Редактор кивал головой.
— А вы, Борис Григорьевич, не допускаете, что Антонов мог сделать это намеренно?
— Что? — испуганно спросил редактор. — Что вы имеете в виду?
Гусев подумал: «А он трусоват, кажется, этот редактор. Что бы он наплел тут про Антонова, если бы я в начале разговора сообщил ему эту новость». И сказал:
— Я имею в виду, не захотел ли Антонов остаться там, в Штатах, по своей воле?
Редактор вдруг громко засмеялся, испугав Гусева, а когда остановился, то покачал головой и вымолвил:
— Это не исключено! Такие, как он, ура-патриоты… От них всего ожидать можно…
Гусев целый день пробыл в редакции. Зашел к секретарю партбюро и заведующему отделом, в котором работал Антонов, поговорил с сотрудниками. Даже пообедал вместе с ними в кафе «Север».
Говорили об Антонове много хорошего. Талантливый журналист, честный парень, хороший товарищ, очень обязательный… Но вспыльчив, бывает резок. С редактором всегда был в контрах, но… кто с ним не в контрах?
Секретарь партбюро, громогласный и шумный мужчина лет сорока, сказал Гусеву:
— Парень как парень, писать может и хорошо и быстро, хоть и кончал факультет журналистики заочно. Есть в нем эта жилка… А честный — аж не знаешь куда дальше. Но вот найдет какая-то шаль на него — не переупрямишь. Ну и интеллигентен слишком, что ли. То ему неудобно, это… Мешала ему интеллигентность не раз.
Гусев усомнился — как может кому-то мешать интеллигентность?
Секретарь партбюро улыбнулся виновато, покрутил головой.
— Да как вам сказать… Уж очень он боялся кого-нибудь обидеть. Даже на летучках редко когда покритикует чей-то материал. И то десять раз оговорится… Носит все в себе, носит…
— Принципиальности не хватало? — спросил Гусев.
— Да нет, когда дело до принципиального доходило… Вон с редактором как схлестнулся. Простоты не хватало, — нашел, наконец, слово секретарь.
— Вы считаете, что его уволили из газеты правильно?
— Нет, — твердо сказал секретарь. — Неправильно. За то, что сорвал задание редактора, всыпать ему надо было по первое число, но не увольнять.
«Да вот вы-то, партийная организация, коллектив, что смотрели?» — хотел спросить Гусев, но это уже выходило за рамки его полномочий, и он сдержался.
Когда Гусев спросил секретаря — не мог ли по своей воле Антонов остаться в Штатах, — секретарь тоже засмеялся, и уже по смеху Гусев понял — даже мысли не допускает!
— Нет, нет, это исключается. В этом смысле голову готов положить…
Машины в гараже Гусеву опять не дали, и он поехал к родственникам Антонова поездом. Надо было добраться до Сиверской, а дальше — автобусом. Поезд был почти пуст. В этот утренний час из пригородных деревень все спешили в город, на работу. А в обратном направлении почти никто не ехал. Гусев сидел, вглядываясь в проплывавшие мимо заполненные народом платформы. Поезд шел медленно. Гусев вспомнил: кто-то рассказывал ему, что до революции поезда по Варшавской дороге ходили вдвое быстрее. Во время войны дорога была вся разбита, чинили ее на живую нитку — торопились, а сейчас все руки не доходят. Из ленинградских дорог она самая запущенная.
…Накануне из архива управления Гусеву сообщили, что Александр Григорьевич Антонов, отец Александра Антонова, в марте 1939 года был арестован и осужден, на десять лет. На заводе, где он работал инженером, взорвались котлы. Несколько рабочих погибло. Гусев внимательно перечитал пухлые тома дела… «Вряд ли вредительство. Из документов видно, что это преступная халатность», — подумал он. В деле лежала копия извещения семье Антоновых: «Ваш муж Александр Григорьевич Антонов умер 20 апреля 1941 года…» И больше ни слова. Отчего, почему? «Гимнастика недомолвок», — вспомнились Гусеву щедринские слова.
На запрос Гусеву ответили, что дело о котлах не пересматривалось. Среди реабилитированных имя Антонова не значилось.
«Интересно, — думал Гусев, — знает ли Антонов о судьбе своего отца? А если знает, то всю ли правду?»
…На Сиверской Гусев вышел из вагона и пошел искать автобус на Лампово. Грязь была непролазная. Пока он ходил от автобуса к автобусу, спрашивая, который же идет на Лампово, промочил ноги.
Автобус был большой, венгерский «икарус». Он так гремел и скрипел по булыжникам, что Гусев чуть не оглох. Лишь выехав за переезд, автобус мягко помчался по проселочной дороге.
— Вот сволочи, — ругался сидящий перед Гусевым старик, — нет дождей — дорогу никто не ремонтирует, укатана, словно асфальт. За день до дождя обязательно грейдером разрыхлят — вот и стоит жижа.
Автобус проехал мимо густого елового леса, выбрался в поле. Вдали, над торчащими из-за деревьев заводскими трубами, висела, словно зацепившись за них, туча. Поля были бурыми, неприютными. На горизонте со всех сторон мокро темнел лес.
— Лампово, школа, — сказала молоденькая девушка-кондуктор. — Выходит кто?
Гусев подумал: «Выйду, пожалуй, здесь и спрошу, где Филипповы живут».
Автобус не спеша покатил дальше. Гусев огляделся. Из белой одноэтажной школы шли с портфелями и ранцами ученики. Все в резиновых сапогах. И девочки и мальчики. Они весело переговаривались, гонялись друг за другом и растекались по длинной деревенской улице. Другой конец деревни пропадал далеко-далеко, сливаясь с лесом.
