и те же чувства испытывают они к ней, а она к ним? Разве в Черный Год не служители Богов-Близнецов пришли к нам на помощь? Бок о бок с нами боролись они со страшным мором и умирали, безвестные, вместе со жрецами Богини и детьми ее. Помни же добро и не мерь всех иноверцев одной мерой, ибо тем унижаешь себя, а не их…
— Истинную правду говоришь ты, отец мой, — воспользовавшись паузой в речи настоятеля, промолвил Бейраф. — Но можем ли мы ждать чего-то хорошего от Азерги? Он погубил Иль Харзака, советника его Аситаха и направил Менучера на путь зла. Поговаривают, что и мор, обрушившийся на Саккарем, вызван был его злобными чарами… Так неужели мы поможем ему?..
Взгляд настоятеля был таким ласковым и всепонимающим, что Бейраф, внезапно устыдившись своей напористости, умолк, а старик продолжал как ни в чем не бывало:
— Каждому воздастся и воздается по вере его. Жажда власти завела Азерги столь далеко, что средства, которыми он пользуется, давно опорочили цель, к которой он стремится. Уничижая нашу веру, он оскорбил своих собственных Богов-Близнецов, и годами насаждаемое им зачахнет в одночасье. Имейте терпение. Пусть наш храм сослужит ему службу, которой ждет советник шада. Пусть Азерги отыщет взысканную даром Богини деву — выиграв очередную битву, он проиграет войну. Нельзя обращаться за помощью к божеству, презираемому и оскорбляемому тобой.
— Как! Ты хочешь, чтобы я вернул на место чудесный лал!? — прервал настоятеля Бейраф.
— Нет. В этом нет нужды…
— Святой отец! Неужели ты позволишь!.. — рявкнул вконец сбитый с толку Манунг.
— Чудесный рубин, некогда сиявший в диадеме Богини, давным-давно вместе с другими храмовыми сокровищами продан купцам из Аррантиады. Это произошло, когда после нескольких неурожайных лет народ Саккарема умирал от голода и молитвы храмовой братии ничем не могли облегчить его участь. Проникавшие в храм грабители похитили из диадемы Богини уже две или три цветные стекляшки, и, если не ошибаюсь, спрятанный тобой в тайнике «чудесный лал» изготовил, тоже за одну ночь, дед нынешнего Сехитхава-стеклодува.
— А как же его свойство сиянием своим обнаруживать наделенных даром Богини дев? — растерянно пробормотал до глубины души потрясенный Бейраф.
— Чем кусок цветного стекла, если не принимать во внимание его стоимость, хуже рубина? Издали, особенно в полумраке храма, их не очень-то различишь, и Богине, сдается мне, все равно, являть ли свою волю посредством стекла или рубина. Для нее нет разницы, булыжник или алмаз, в лохмотья одет человек или в золотую парчу.
Жрецы непроизвольно сравнили свои синие халаты с давно уже потерявшим первоначальный цвет и форму одеянием настоятеля и смущенно потупились.
— Дети мои, я говорю это не в укор вам. Понимаю, вы поражены, но подумайте сами, позволительно ли храму иметь сокровища, если прихожане его голодают?
— Но стекло… Ведь не может простое стекло сиять божественным светом…
— В обиталище Богини все возможно. Место, куда люди приходят из века в век с горячей верой, не может ничем не отличаться от других. Сила любви и сострадания, сила надежды не может не оставить в нем свой след. Мне ли говорить вам о чудесах, которые случались и случаются в храмах?..
— Отец! Отец настоятель! — Вбежавший в келью служка замер, увидев беседующих со старцем жрецов. Поколебавшись, преодолел смущение, приблизился к заваленному свитками столику и положил поверх наполовину исписанного листа грубой желтой бумаги нечто, завернутое в невзрачную тряпицу.
Настоятель тронул сверток высохшей, покрытой старческими веснушками рукой, и глазам присутствующих открылся алый кристалл, размерами не уступавший кулаку Манунга.
— Отец, я нашел это в тайнике за алтарем, когда доставал благовония, дабы воскурить их перед ликом Богини. Ты ведь знаешь, в храме нынче полно рабынь, и я решил… — В голосе служки зазвучали истерические нотки, и Ракобс успокаивающе сказал:
— Дитя мое, ты поступил правильно. Мы поговорим об этой находке за вечерней трапезой.
Служка — совсем еще молодой парнишка — кланяясь, вышел из кельи, а настоятель, взяв двумя руками кристалл, повертел его так и этак, держа подальше от глаз, как это делают страдающие дальнозоркостью старые люди. Упавший из полукруглого окошка луч вспыхнул в глубине красного камня таинственным светом, и морщинистые руки Ракобса дрогнули.
— Дети мои! Вы помните, что я говорил вам о куске красного стекла? Вы помните мои слова о чудесах, которые случались и случаются в святилищах? Так вот одно из таких чудес вы видите собственными глазами. Это не стекляшка, не подделка, сработанная дедом Сехитхава-стеклодува. Это настоящий рубин. И, клянусь, теперь я понимаю, почему ни один грабитель не сказал дурных слов о стекляшках, которые служители Богини выдавали за бесценные рубины. Им не на что было жаловаться, ибо они действительно становились обладателями лалов небывалой красоты и стоимости. Вот только не уверен, что столь дивная добыча осчастливила хотя бы кого-нибудь из похитителей. Впрочем, — добавил настоятель так тихо, что даже жрецы не смогли разобрать произнесенных им слов, — кто знает пути Богини? Если кусок стекла может стать рубином, почему бы грабителю не сделаться героем и образцом добродетели?
