— Это мой дядя Агыга, — сказал Кеннакук, — а это бабушка Кайо, моя тетя, самая веселая на побережье.
— Ай! — махнула на него Кайо, она понимала по-русски и засмеялась.
Стол соорудили быстро. Миронов впервые пробовал сырую нерпичью печень, строганину из чира, жареный озерный голец ему понравился меньше. Потом печень пожарили — для гостя. Завершал трапезу олений бульон. Мясо и ребрышки были выложены отдельно. Чай предложили Миронову заваривать самому, тут понимали — на Чукотке у каждого обязательно свой рецепт заварки и обязательно самый лучший. А гость в доме — всегда хозяин, пожалуйста.
Агыга и Кайо как-то незаметно встали из-за стола и уединились в другой комнате. Вскоре оттуда донеслось негромкое пение, скорее речитатив. Они разговаривали, как пели, или, вернее, пели, как разговаривали, сидя на полу, полузакрыв глаза, раскачиваясь.
— Вспоминают… — кивнул на них Кен. — О прошлой жизни. Про гостей разговаривают. Об охоте и дороге тоже. У нас песни называют «товарищи по одиночеству». Когда один, песня всегда помогает. А вдвоем песней можно разговаривать. Каждый свое сочиняет. Это как танец. Ты когда-нибудь увидишь танец. Надо праздника дождаться. Давай еще выпьем, за стариков.
— Давай, — согласился Миронов.
…Кен проводил Миронова до гостиницы.
— Когда тебе удобней выезжать? — спросил Кен, прощаясь.
— Куда выезжать?
— Ну ты же говорил, что тебе нужна упряжка.
— Конечно, нужна!
— Тебя повезет Агыга. Я уже договорился. Я буду проверять его охотничий участок, я помогаю ему, ему трудно охотиться. А поехать он согласен. Он отличный каюр, ты не смотри, что дядя старый.
«Когда же он успел договориться? — недоумевал Миронов. — Все время были вместе, и об этом разговора не велось».
— Ну, спасибо, Кен! Утром я расскажу, куда надо ехать. Я утром загляну.
— Только пораньше, — предупредил Кен. — Мы все очень рано встаем.
«Есть необъяснимое очарование в езде на собачьих упряжках. Я счастлив, что захватил это время», — говорил Амундсен. Миронов то же может повторить вслед за ним. Каюр Агыга тогда помог ему начать отсчет первым километрам, сейчас, по прошествии стольких лет, на тундровом спидометре Миронова этих километров не одна тысяча.
С грустью и теплотой вспоминает Миронов то время. Сейчас он не смог бы проделать на нартах путь в несколько сот километров. И не потому, что не хочет или отваги поубавилось, а просто здоровье не то, да и собак найти не так-то просто. Отвыкли люди от упряжек, вездеходы избороздили тундру, стала она исполосована, вся в морщинах, как лицо Кеннакука. Но до сих пор просыпается Миронов с легким сердцем, с тихой радостью в удачу наступающего дня, если ему кажется, что видел ночью белую тундру и солнце над ней и тысячи солнц, отраженных в каждой снежинке, в каждом кристаллике льда, и слышал скрип полозьев, и улавливал запах тундры, запах весны, и, наверное, какая-то мелодия тех лет, далеких лучших лет его жизни слышалась ему ночью, только он не помнит какая, но знает, хорошо ему было, как хорошо сейчас, когда он все вспоминает…
…Провожали их Кайо и Кен. На дорогу Кайо вынесла что-то завернутое в тряпицу. Агыга кивнул, положил сверток в мешок. Потом Миронов узнает, что это прэрэм — костный мозг оленя с толченым мясом, самое калорийное средстве в долгих переходах. У них оно было как лакомство, вернее даже, как НЗ, который можно тратить для удовольствия, ведь пищи было с собой достаточно.
Для собак захватили с собой целую нерпу. Агыга объяснил, что о корме не надо заботиться, по пути будут избушки, там есть запасы, и людям хватит, и животным. Миронову оставалось только доверять каюру, он теперь полностью подпадал под его власть, хотя каюр формально подчинялся Миронову.
«Десять дней примерно, не так уж и много…» — думал Миронов.
Шли чаще ночью, когда подмораживало. Днем отсыпались на солнышке, выбрав хорошую проталину, разбивали палатку. Иногда валились усталые рядом с палаткой, в меходежде было тепло.
Агыга надел двум собакам чулочки — они порезали лапы о лед, чулочков у него было припасено достаточно. Миронов старательно изучал все детали каюрского быта — и как Агыга разговаривает с собаками, и какой выбирает снег, и как псов кормит, и когда дает им передышку, и когда сам отдыхает, и как укладывает на нарте груз, и как строит взаимоотношения с пассажиром. Есть чему научиться в такой дороге, есть чему. Многое придется постичь Миронову, чтобы потом уже не забывать.
Долгая дорога, ночевки в снегу, хорошо выполненная обоими работа сдружила каюра и пассажира. И когда уже вернулись в поселок, вместо подарка отдал Миронов старику все банки-склянки-консервы, что были в рюкзаке (вот ведь как хорошо дорогу рассчитали, что даже вернулись с продуктами и полным НЗ!), и весь остаток спирта, что хранился у него в гостинице, а было там литра два.
Кену он выложил две нейлоновые рубашки, заграничные, одну новенькую, вторую один раз лишь надеванную, они тогда входили в моду. Кен не удержался и сказал:
— Пришли мне такую же.
