По временам ей казалось, что она спит, и ей снится, будто мальчик болен. Тогда сердце её замирало от тоски, мучительное сомнение тревожило её ум, она плакала и больно сжимала свои пальцы, чтоб проснуться и увидеть с восторгом, как весел и здоров Сеня.
Но сон оказывался действительностью. Мальчик лежал, и судорожно подёргивалась восковая ручка бедняжки, и зловеще хрипела его грудь. Марилька ласково заговаривала с мальчиком. Но он молчал. Она плакала, звала его, просила его, чтоб он скорее поправился. Он всё молчал. Она наклонялась над ним, целовала его, прислушивалась к его дыханию. Он молчал, всё молчал!
Молоко вскипело и успело простыть. Марилька тоскливо взглянула на кастрюльку. Мальчик много ел незадолго до болезни, в Бердичеве. Сеня выпил тогда стакан молока, съел котлетку и ещё просил… Марилька теперь пожалела, что не позволила ему больше есть. Вспомнив, что Сене нравилась её бронзовая брошка с сердоликом, и ему никогда не давали её, она поспешно нашла брошку и положила к нему на постель.
В дверь осторожно постучали. Вошёл доктор.
– Ну, что ваш малютка? – спросил он, косясь на кровать и подавая молодой женщине руку.
Она отвечала:
– Ему лучше…
У неё сердце билось так, что готово было, казалось, выпрыгнуть из груди. Любезности гуманного доктора оскорбляли её. Но пусть он осмотрит ещё раз Сеню. Она попросила доктора сесть, и стала передавать ему подробности, как задохлись голуби.
Доктор взглянул на голубей, пожал плечами, пощупал пульс у мальчика, и его брови слегка нахмурились.
– Плох, – произнёс он.
– Плох? – повторила Марилька, вздрогнув.
– Я зайду, – сказал он, жалея её, – завтра… Может быть… разумеется… тут всё зависит… от Бога! – заключил он.
Марилька улыбнулась. Но эта улыбка была страшная.
– Доктор, вы говорили, что мальчик будет здоров… – начала она.
Он развёл руками, порываясь уйти. Ему было совестно.
– Но ведь голуби же? – сказала Марилька.
Доктор потупился и вздохнул.
Тогда Марилька в отчаянии упала к его ногам, обняла его колени и униженно просила:
– Спасите его! Спасите его, доктор!
– Послушайте, успокойтесь! – говорил он. – Успокойтесь, что делать! У вас ещё будут дети…
Он ушёл, а она исступлённо билась головой о пол. Ручьи слёз текли из её глаз. Марилька проклинала доктора, проклинала ремесло мужа, проклинала свою жизнь, проклинала Бога. Душа болела, и болела грудь, и каждое слово, каждый вопль, каждый вздох терзал её, наполняя всё её существо горечью и неизъяснимой мукой.
Но вдруг ей показалось, что там, где лежит Сеня, что-то совершилось. Она мгновенно смолкла… Тишина наступила, ужасающая тишина… а на пол звучнее прежнего надают капли воды, сочась из пузыря со льдом… Марилька вскочила, подбежала к постели и не узнала своего ребёнка. Неподвижно хмурились тонкие тёмные бровки, ротик странно улыбался, крошечные ручки застыли. Сеня умер.
Первое отделение магического вечера сошло благополучно. Зал был битком набит. Все кресла были заняты, многим зрителям пришлось стоять. Доктор Тириони смотрел на публику как человек, который чувствует себя неизмеримо выше толпы. В маленьком обществе доктор Тириони робел, был неловок, неразговорчив; перед большей публикой – никогда. Он знал, что публика заставляет самого умного человека рукоплескать глупостям и восторгаться пустяками. Публика не критикует. Вооружённый коротенькой магической палочкой, он стоял на эстраде, улыбаясь, вертел под музыку носовой платок, растягивал его «до бесконечности» как резинку, разбивал над шляпой яйца и вынимал из неё, взамен, букет цветов, дюжину бонбоньерок, канарейку, которая улетала, одурелая, и ударялась в окно. Он бросал в воздух перчатки, стеклянные и металлические шарики, разные мелкие предметы – кольца, табакерки, перочинные ножи, которые брал у кого-нибудь из публики, произнося: «Passez» [идти – фр.] – единственное французское слово, известное ему, – и предметы исчезали. Затем он сходил с эстрады и, при оглушительном хохоте, вынимал перочинный ножик из уха гимназиста, кольцо – из шиньона жены помощника исправника, шарики – из пальцев смотрителя училища, даже к самому исправнику посмел подойти и достал из его жгутов серебряный рубль. Ревели от восторга!
Те фокусы или «номера», как выражался доктор Тириони, которые он не мог показать без посторонней помощи, входили во второе отделение. Когда занавес упал, и на эстраде стало темно, магик в тревоге забегал по сцене. Его вызывали, а он ломал пальцы. В лучшем случае, придётся «скомкать» отделение. Раскланявшись с публикой и улыбнувшись ей длинной улыбкой направо и налево, он вернулся на эстраду и стал наскоро учить Пашку, где и когда дёрнуть за верёвочку, подавить пружину, переставить предмет.
– Понимаете ли, когда я скажу: «Раз два, а потом – три! Passez!», вы сейчас рукой этак…
Но Пашка не понимала. Она была в трико и в бархатном корсаже, сверкавшем блёстками. Лицо она себе неестественно набелила, брови начернила, круглые глазки её тупо смотрели на магика.
– Да ведь поймите же, только дёрнуть… Ну, дёргайте!
Пашка передразнила магика.
Он в отчаянии посмотрел на неё.
