Бенгальский огонь догорал.
Тяжёлое молчание зала встревожило магика. Он перестал улыбаться. Занавес упал. Магик бросился к жене.
– Марилька!
Она не отозвалась.
Он снял её со станка. Марилька была неподвижна. Магик слышал шум, производимый публикой, которая выходила.
В отчаянии глядел он на жену и тормошил её.
– Что с тобой, Марилька? – кричал он, склоняясь над ней. – Марилька!!! Эй, кто там! Розалия Валентиновна! Доктора!
Розалия Валентиновна считала деньги и была слишком погружена в это занятие. Когда ей сказали, что её зовут, она оторопела, махнула рукой и опять принялась считать, громко произнося:
– Шестьдесят и шесть… восемьдесят один, а три – восемьдесят четыре… девяносто…
– Доктора! – кричал магик.
Явился доктор. Он стремительно нагнулся к Марильке и стал слушать у неё сердце.
– Обморок… – проговорил доктор, – не тревожьтесь…
Когда брызнули водой на её лицо, она глубоко вздохнула. Первая фраза, которую произнесла Марилька, увидев доктора, была:
– Сеня умер!..
Магик вздрогнул.
– Вы ушли – и он умер, – продолжала Марилька.
Магик стал плакать. Марилька сидела на табуретке, в своём длинном платье, с волосами, распущенными по плечам, и молчала. Она чувствовала слабость в руках и ногах, свинцовую тяжесть в голове. Глаза у неё были сухи.
В зале уже никого не было, и сквозь дыры ситцевого занавеса бросали на эстраду тусклый свет догорающие свечи бронзовой люстры.
Два дня пил доктор Тириони. Он дул вино стаканами, и таким образом грусть его постепенно уменьшалась. Сеню похоронили без него. Магик сказал, что вид гроба, опускаемого в землю, убьёт его. Марилька села на извозчика вместе с Розалией Валентиновной, взяла на колени гробик и поехала на кладбище. Розалия Валентиновна прикладывала платок к глазам и, посматривая из-под него на Марильку, внутренне укоряла её в бесчувственности: Марилька не говорила ничего о мальчике, не плакала, не вздыхала и тупо глядела на розовый гробик, откуда по временам подымался тяжёлый запах. Розалия Валентиновна затыкала нос, и слёзы текли обильнее по её землистым, дряблым щекам. На кладбище Розалию Валентиновну удивило, что Марилька ни разу «не перекрестила лба». Равнодушие Марильки даже оскорбило её. Сама она была религиозна и строго наблюдала за аккуратным посещением церкви по праздничным дням барышнями, которые жили в содержимом ею доме.
В этот день погода была хорошая, и почти летнее солнце освещало позументный крест на крышке гробика. Когда всё было кончено, Марилька постояла над ямой, быстро закидываемой могильщиком комьями сырой глины, и вернулась домой.
Павел Климентьич укладывал аппараты, но увидев жену, приказал, чтоб она укладывала. Она машинально повиновалась. Сам он тоскливо глядел в окно, ругал за глаза Розалию Валентиновну, укравшую добрую половину сбора, и скучал тою ленивою скукой, какою скучают нищие и актёры, когда им приходится сидеть дома. Воспоминание о ребёнке мучило его, хотя плакать он уже перестал. Теперь потеря не казалась ему такой огромной как два дня тому назад.
Они выехали из города после обеда. Было так тепло, что во многих домах открыли окна. В одном из окон сидел доктор. Магик поклонился ему. Доктор, узнав Марильку, отскочил от окна.
Потянулись дни за днями. Прошло два года. Случалось доктору Тириони голодать, случалось и пировать. Двадцать раз закладывал магик свой чемодан, и редко выкупал его. Обыкновенно, при деньгах, всё делалось новое. Этот нищий не знал деньгам счёта. Он колесил по югу России, давал представления в театрах, в частных залах, даже на железнодорожных станциях, на пароходах. Когда ему надоедали степи, он появлялся во Владикавказе; переваливался через горы, покрытые льдом и снегом, выпускал в Тифлисе саженные афиши, пил вино из козьих мехов, объедался виноградом, ходил в шёлковых рубахах.
Потом его тянуло дальше, и он «работал» в Батуме, в Сухум-Кале. Сердце его замирало при виде чёрных нефтяных болот или грозно нависших над дорогою скал, которые вот-вот сорвутся и раздавят поезд. Скорпионы и сороконожки приводили его в ужас. Пальмы, олеандры и тёмно-синее небо заставляли улыбаться.
Вдруг, он покидал Малую Азию, давал представления в Керчи, в Евпатории, или останавливался в Тамани, купался в море. Он сладко спал под журчанье бахчисарайских фонтанов, угощал в Одессе водкой и пивом газетных рецензентов, пробирался в чистенькие города Царства Польского, посматривал на белолицых полек и вёл себя словно поляк – вежливо, но с «гонором»: даже полицмейстерам подавал руку. В местечках же северо-западного края, где можно было утонуть в грязи, он чувствовал себя приниженным и трепетал перед каждым урядником. Он нигде не мог жить долго. Он привык странствовать, и ему нравилась эта цыганская доля, полная приключений и тревог. Оседлая жизнь убила бы его, как убивает стоячая вода речную рыбу. Сегодня он в вагоне, завтра на пароходе, затем на перекладных, а через неделю или через две – на верблюдах, с провожатым в мохнатой папахе, у которого кинжал в зубах и яркие как у волка глаза.