— Бери сейчас! — ответил Миронов. — Когда я еще в центре буду? А мне пришлют, бери!
Кен взял и принес Миронову нерпичьи торбаса и нерпичьи штаны.
— Непромокаемые, — сказал он. — В твоей работе очень пригодятся. Залезай в воду и стой — и ничего. Сухо, тепло, как в постели.
— Ну, спасибо, Кен!.. Вот это я понимаю! А легкие-то! Да в них бегать в маршруте как олень буду!
— Да, — смеясь, согласился Кен. Он был рад, что его подарок пришелся геологу по душе.
— Да, пока не забыл, — засуетился Миронов. — Давай я дяде расписку напишу!
Он достал из планшета полевую книжку, вырвал две странички, сел писать.
В те годы, вспоминает сейчас Миронов, листок, вырванный из блокнота и подписанный пассажиром упряжки, являлся для бухгалтерии неопровержимым финансовым документом. (Расписка. Я, имярек, арендовал упряжку и совершил проезд по маршруту такому-то, общей протяженностью столько-то км с каюром таким-то. Число, подпись.)
Это сейчас, если надо выбить транспорт у другой неподведомственной организации, приходится запастись справками, печатями, доверенностями и проч. и проч. А тогда бухгалтерия смотрела на километраж, производила несложные расчеты, платила каюру покилометражно, а счет выставляла той организации, представителя которой каюр вез. Стоило это недорого, как такси. Цена километру была такая же.
Миронов увеличил в полтора раза против истины пройденный километраж, колхоз заплатит Агыге хорошо, а как еще можно отблагодарить каюра? Все, что было у Миронова свое, он уже отдал. Можно поблагодарить и от имени геологической экспедиции.
— Вот и все, — написал Миронов и передал бумагу Кену. — А я в ночь на вездеходе полярной станции укатываю в райцентр. Самолетов еще долго не будет, надо торопиться. Спасибо тебе, спасибо дяде передай, хороший он старик.
— До встречи, — сказал Кен. — Если с Чукотки не уедешь, обязательно встретимся.
— Да мне только в этом в нашем районе еще работать почитай три года до отпуска! Надоедим еще друг другу! — засмеялся Миронов.
Встречались они еще не раз. То Кеннакук по своим делам приедет в райцентр, то Миронов окажется на побережье, Один раз даже ходили на медведя, тогда он не был запрещен к отстрелу. Миронов уже и не останавливался в гостинице, а, приезжая, заходил к Кену, швырял в угол спальный мешок, Кен мешок вышвыривал на кухню и стелил шкуры. На медвежьей шкуре да под пыжиковым одеялом — разве с мешком сравнить!
Очередной весной понадобилось ехать Миронову, нашел ему Кен другого каюра. Не мог Агыга, вот уж больше месяца лежит, не поднимается, совсем заболел, и врачи ничего сделать не могут и в район не отправляют. Говорят, не транспортабельный.
Вернулся Миронов через неделю, когда Агыги уже не было в живых. Посидели тихо с Кеном, вспомнили старика. Бабушка Кайо пропадала в соседнем доме, она теперь больше жила у соседей, там сверстницы, две старухи вдовые.
Миронов расположился на полу, на шкурах. Закурил. Рядом с ним присел Кеннакук. Перенес со стола стаканы и флягу. Сходил за чаем.
— Вот… — неопределенно сказал Кен. И они помолчали.
— Как он умирал? — спросил Миронов.
— Он тебя хорошо вспоминал, — ответил Кен. — Говорил, чтоб я тебе помогал. И еще распорядился, устное завещание…
— Какое завещание?
— Вэрэттырын… — тихо сказал Кеннакук. — Старый обычай. Добровольной смерти. Уходящий к верхним людям старик просит самого любимого из рода — сына или племянника — ускорить его уход. Он поручает. Это приказ.
— И ты выполнил?! — привстал Миронов.
— Что ты?! Вот и боюсь я все время — не в обиде ли на меня дядя там, где звезды, где светятся окна селения мертвых? Верхние люди ведь не обидчивы, да?
— Откуда я знаю? — удивился вопросу Миронов. — Этого никто не знает. Да и нет этого ничего!
— У нас старики по-другому думают. Это и в сказках, и в песнях есть. Нельзя ослушаться воли уходящего на небо. Дядя — последний старик в нашем роду… Больше никто не будет выполнять этот обычай, нет в нашем роду стариков… все там, наверху…
Миронов сидел, обхватив колени и отрешенно глядя в пол.
— Выходит, еще, возможно, сохранился этот обычай?
— Не знаю, где-нибудь далеко в тундре, если есть древние старики, могут выполнить… не уверен.
— Дядя ведь был безнадежен, да? — спросил Миронов. — Врачи ничего не могли, дядя знал об этом?
— Знал…
— А сколько лет ему было?
— В будущем году исполнилось бы восемьдесят.
— Шаман был?
— Нет… дядя сам был немного шаман… умел немного… сейчас в поселке никого нет… может быть, в тундре, не знаю… мы праздники наши выполняем, русским нельзя на них быть, но камлания у нас я не видел…
Миронов заметил на полу в углу черный камень, машинально взял его и принялся рассматривать… Положил на место, не найдя в образце ничего интересного.
— Тунг «елъкутак»… — сказал Кеннакук.
— Что? — встрепенулся Миронов.
— Камень Агыги… это наш семейный охранитель… бог по-вашему…