Вареную моржатину мы едим с чесноком и запиваем горячим чаем.
— Вчера и сегодня не охотился, не подплывают моржи. Завтра приплывут. А на лежбище охотиться нельзя, испугаются они. Там стрелять нельзя, надо копье. А копья у меня нет.
— Тут и камни чесноком пропахли, какие уж моржи!
— От простуды ем, — объясняет Юра. — Полезно. — А сам улыбается. Он рад встрече. Он в водонепроницаемой куртке, откинул капюшон, голова не покрыта. Уходя в горы, наверное, постригся наголо. Сейчас весь его ежик на голове будто обсыпан снегом.
— Совсем ты седой стал, — говорю Юре.
— Да и у тебя тоже оленьей шерсти прибавилось, — замечает он.
— Годы идут… чего уж там…
Мы вспоминаем все события, важные для нас с последней встречи. Неторопливо обмениваемся новостями. И я рассказываю о своих делах, — значит, о Жукове тоже.
— Убитый морж не всплывает, — задумчиво говорит он.
— Надо гарпунить, чтобы держался на пых-пыхах, — вставляю я.
— Угу, — улыбается он.
— И битую посуду не надо склеивать, да?
Я понимаю, на все случаи жизни нет рецептов. Но ведь вот Юру обидели — и он ушел. А мог и не уходить. Он испивает чашу до дна. А Жукову оскорбления мало, ему еще нужны унижения. Никто этого понять не может, ни я, ни Керго, ни Юра Ровтын.
И Юра говорит о том, что вот надо бы отряду сначала работу закончить, потом Жукову самому легче будет решать. Наверное, он прав. Нельзя оставлять работу и товарищей ради своих дел. Все просто.
— Мне завтра надо быть в поселке.
— Я отвезу тебя на лодке на ту сторону залива, оттуда дойдешь быстрее.
— Хорошо.
Юра топором расщепляет доску, подкладывает дрова в костер, не экономит топливо.
— У меня там еще доска есть, толстая.
— Где мясо хранишь?
— В камнях, — показывает он. — Там еще лед. Хорошая яма.
— Вельботы придут и заберут, — говорю я.
Он молчит. Он не знает, когда придут вельботы. И придут ли.
— Кончишь охоту, возвращайся… Керго сказал, люди просят… Моржи уйдут, и возвращайся.
Он молчит, но в глазах его затаенный интерес и тревога.
— Мэри будет уже там, дома, — понимаю я его молчаливый вопрос. — Керго послал Эмуль за Мэри. Эми вернется вместе с Мэри. Никто не виноват, все знают. Люди просят, сказал Керго.
Горе одних стало бедой других и заботой всех.
— Утром будет погода, — вздыхает Юрий. — Я отвезу тебя на ту сторону.
Подниматься к тенту неохота, и мы кемарим у костра до утреннего солнца.
Дело шло к вечеру, в доме царило веселье и шум. Оба Саши раздобыли в райгру на время гитару и теперь орали невообразимыми голосами, но лихо, местную песню весьма оптимистического свойства:
Подожжет синица море
И на сопке свистнет краб, —
Вот тогда на наше горе
Из райгру разгонят баб!
Жуков слушал и скептически улыбался, глядя на подвыпивших ребят. Он рад был моему скорому возвращению.
Она вошла тихо, неслышно, никто и не заметил, никто и не услыхал, когда она стучала.
— Эми! — первым бросился я к ней, сразу давая понять ребятам, чтобы не было никаких бестактностей, чтобы они следили за собой, чтобы хоть репертуарчик свой сменили наконец.
Она сбросила куртку, причесалась, насмешливо оглядывая наш стол.
— Сейчас, сейчас, — засуетился один из Саш, вскочил и бросился в магазин за шоколадом и конфетами. Вино он тоже не забыл. Она развязала сумку и достала оттуда двух кур, свежей картошки.
— Откуда?!
— С парохода. Ездили с Керго. Танныгатле, — засмеялась она.
— Что, что? — не понял я.
— Русская утка, — смеясь, перевела она. — У нас ведь никогда не водились куры. И нет у нас для них названия. Вот и придумал один писатель — «русская утка». Очень удачно.
— А где сейчас этот писатель?
— В Уэлене. Будешь на восточном берегу — обязательно с ним встретишься.
Жуков не слушал нашего разговора, но потихоньку принялся за готовку.
— И кошку мы не знали, как назвать. И свинью. И корову. Старики про свиней говорили «страшный, толстый, безволосый белый зверь», — она засмеялась. — А кошку прямо боялись, когда она шипит. Назвали «мыльиттын». Переводится «ловкая собака». Правда, удачно?
Все согласились.
Совместными усилиями кур мы превратили в цыплят табака, чеснок нашли в запасах бывшего хозяина, томатную пасту тоже, а картофель решили отварить. Пир получился царский, а украшением его несомненно была Эми.
…Узкий краешек ночного солнца высовывался из-за горизонта, казалось, солнце тонет в океане. Пора на покой. Ребята начали располагаться в спальных мешках. Мы с Эми переглянулись.
— Есть идея, — предложил я. — Давайте разобьем здесь, в комнате, палатку. А?
Жуков понял:
— Веселей, мальчики!
Палатку мы укрепили растяжками за книжные стеллажи, батареи центрального отопления, ножки кровати. Вход был со стороны окна.