И всюду ездила с ним Марилька. Она была ему нужна, и он любил её. Правда, он был легкомысленный человек и мечтал иногда о других красивых женщинах, даже о Пашке; но, с одной стороны, красный нос – недостаток этот делался особенно заметен, благодаря величине органа – мешал ему покорять сердца; а с другой – доктор Тириони уже старел, и предприимчивость его по части покорения женских сердец начинала ограничиваться одними мечтами. Жена была необходима.
У них не было детей. О Сене они вслух никогда не вспоминали. Доктор Тириони, вздыхая, рассказывал о нём чужим людям, но при жене молчал. Иногда, «сорвав» сбор в двести или триста рублей, он подумывал о том, чтоб спрятать что-нибудь на чёрный день. День-два он был благоразумен. «Нельзя жить на авось; придёт старость, захочется отдохнуть, и тогда свой угол пригодится», – рассуждал он. Но приходили гости, начиналась игра на бильярде, в карты, стоял пир горой, и деньги спускались все до копейки.
Со времени смерти Сени, Марилька страшно изменилась. Она никогда не улыбалась и никогда не плакала. Однажды магик замахнулся, чтоб ударить её. Марилька повернула к нему лицо, и глаза её смотрели без страха и без гнева. Он опустил руку, ему стало стыдно. Он понял, какая бездна горя таится в этой несчастной душе. Марилька забывала есть, и хотя по-прежнему была деятельна, но передвигалась и работала как автомат. Часто ночью магик, проснувшись, видел, как неподвижно сидит она на постели, уронив руки, облитая лунным светом, белая как статуя.
Одним из самых пламенных желаний её было увидеть Сеню во сне. Она говорила себе, что живёт только в ожидании этого счастья. Но ни разу не снился ей Сеня. Сны у неё были чёрные. Тянулись какие-то бесконечные запутанные коридоры, и тени без очерка носились по ним. А она бежала среди этой бесформенной толпы, по этому лабиринту, гонимая неопределённым страхом, или в тоске ломая руки.
С ней часто случались обмороки. Ей стоило пристально посмотреть на одну точку, и она впадала в полузабытьё. Каждый раз, как она изображала «Спящую красавицу», у неё бывали припадки, которые доктора называли каталепсией.
Стояло жаркое лето. Доктор Тириони давал представления в садах – в Екатеринославе, в Черкассах, в Кременчуге. Сборы были плохие. Приходилось закладывать вещи, чтоб расплатиться в гостинице, и ехать дальше. По дороге из Козельца в Чернигов пассажиры должны были выйти из дилижанса: сломалось колесо. В числе пассажиров был и Павел Климентьич с Марилькой. Он подал ей руку, и они до станции шли пешком.
Но молодая женщина была слаба. Красная крыша станции виднелась впереди из-за бледно-зелёных ив. Марильке захотелось отдохнуть под грушиной, которая бросала прохладную тень на траву. Павел Климентьич сам устал. Они разостлали платок и прилегли.
Серебристые облака плыли в синем небе. Шоссе уходило в даль, прямое как луч. Ветра почти не было, но пыль неслась по дороге ленивыми вихрями.
В траве, возле кучки щебня, что-то зашевелилось. В то время, как Павел Климентьич ловил у себя на лице докучного овода, Марилька с возраставшим любопытством смотрела на небольшую птичку. Птичка, в свою очередь, глядела на Марильку одним глазом, что придавало ей хитрый вид. Птичка нисколько не испугалась, когда Марилька протянула к ней руку; она стала смешно прыгать на тоненькой как проволока ножке; другая ножка у неё была исковерканная. Эта ласковая хроменькая птичка в первый раз заставила Марильку улыбнуться. Нахохлившись, птичка вдруг закричала:
– Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить! Крмить!
У молодой женщины сердце забилось от испуга и от какого-то неопределённого суеверного чувства. Она взяла скворца на руку, а он стал ударять по её ладони короткими подрезанными крылышками и всё кричал:
– Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить!
Марилька с восторгом посмотрела на мужа. Тот уже давно обратил внимание на птичку. Он широко улыбнулся, нежно погладил скворца и спросил:
– Дать шпачку мушку?
– Шпачка крмить! – повторял скворец.
– Может быть, это Сенина душа, – сказал серьёзно магик. – Ишь как ласкается!
Поймав на носу овода, он протянул его птичке, и она расклевала и съела насекомое.
Марилька дрожала точно в лихорадке. Глаза её сверкали, полные радостных слёз. Она целовала птичку, не сводила с неё взгляда, и в круглых, чёрных глазках шпачка, блиставших как две гранатинки, она видела искру человеческой мысли.
– О, шпачо́к! Малюточка!
Она тысячу раз заставляла его говорить. Розовые пятна выступили на её бледном лице, в ослабленных членах она почувствовала бодрость, грудь дышала легко.
На станции был запасной дилижанс, обломавшийся в прошлый раз, но теперь исправленный. Он стоял перед крыльцом; закладывали лошадей. Пассажиры скептически посматривали на пузатый жёлтый кузов, пробовали руками, и дилижанс тяжело качался на рессорах.