5
Дом Шаккары был известен в Мельсине под названием «Девичий садок». Это было двухэтажное квадратное здание с просторным двором, в который выходили открытые галереи, опоясывавшие его по всему внутреннему периметру. Узкие вертикальные оконца, прорезанные в толстых наружных стенах, делали это сооружение похожим одновременно на тюрьму и на крепость. До известной степени так оно и было: в разделенном на сотню одинаковых комнат здании содержались рабыни, купленные доверенными людьми Шаккары и предназначенные для продажи как столичным богатеям, так и заморским гостям.
Половина мельсинских торговцев живым товаром промышляла скупкой и продажей рабынь, и торговый дом Шаккары считался если не самым богатым, то во всяком случае — самым изысканным. Шаккара разыскивал и пестовал красавиц, способных удовлетворить вкусы наиболее взыскательных покупателей, среди которых были самые именитые мономатанские, халисунские и саккаремские вельможи. В отличие от большинства торговцев живым товаром, Шаккара занимался не только перепродажей рабынь: в «Девичьем садке», по утверждениям его владельца, «алмазы получали необходимую огранку, им придавали блеск и цену редчайших бриллиантов». Не было случая, чтобы рабынь Шаккара продавали на открытых торгах, зато весьма часто они становились наложницами, а кое-кто и женами венценосных особ. Немало мельсинских девиц мечтали попасть в «Садок», однако с тем же успехом они могли надеяться оказаться в числе наложниц самого Менучера.
Разумеется, это не означало, что все девушки, попавшие в «Садок» были довольны судьбой. Кое-кому, особенно поначалу, заведение Шаккары внушало ужас и отвращение, но после бесед с надзирательницами, которых девушки предпочитали называть «матушками», мнение о собственной участи, как правило, в корне менялось. Неисправимых, по совету имевших богатый опыт матушек, загодя продавали другим торговцам живым товаром, которые рады были перехватить крошки со стола Шаккары. Побеги из «Садка» случались крайне редко, и вычурные решетки на окнах предназначены были не столько удерживать прекрасных узниц, сколько мешать добраться до них прекрасно знающим цену здешней дичи охотникам.
Матушка Бельвер искренне верила, что оказавшимся на ее попечении девушкам неслыханно повезло. Шаккара никогда не наказывал провинившихся рабынь и вообще не терпел небрежного обращения со своим товаром. Лучшие учителя танцев, пения и музыки, лучшие мастерицы по наложению румян, подбору благовоний и притираний, лучшие наряды, вина, и яства… Все в «Девичьем садке», включая, конечно же, матушек, было только лучшего качества, и Бельвер втайне не уставала гордиться этим. Оснований для гордости было более чем достаточно: сделать из дочери рыбака, земледельца или ремесленника деву, способную ублажить пресытившегося вельможу, было очень и очень непросто. Работа по «огранке и шлифовке алмазов, найденных в мусорных кучах счастливого Саккарема» кропотливостью своей была и впрямь сравнима лишь с трудом ювелира и требовала большого такта и проницательности.
Обучение рабынь, попадавших в «Садок» в возрасте от девяти до четырнадцати лет, занимало один, два, а то и три года. За это время «Садок» становился для воспитанниц Шаккары настоящим домом, и, расставаясь с матушками, многие из них проливали несравнимо больше слез, чем при прощании с настоящими родителями. Бельвер находила это вполне естественным: во-первых, сама она горячо привязывалась к порученным ее заботам девушкам, и ничего удивительного, что те отвечали ей взаимностью; во-вторых, жизнь большей части попавших в «Садок» рабынь была прежде столь горькой и беспросветной, что сожалеть о ней решительно не стоило.
Обычно забота и ласка Бельвер находили в сердцах воспитанниц живой отклик, что безусловно помогало успешному обучению, но случались и досадные исключения, при мысли о которых у пятидесятитрехлетней матушки настроение непоправимо портилось. За время работы в «Садке» таких исключений было немного и одним из них являлась привезенная месяца три назад из Чирахи Ниилит — четырнадцатилетняя девушка, с которой Бельвер никак не могла столковаться.
Изящная круглолицая брюнетка с удивительно белой для саккаремки кожей, обещала в скором будущем стать настоящей красавицей, и все же матушка склонялась к мысли, что ее придется в ближайшее время продать торговцам живым товаром, предъявлявшим более скромные требования к красивой рабыне, чем это было принято в «Садке». Девчонка не была плаксой или обиженной на весь свет злюкой. Она не принадлежала к строптивицам, готовым даже во вред себе делать все наперекор заботящимся о ней людям. Нет, эта тихая синеглазка ни разу не сказала «не буду», «не хочу», «не желаю». Она послушно выполняла все требования, беспрекословно слушалась советов, но делала это с равнодушием статуи — худшее из того, с чем дово