В двухместной палатке, если ее поставить низко, свободно умещаются трое. Там и расположились на своих спальных мешках Жуков и оба Саши. Нам с Эми досталась единственная кровать.
— Спокойной ночи, ребята!
— Спокойной ночи! — хором рявкнули из палатки бравые студенты.
Я слушал тишину и ждал, когда кто-нибудь из ребят слегка захрапит, как это бывало в поле.
— Подожди, — шепнула мне Эми, — они еще не спят.
Было утро. Я потихоньку открыл глаза. Рядом с кроватью стоял начальник Жуков и внимательно разглядывал нас. О чем он думал, глядя на нас, спящих, пока я не проснулся от тяжести его взгляда?
Потихоньку, чтобы не будить Эми, я выскользнул из-под одеяла и пошел за ним на кухню.
Он молча курил. Чай уже был готов. Он всегда вставал раньше нас и успевал приготовить чай.
— Что решил с Москвой? — спросил я его в лоб.
— Нелетная погода, — вздохнул он и улыбнулся грустно.
Я взглянул в окно. Было чистое безоблачное небо, синий спокойный океан и ясное полярное незаходящее солнце.
…Обедать все решили в ресторане. Но Эми повела нас на берег моря, она там заметила что-то. Это оказалась лодка Керго. Сам он радостно приветствовал нас и предложил Эми собираться и переходить в лодку.
— Он боится, что ты увезешь меня в город, — шепнула мне Эми. — А что мне в городе делать? Мне без тундры нельзя… С тобой хорошо, а без Керго и Имаклик я не могу…
Она объясняла мне все, как ребенку.
— Вот если б ты остался здесь, а? — спросила она.
— А куда же мне без них? — кивнул я на ребят.
— Вот видишь, — она улыбнулась. — Закончишь дело, приезжай, а?
«Великий охотник не может быть одновременно… — вспомнилось мне. — Да что они, сговорились, что ли, все? Наягнек, и Керго, и Эми!»
Она передала свою сумку старику. Он аккуратно положил ее в лодку, сел, закурил, молча глядя в океан. Потом что-то начал говорить по-эскимосски. Я удивился. Старик прекрасно без акцента говорил по-русски, знал английский, чукотский само собой. Зачем ему сейчас говорить по-эскимосски?
— Он тебе что-то говорит? — спросил я тихо Эми.
Она покачала головой и начала тихо переводить:
— …верьте солнцу… верьте ночи… верьте словам любимой… мы не умрем… мы не исчезнем.
— Это заклинание?
— Скорее совет… что-то родовое то ли старых гренландцев, то ли аляскинцев… я уже слышала это где-то. Ну да, ты прав, это заклинание… для нас с тобой, кто знает? Зря старик не будет вспоминать старые песни.
Она собрала на берегу много сухих щепок, плавника, дощечек. Подожгла.
— Пообещай, что он будет гореть до тех пор, пока ты не потеряешь из виду меня и лодку, — сказала она.
Лодка отчалила. Эми стоя махала рукой. Мы разожгли огонь поярче.
Ребята ушли, я сидел у костра один.
Костер горел долго.
День большого везения
В минувшую зиму у нас с Игорем был большой переход на собачьих упряжках с мыса Шмидта дальше на восток. Через много дней тяжелого пути мы заночевали в Нутепельмене, собак сменить нам не удалось, и утром, едва отдохнув, но хорошо на ночь покормив наших четвероногих товарищей по работе, двинулись дальше к конечной точке маршрута — маяку Дженретлен, чтобы, осмотрев его и оценив его возможности в будущей навигации, повернуть на юг к побережью Колючинской губы, где были наши балки — два передвижных домика лоцмейстерско-гидрографического отряда. Там надлежало сторожу экспедиционного имущества оставить собак (их заберут каюры с Нутепельмена), а самим, дождавшись вездеходов из бухты Провидения, возвращаться домой, в эту бухту.
За один перегон мы прошли Острова Серых Гусей (никакие это не острова, а длинные узкие песчаные отмели, насквозь продутые северными ветрами, и даже зимой с них выдувает снег и высокая желтая трава колышется от малейшего дуновения, и кажется издали, будто это желтые взмутненные волны моря), прошли косу Беляка, и собаки радостно вынесли нас на крутой обрыв, почуяв ярангу. Их энергии поприбавилось в предчувствии долгого отдыха, и, вконец обессиленная, упряжка остановилась у одинокой яранги, где когда-то было стойбище Тойгунен.
Удивительно, но никто нас не вышел встречать. Мы привязали нарту к выброшенному морем бревну и осторожно пошли к яранге. Зарычали черные лохматые псы хозяина, но никто так и не вышел. Псы обнюхали нас и замолчали.
Мы вошли в чоттагин[1], присели у потухшего костра.
Два черных пса вошли следом за нами. Откинулся полог, и выглянула старуха. Следом за ней показалась голова старика и тут же скрылась.
Мы поприветствовали хозяев, старуха не ответила, слушала молча, нашего чукотского языка было крайне недостаточно, чтобы растолковать ей о ночлеге, о кормежке для нашей упряжки, о том, чтобы взять взаймы хотя бы двух-трех псов взамен наших ослабевших.
Так же молча она вылезла из полога, собрала веток, разожгла костерок и повесила над ним закопченный чайник.
Мы поняли это как приглашение, как знак чукотского гостеприимства. Игорь остался, а я пошел к нарте и вскоре вернулся с рюкзаком, где были наши съестные припасы.