Гусев спросил о Филипповых девочку, которая шла рядом с ним и кричала такому же маленькому, как и она сама, Витьке.
— Смотри, Витястый, еще раз не выучишь уроки, мы тебя разбирать будем!
Витястый шел понуро.
— А какие вам Филипповы нужны? — девочка остановилась и посмотрела на Гусева.
— Ну… — растерялся Гусев. — Эти самые Филипповы, где дядя Боря.
— Это рядом, — обрадовалась девочка, — я вам сейчас покажу!
И пошла рядом с Гусевым, немножко гордясь, что именно к ней обратился этот красивый высокий дядя, приехавший из города.
— А вы к нам на охоту? — спросила она.
— На охоту без ружья не ездят, — усмехнулся Гусев.
— Ездят. Когда к дяде Боре кто-нибудь без ружья приезжает, он у панки берет… У него двустволка. Он на мотоцикле теперь на охоту ездит. В прошлом году купил.
— Нет, я не на охоту, — сказал Гусев.
Девочка подвела Гусева к зеленому заборчику из штакетника и открыла калитку.
— Вот здесь. Только дядя Боря, наверно, на работе.
Гусев поблагодарил девочку и вошел в сад. Летом, видно, этот сад совсем закрывает дом — так густо росли в нем сирень, рябина и еще какие-то кусты, которых Гусев не знал.
Он подошел к двери, поднялся на невысокое крылечко и собрался было уже постучать в дверь, как заметил кнопку электрического звонка и нажал ее. Ему открыла пожилая женщина в ярком, цветастом переднике. Гусеву бросились в глаза черная родинка на щеке и тонкий ястребиный нос.
— Вам кого? Бориса?
Гусев вдруг понял, что здесь не надо хитрить, недоговаривать. Нужно говорить только начистоту.
— Я приехал поговорить с вами о вашем родственнике Александре Антонове…
Женщина испуганно посмотрела на Гусева и сказала:
— Проходите, пожалуйста.
В доме было тепло и уютно. Пахло чем-то вкусным. «Пирогами, что ли?» — подумал Гусев.
Он снял плащ и сел на предложенный хозяйкой стул.
— Вы так напугали меня, что я и спросить-то что не знаю! Случилось чего? — дотрагиваясь до руки Гусева темной костистой ладонью, спросила хозяйка. Ее звали Анастасия Петровна.
Гусев назвал себя и рассказал ей обо всем.
Анастасия Петровна тяжело вздохнула, но не заплакала.
Гусев заметил, что она так сжала пальцы, что они побелели.
— Уж так болело у меня сердце, когда он уезжал, так болело… И надо же, куда поехал. Они там своих-то не берегут, а тут еще наш партейный приехал. А что хоть говорят-то? Ищут? — с тревогой посмотрела она Гусеву в глаза.
— Да, ищут. До сих пор не могут найти. И наши ищут. Посольство беспокоится…
— Уж не погубили ли? — сама испугавшись своих слов, сказала Анастасия Петровна. — Или под машину попал… Сам как-то нам рассказывал, что автомобилей там миллионы Что делать, что делать?.. Вечно все у него не слава богу. То с начальством переругается, то уедет куда и не пишет.
— Анастасия Петровна, а он перед отъездом у вас был? — спросил Гусев.
— Был, был. Ночью приехал, а вечером на следующий день уехал.
Они помолчали. Гусев хотел спросить хозяйку, не говорил ли Саша перед отъездом, что, может, не скоро придется увидеться, не рассказывал ли о каких-нибудь знакомых в Америке, но у него никак не поворачивался язык.
— А к нам-то зачем вы приехали? Сообщить или за каким другим делом?
Гусеву вдруг стало жарко, и он поспешно расстегнул пиджак.
— Позакрывала я, старая, все окна и двери, — спохватилась Анастасия Петровна, — никакого продуху нет. — Она встала, приоткрыла окно.
— Вы, Анастасия Петровна, не обижайтесь… Не мог ваш племянник остаться там по доброй воле?
— Как это остаться? — не поняла Анастасия Петровна.
— Насовсем.
— Что ты, человек хороший! Как же это — насовсем? Да кто бы согласился…
— Находятся иногда, — улыбнулся Гусев. Ему очень симпатична была эта пожилая женщина с умными добрыми глазами. — Находятся иногда, — повторил он.
Анастасия Петровна только рукой махнула.
— Не мог Санька… — сначала она даже растерялась. — Ведь дом-то его здесь, и мы все… В Рождествене вон тоже тетка родная, в Грязно… И мать тутошная… Русский человек без родни не живет. Санька тот же… Паня, сестра моя, его мать, в блокаду умерла… Он в детдоме три года прожил. У нас тут немцы… Я скольких потеряла… После войны он-то сразу к своим. А какие письма писал, просил, чтобы из детдома выхлопотали. Так между городом — там отцовская родня — и нами и живет. Никого не забывает. — Анастасия Петровна вздохнула тяжело.
— Но ведь он подробно не рассказывал, наверно, про свои дела? И про служебные и… про все остальные…
— Да уж, конечно. Взрослый стал. Он и раньше-то не горазд делиться был. Но ведь сердце-то чует, как и что у него, родная кровь… С женитьбой вот все у него не получается… Городским девкам, им ведь что главное — развлечения, наряды. Плохого не могу сказать обо всех. Приезжала тут с ним одна, красивая. Ирой звать. И умная. А вот что-то у них не ладится. И она вроде бы к нему с уважением. Но вот какая-то легкая… А он Борису, сыну моему, сказал: «Не уверен, — говорит, — что на всю жизнь». Вот ведь какой… А у меня сердце кровью обливается. Все один да один. Внучков хоть понянчила бы. Да что мы с вами все разг