— Смотри-ка? — удивился Жора.
— Видать, не впервой, — сказал второй пилот.
Аникей помог Афанасьичу втащить в самолет трап, летчики протиснулись между конем и вещами в кабину, Аникей задраил дверцу — бортмеханика в рейсе не было.
Жора откинул в проходе в кабину брезентовое сиденье, показал Аникею — садись, мол. Тот устроился между пилотами, и самолет начал выруливать.
Из кабины Аникею хорошо были видны освещенные ярким солнцем заснеженные сопки — на небе ни тучки. «Самая что ни есть летная погода, — подумал он. — Хоть напоследок с погодой повезло».
Машина уже набрала высоту и ложилась на курс.
На вираже ее тряхнуло, потом еще раз. Потом она будто провалилась в какую-то яму. Летчики переглянулись.
«Странно, — подумал Аникей. — Такая тихая погода, а болтанка».
Афанасьич постучал его по спине, он оглянулся. Орлика тошнило. Он всхрапывал. Под ним было мокро. Задние ноги его разъезжались, он бил копытом, часто, падал на бок, но вставал, оседал на зад, но снова поднимался.
— Что там? — прокричал ему на ухо Жора.
— Конь… ему плохо…
— А, черт!
Самолет попытался подняться еще выше, пилоты его хотели выровнять. Машину трясло.
— Центровка нарушается, я не сяду! — орал Жора. — Что там?!
Аникей вылез из кабины в салон. Жора передал управленце второму пилоту, а сам тоже спустился.
Конь, падал, взбрыкивал, оседал, бился о борта самолета, казалось, что сейчас машина развалится. Афанасьич прижался спиной к первому иллюминатору, совсем вжался в борт, боясь, что лошадь его зацепит. Глаза у Орлика были красными, на губах пузырилась пена.
— Осторожно! — крикнул Жора Аникею, и тот прижался к борту.
Самолет еще раз качнуло, Орлик повалился вперед, толкнул пилота головой, Жора опрокинулся на мешки, ударился затылком о железо.
— Бешеный! — заорал Жора. Он встал, нашарил в кабине что-то рукой. — Самолет развалит!
Аникей тоже был перепуган. В шуме моторов, грохоте, крике людей он не расслышал, как прозвучали три выстрела, он только увидел пистолет Жоры и рухнувшего на передние ноги Орлика.
Жора оттолкнул Аникея, тот повалился на вьюки. Пилот скрылся в кабине и через считанные минуты «Аннушка» приземлилась на площадке геофизиков, откуда недавно стартовала.
Стало тихо. Никто не поднимался со своих мест. В иллюминаторы было видно, как к самолету бегут люди — второй пилот успел передать по радио о ЧП.
Аникей смотрел на бездыханную лошадь и удивлялся, что почти совсем нет крови, хотя все три пули вошли в голову. Он все это отмечал механически, все еще не мог осознать случившегося, не мог прийти в себя.
Первым встал второй пилот, осторожно прошел в хвост самолета, открыл дверцу, спрыгнул на землю, к людям.
За ним вышли остальные.
— Как же так, а? Как же так? — зачастил Иван Иванович. Все молча направились в диспетчерскую.
— Чуть машину не угробили, — сказал Жора. — Составляйте акт.
— Привязать надо было как-то, — причитал Иван Иванович. — Раскрепить. А? Как же так?
— Даже не стреножили, — вспомнил Жора. — Уберите его, — обратился он к рабочим.
Все пошли помогать Афанасьичу. Достали брезент, выволокли тушу, потащили на брезенте, к краю площадки, к бочкам.
— Лететь надо, — торопил Жора Ивана Ивановича, — заканчивай с этими бумагами. Они, в основном, им нужны. Мы-то что? Все по инструкции. Нельзя же рисковать.
…Аникей сидел на земле возле Орлика и плакал. Подошел Афанасьич.
— Ну, чего ты, Никей? Не надо. Слышишь? Не надо.
— Сволочи, он меня из реки спас, сволочи.
— Не надо, Никей. Иди к ним, зовут, лететь надо.
— Я не полечу с ними.
— Лететь надо, Никей.
— Не полечу, лети ты один. Позвонишь, за вещами пришлют машину. Лети один. Я после.
Афанасьич направился к самолету.
«Аннушка» взлетела, и Иван Иванович сказал Аникею:
— Ты уж прости, так вышло. Молодой Жора летчик, испугался. С его стороны нарушений нет… Как написать, чтоб тебе-то ничего не было?
— Как хочешь.
— Ладно, — Иван Иванович повернулся и пошел в диспетчерскую.
Аникей выкурил сигарету, потом встал и пошел искать лопату.
Яму он вырыл рядом с трупом. Позвал Андрея, и вдвоем они столкнули Орлика в яму, прикрыли брезентом. Андрей оставил Аникея одного. Тот начал засыпать могилу. Потом вспомнил, спрыгнул вниз и отвязал колокольчик. Долго зачем-то крутил его, рассматривал, положил в карман.
Нашел три больших камня, перетащил их на могилу, посидел молча, закурил.
— Все, — сказал он. — Прощай, Орлик.
— Посмотрите, Иван Иванович, — Аникей развернул карту. — Мне нужен хотя бы абрис вот этой территории, за рамкой. Хоть приблизительно наметить азимут.
— У тебя двухсотка, а мы летаем по полумиллионке, — ответил Иван Иванович.
— Ничего, сойдет.
Начальник принес карты.
