Фрэнка эта ситуация тревожила сильнее, чем Элейн. Её, казалось, она вообще не волновала. Она, конечно, всё отрицала, но Фрэнк подозревал, что она хочет использовать продажу дома, как предлог для переезда к сестре в Пенсильванию. Если случится, именно так, у Фрэнка будет, в лучшем случае пара выходных в месяц.
За исключением дней посещения, он старался избегать этого места. Но даже в такие дни, он предпочитал, чтобы Элейн сама привозила Нану к нему. Ещё свежи были воспоминания о доме: чувство того, что с ним поступили нечестно, ощущение поражения, перед глазами стояла дыра от кулака в стене на кухне. Фрэнку казалось, что его всю жизнь обманывали, а лучшая его часть навсегда осталась в доме № 51 по Смит лейн — невысоком домишке, на почтовом ящике которого его дочь нарисовала уточку.
Однако мысли о зеленом «Мерседесе» заставили его притормозить.
Припарковавшись у бордюра, он заметил Нану, рисовавшую мелом на асфальте. Обычно этим занимались дети помладше, но у Наны был настоящий талант к рисованию. В прошлом учебном году она заняла второе место в конкурсе оформления книжных закладок, устроенном местной библиотекой. Нана, тогда, стилизовала книги под стаю летящих сквозь облака птиц. Фрэнк поместил этот рисунок в рамку и повесил у себя в офисе. Очень завораживающее зрелище — сразу представляешь стаю книг, пролетающую через голову маленькой девочки.
Она сидела, скрестив ноги, вокруг были разбросаны мелки самых разных цветов. Помимо дара рисовать, у Наны, также, был дар создавать вокруг себя комфортную обстановку. Она медленно двигалась, задумчивое дитя. Это было у неё, скорее, от Фрэнка, чем от матери, которая всегда была проста и прямолинейна.
Он высунулся из окна машины, слегка приоткрыв дверь.
— Привет, Ясноглазка. Подойди-ка, сюда.
Она подняла голову и посмотрела на него.
— Папа?
— Утром был я, да, — ответил он, стараясь не улыбаться. — Подойди, пожалуйста.
— Прямо сейчас? — спросила она, опуская глаза обратно на рисунок.
— Да. Сейчас, — