с непринужденным видом.