– Деревяшка! – вырвалось у него.
Пашка обиделась.
– Убирайтесь! – закричала она. – Что за дерзости! Вот стану я тут пачкаться! Мне мировой руки целует! А вы – длинный дурак вот с э-э-таким носом!
Она сделала ему нос.
Магик смирился и, опасаясь за «спящую красавицу», потому что теперь всё зависит от каприза Пашки, бросился к ней и любезно схватил её за руку.
– Пожалуйста!
Дверь отворилась, и вошла Марилька.
Магик повернул к ней измученное лицо. Их глаза встретились.
– Это что за женщина? – спросила Марилька. – Пускай она уйдёт и сейчас же снимет мои вещи…
– Тсс!
– Важное кушанье! – огрызнулась Пашка, отступая.
– Тсс!
Из зала донёсся стук. Публика стучала палками, ногами, кричала: «Пора, пора!»
– Сеню бросила? – спросил магик. – Одного?
Марилька едва удержалась на ногах. Переведя взгляд на Пашку, мрачно раздевавшуюся и ругавшую магика и её, она произнесла, потупляясь:
– Ему лучше… Он спит.
Лицо у неё было бледнее, чем если бы она набелилась.
– Кто досмотрит без тебя Сеню?
– Досмотрят.
– Одевайся! – произнёс он повеселевшим голосом.
Искоса он поглядывал на жену: с ней произошла какая-то перемена. Пашка ушла со слезами – теперь ей самой хотелось «представлять». Марилька молча и быстро оделась. Магик рад был, что отделался от Пашки. Публика стучала так, что он скрипел зубами от досады.
– Выходи, Марилька, ради Бога!
Он сам поднял занавес. Жидки играли персидский марш.
Когда Марилька, мертвенно бледная, с распущенными по плечам льняными волосами, показалась, одетая «пажом», в чёрном камзоле, из-под которого выходили длинные в светло-кирпичном трико ноги, обутые в серебряные туфельки, зал приветствовал её трескучими аплодисментами. Но Марилька не поклонилась. Широко раскрытые глаза её безучастно глянули в пространство, и она ждала, что прикажет ей делать Павел Климентьич.
Он вышел из-за кулисы. Музыка перестала играть, доктор Тириони взял колоду карт и, тасуя, обратился к публике с речью. Он старался говорить с иностранным акцентом и рассказывал о том, как персидский шах «много был удивлён» ловкостью рук его, доктора Тириони. Пока он говорил, карты образовали огромный плоский круг, который, с лёгким шумом, завертелся на его пальце, быстро суживаясь. Потом он раздал карты публике, и через несколько минут они появились на остриях золотой звезды, блестевшей на тёмном фоне задней кулисы. Он приказал, и карты мгновенно выросли, приняв размер листа писчей бумаги: огромный бубновый туз, огромный валет пик, огромная десятка червей…
Доктор Тириони брал у дам платки, разрывал их на длинные узкие полоски и возвращал в целом виде, прикреплёнными к распущенному зонтику; вдобавок они были выглажены и надушены. Первый ряд кресел он угостил кофе; напиток закипел от пистолетного выстрела. Давно не видел город такого фокусника!
Марилька стояла в стороне. Иногда Павел Климентьич ронял коротенькое приказание, и она машинально исполняла его. Не одна пара глаз внимательно следила за этой тоненькой, худенькой женщиной с неподвижным лицом.
В «японских играх», магик, подняв глаза к потолку, бросал вверх металлические шарики; музыка играла; шарики быстро летели один за другим, сверкая и образуя красивую линию. В заключение, он ловил головою бомбу.
Началось третье отделение. Доктор Тириони хотел разоблачить «шарлатанизм спиритизма», как гласила афиша. Он сел, заложив руки за спинку стула.
– Господа, кому угодно связать мне руки? – спросил он.
Нашёлся отставной моряк, который умел вязать мёртвые узлы. Он так связал магика, что тот побагровел. Но не успел моряк отойти, как доктор Тириони показал руку, уже свободную от верёвок. Ему рукоплескали, кричали «браво!» Он с улыбкой наклонял голову и изысканно-вежливо прикладывал руку к сердцу.
Спиритизм был посрамлён.
– Тут всё зависит от ловкости рук. Удивляться нечему. Но есть в мире вещи, действительно поражающие смертный ум, – начал доктор Тириони, вставая и подходя к Марильке. Он взял её за руку и продолжал. – Существует животный магнетизм, и я прошу вашего снисходительного внимания – взглянуть на эту прекрасную особу; полную сил и здоровья… Сейчас она впадёт в сомнамбулический сон, и вы, милостивые государыни и государи, сделаетесь изумлёнными зрителями одного из чудеснейших явлений таинственного храма науки…
На Марильке теперь было длинное белое платье. В лице у неё не было, по-прежнему, ни кровинки. Она стояла неподвижно, и казалась не «особой, полной сил и здоровья», а призраком.
Публика видела, как магик, дав ей понюхать чего-то из пузырька (пузырёк был пустой), схватил её за талию, приподнял, и она судорожно выпрямилась. Он отошёл, а она осталась висеть на воздухе, в горизонтальном положении. Он махнул палочкой, за кулисой что-то зашипело, и дрожащий голубой свет облил спящую красавицу. Публика молчала. Дамам стало страшно, хотя все знали, что это фокус. Слишком мертвенно было лицо спящей красавицы – оно было мертвеннее гипса. Глаза не моргали и, широко раскрытые, глядели тупым холодным взглядом. С окоченевших ног ниспадало платье до самого пола неподвижными складками савана. Магик стоял поодаль, любуясь эффектом, и ждал взрыва рукоплесканий.