Аникей расстелил их, достал компас, курвиметр, миллиметровку из полевой книжки, карандаши.
— О, тут совсем немного, — сказал Аникей, — около сотни кэмэ.
— Пешком решил?
— Налегке я это быстро одолею, да, еще по такой погоде. Главное, рек впереди нет, это хорошо.
— А то бы летел завтра, а? — предложил Иван Иванович.
— Нет, я пойду.
— Пообедать сперва надо, на дорожку, — сказал Андрей. — По дороге ресторанов не будет. Наедайтесь впрок.
— Спасибо. Это верно.
— И с собой захватите, чего надо.
Тут только Аникей вспомнил, что его рюкзак и остатки продуктов сейчас вместе с Афанасьичем в самолете.
«Планшетка, нож и пистолет — вот и все хозяйство», — развел он руками.
— Поможем, — засуетился Иван Иванович.
Из пилотской комнаты он принес свежую наволочку. Андрей положил туда пачку сахара, две буханки хлеба, три банки мясных консервов и две рыбных, три пачки чаю, завернул масла, добавил сухарей и банку сгущенного кофе.
— Хватит, спасибо, — сказал Аникей, — мне всего-то дня на два.
— Где два, там и три, свой груз не тянет, — сказал Андрей. — Курева тоже нет?
Он бросил туда же пять пачек «Примы», десяток коробок спичек. Нашел большую пустую банку из-под сухого молока.
— Это тебе вместо котелка. И кружку бери, и ложку.
— Спасибо, только это… у меня с наличными туговато.
— Брось! В Анадыре как-нибудь сочтемся.
— Идет. За мной не пропадет.
— Да ладно уж. Давай обедай, рассольник да блины с завтрака остались, второе еще не готово.
Аникей привязал к нижним концам наволочки веревку, и у него получился заплечный вещмешок.
Аникей шел два с половиной дня. Дорога и короткий у костров сон вконец измотали его.
«Осталось немного, — твердил он себе. — Все это скоро будет в прошлом».
Он боялся только снегопада или дождя. Без крыши над головой можно замерзнуть. Но маршрут шел по границе лесотундры, дрова были, а там, где начнется сплошная равнина, до города будет рукой подать. Это он знал.
«Осталось немного… Скоро все это будет в прошлом».
Он не жалел, что не принял предложения Ивана Ивановича и не дождался следующего самолета. «Как это говорил дед? — вспоминал Андрей. — Человек сильнее лошади, да идти осталось совсем немного».
Он не хотел только, чтобы в прошлом осталась Ольховка. Он не хотел, чтобы она окончательно осталась в прошлом, как будто ее и не было. Но когда он думал о Мелании, сомнения одолевали его.
«А вдруг я вообще такой невезучий? Зачем ей тогда связываться со мной? Вдруг я ей ничего, кроме несчастий, не принесу?»
Эта мысль пугала его, на какое-то время овладевала им, но он отгонял ее, как наваждение.
«Глупости, не может человек все время быть невезучим. Ведь был же я счастлив в Ольховке! А сейчас? И сейчас я счастлив, если так спешу в город. И за это приходит расплата. Орлик… все на весах судьбы — один к одному. Больше мне платить не за что, ничего хорошего не было, разве что за будущие радости отмучиться авансом?» Он усмехнулся, согласен.
Каждому геологу хочется простых житейских радостей, и чем труднее работа, тем чаще вспоминаешь город, откуда тебя забросило сюда, потому что с городом ассоциируется все хорошее, пока тебе трудно или плохо.
Иногда ему виделось шумное застолье и веселые лица друзей, иногда он видел тишину и пронзительное соло саксофона, вдыхал аромат крепкого кофе и затягивался вкусной сигаретой… а однажды привиделась женщина, лица которой он потом так и не смог вспомнить.
Все это было раньше, во время длинных дней работы в тундре. А сейчас, когда он думал о немудреных радостях города, то все чаще ловил себя на том, что не мыслит все это без нее, без того, что осталось там, за далекими заснеженными хребтами, в Ольховке.
«Все проходит, — вспоминал он ее, — только хорошев проходит быстрее».
«Нет! — не соглашался он. — Хорошее еще вернется, все еще повторится».
…Аникей Марков давно уже был за обрезом карты и сейчас, определясь по схеме, подсчитал, что к вечеру будет в Анадыре.
Он подкрепился, набрал большую связку веток для последнего в маршруте костра — впереди ожидалась многокилометровая болотистая равнина — и вышел на вершину холма. Далеко впереди, почти у самого горизонта, уходил в небо дым.
«Вот он, город, один бросок».
Он пошел быстрее, а через три часа разложил последний костер, съел все, что оставалось, и зашагал дальше… Однако мешок его не стал пустым. В нем находились образцы, набранные по дороге, но «свой груз не тянет», и к вечеру Аникей действительно стоял на обрыве, у лимана, и смотрел на веселые вечерние огни.
Рейд также был залит светом — последние пароходы навигации.
Он стоял, смотрел на город, и ему не хотелось бежать вниз к катерам…
Он устал, устал от ожидания, от того, что будет, от счастья и слез, что он уже пережил, когда думал об этом. Он знал, как все будет, но устал, и идти ему не хотелось.
Он не торопился делать последнего шага — а вдруг что-то будет не так, как ему представлялось. И ему хотелось просто вот так стоять и глядеть на город. Вот он, город, рукой подать. Вот оно все, о чем мечталось все трудные дни тундры.