— Я такой, какой есть. И я не могу себя изменить. Может, я страдаю, но это, черт! — не твое дело… А теперь — отпустишь меня?…
Они уже стояли на стене. Шагах в двухстах за нею, уминая поле, уже расползся обильный, многопалаточный лагерь. Оттуда неслись крики, там гарцевали на конях, воины ставили временные укрепления. На фоне гор, размытый расстояньем, нависал замок Бригена — оттуда подступали все новые и новые отряды…
— Иди! — вздохнул Творимир.
Уже приготовили доску с веревками. При приближении Бригена, крестьяне невольно замолкали, и трепетно гнули шеи.
Вот спустили. Горделиво подняв голову, Бриген устремился к своему лагерю.
Уже третий день продолжалась осада, за все это время не было ни одной атака, зато вражий лагерь неустанно разрастался. В монастыре росло напряжение — никто не смеялся, не улыбался. Все готовились к смерти. Лишь Анна, да еще несколько благочестивых монахинь старались подбодрить простодушным, совсем детским радушием…
А что касается старого Лорена, то единственные, кто видел его в эти дни, были несколько его подмастерьев. Они выбрали одну пристройку, и очень там были заняты; просили, чтобы их никто не отвлекал, и добавляли, что то, что они делают — на общее благо.
А в сумерках третьего дня спорхнул из неба почтовый голубь. Послание было предназначено Лорену, и, ознакомившись с ним, изобретатель сразу поспешил к Творимиру.
Предводитель этого стихийного восстания стоял на стене, и всем видом своим выражал полное отрешение.
— Все о монашке думаешь? — нахмурил седые брови Лорен.
— Да… — глухим голосом ответил Творимир.
— А зря. Она, по крайней мере, делом занята — за ранеными ухаживает. Можно сказать, не отходит от них. И о тебе не думает — некогда. Правильно, между прочим, делает… Я только что получил весть: собраны два больших повстанческих отряда. В каждом — более пяти тысяч человек. Они прилично вооружены, рвутся в бой. Они маршируют практически без останова, но будут здесь только на рассвете послезавтрашнего дня. А завтра — страшный для нас день. Враги тоже обо всем знают. Прежде они и не думали, что восстание примет такой угрожающий характер. Никогда еще, за всю историю, не было ничего подобного. Тут реальная возможность свержения власти… Хотя, никакой возможности и нет! Нам не выдержать завтрашней атаки. Силы осаждающих превышают наши в двадцать, а то и в тридцать раз. Также стало известно, что по дорогам продвигаются осадные машины, завтра они уже будут здесь… В эти дни, я и мои подмастерья создавали оболочку воздушного шара. Завтра, среди двора разведем большой костер — наполним шар жарким воздухом. Надо будет сделать достаточно большую корзину, но на это у нас есть плотники. Чтобы не погибнуть всем, нам придется оставить монастырь по воздуху. Что скажешь?
— Да… я согласен… только, раз уж мы начали… надо держаться до последнего…
— Да, конечно. Но, когда никакой надежды не останется, мы все-таки полетим.
— Хорошо… Начинайте делать корзину.
В ту ночь Творимир не смог заснуть — ни на минуту. Он то глядел на звезды, то прохаживался по двору, и все не было ему покоя. И встретил Анну — она, ухаживая за раненными, тоже давно не спала. Но она ничем не выдавала своей усталости.
И она прошептала тихо:
— Я слышала, завтра бой будет…
— Да…
— И ведь многие погибнут. — она осторожно взяла его руку своей прохладной ладошкой. — …Но зачем? Ты только посмотри, как дивна, спокойна эта ночь. Какая безмятежность, благодать в природе. Ну, почему же люди не могут жить так гармонично? Зачем все эти страдания, боль? Погляди — ведь все у нас уже есть — и мир, и время, и жизнь, и Любовь, и вся Вечность. Так зачем же причинять друг другу боль? Как так можно жить… — и тихая слеза страдания покатилась по ее гладкой щеке. — …Ты только взгляни на этот двор: как тихо и серебристо здесь. Но ведь завтра опять крики боли, удары… Для Человека — естественно Любить ближнего своего, на то он и Человек. Скажи, зачем это восстание…
— Для лучшей жизни…
— Но как же через насилие можно прийти к лучшей жизни?
— Я не знаю, не знаю. Наверное, от меня, как от героя, предводителя, требуются четкие речи, а вот я ничего не знаю, совсем запутался… И ты… вот гляжу я на тебя, и такую нежность, святость детскую вижу, что… так хочется защитить это от всего грубого, злого… Так много в этом мире зла. А ты такая хрупкая и возвышенная…
— Но ведь мы сами создаем мир, в котором живем.
— Знала бы ты, как права! Действительно… Иногда я сам об этом забываю, но — все, что мы видим — это порождения нашего сознания. Это живая планета… и все мрачное, что мы видим — это тоже в нас. Точнее — ты то уже избавилась от этого, через все прошла. А вот мне еще предстоит… Вот если бы я смог избавиться от какого-то тяжкого, грешного чувства в себе — завтра бы не было никакого боя. Ни крови, ни слез…
— Что ты такое говоришь… — шепнула она тихо, нежно.
— Но, должно быть, я — один из создателей, этого маленького, затерянного среди бесконечности мира… И ты, пожалуйста, прости меня, что в этом мире еще зло и боль… Прости, пожалуйста… я постараюсь исправиться… Ты только не гони меня…
— Что ты такое говоришь?.. Ни ты, ни я, никто либо вообще не может Богом назваться. Не в наших силах представить Бога… Может умереть Время, все миры могут в прах обратится, но Бог, который есть Любовь — он вечен. Мы в этом мире только миг; и все наши дела — короткий сполох. Мы можем воспламенить бесконечность, но и бесконечность, также как и время, в конце концов исчезнет. А Любовь останется.
— Ты так говоришь! Ты так уверена в этом.
— Конечно. Ведь Любовь движется всем мирозданием. Разве ты не чувствуешь это?..
— Ну, вот не во мне твоей уверенности. Мысли мечутся — идеи одну иную сметают.
— Но, Творимир, ты посмотри — как ночь тиха…
— Но вот ты прости меня, что завтра кровь будет литься. За всю боль прости. Милая, сестра моя Анна. Ты видишь меня всего, и, если я и сейчас говорю плохо, ты и за это прости. За все, что есть во мне плохого — прости. Если бы я мог тебя защитить от этого грубого, суетного мира!.. — и он пал перед ней на колени. — …И за эту театральность прости, и за пылкие, ненужные чувства прости…
Она положила ладонь ему на голову, и осторожно гладила его волосы, потом опустилась на колени, и также осторожно целовала его в виски. И она шептала:
— Ну, бог с тобою — ты только знай, что за все простила… бог с тобою… А защитить меня… Да кто же мне плохое сделает? Ведь мы же все из Света…
И прошла эта тихая святая ночь. И настал день — отчетливый и жесткий. Кровавый и вопящий — похожий на виденье воспаленного, болезненного сознания…
Мрачный, смертно-бледный Творимир стоял на стене — рядом, такие же угрюмые стояли восставшие. Были здесь и лучники, и мечники. Тяжело, жирно булькала смола в котлах. Творимир припомнил, каких трудов стоило эти котлы поднять, и тошно стало от понимания — эти труды были затрачены на то, чтобы причинить неимоверную боль…
А по дороге, сотрясая землю, накатывались осадные механизмы. Это были массивные, как будто намеренно уродливые вышки, с жирными животами, в которых томились штурмовики. Вышки были как раз под стать стенам, и в верхней части были проемы, из которых должно были высыпать враги. Вышки тащили мулы, причем сверху на них были закреплены толстые дубовые доски — это защищало от стрел…
Творимир опустил голову, прикрыл глаза. Вспомнилось ему, толи где-то читанное, толи самим пережитое:
"Ослепительно яркий весенний день. Свет пышет везде: в воздухе, в ручьях, в последнем снеге; даже черные ветви пропитаны этим светом. Есть чувство сильного, творческого спокойствия. И еще мысль — сильная, как этот свет, вытесняющая все иные мысли:
— Да как же может быть какая-то злоба в человеке, когда мир так прекрасен?.. Как люди могут создавать оружие, которое всю эту красоту вмиг может уничтожить?.. Зачем им эти Огромные технологии, когда они не научились Любить друг друга?.. А человек, прежде всего, должен стать Человеком"
И вот стоял Творимир на стене, глаза прикрыл, голову опустил — вспоминал тот весенний свет, и жаждал, чтобы и вышки, и вся злоба разом исчезла: "Если этот мир родился из моего сознания, так пускай перестроиться в лучший…"
И, когда он поднял голову, то увидел, что и вражий лагерь, и осадные машины пропали. Но лишь на мгновенье — это, оказывается, ветер высокими столбами пыль поднял, закружил, повыл, но и унесся — пылевая завеса спала, и вот снова и лагерь, и осадные машины — они уже совсем близко.
— Да. Все верно… — устало прошептал Творимир. — Это мое желание от боли избавиться — как ветер, а мысли — пыль. Ведь в глубине моей все-время смятение, неуверенность, метания, порывы, жажды остаются… Если бы смог это преодолеть, стать как Анна… Раем бы все тогда стало… Но не могу — слаб. Стало быть, будем воевать, мучаться…
А за его спиной, во дворе трещал большой костер; над костром, привязанный толстыми канатами к шестам, надувался большой воздушный шар. И корзину сделали значительную — по крайней мере двести человек могли в нее набиться.
Описание любой битвы возможно с двух позиций: либо с позиции участника сражения, либо — отстраненного наблюдателя — этакого божества войны рассеянного в воздухе.
В первом случае откроется лишь незначительная часть происходящего. Участник видит ту часть боли, злобы и страха, которая вьется вокруг него — он часто сам ничего не понимает, и превращается в тварь, которая только и думает, как бы сберечь свою жизнь. При этом и чувства и мысли предельно упрощаются — отрывистые, они хаотично мечутся вокруг спасения своей жизни.
Во втором случае возможна некоторая объективность: можно четко заявить, какой отряд куда пошел, кто кого зарубил, и какой момент в битве был переломным. Однако такой взгляд всегда преступно холоден — любая человеческая смерть, по сути — ни с чем несравнимая трагедия, а короткая строчка подобная: "при взятии того-того, того-то погибло столько-то…", похожа на скоропись бездушного железного механизма…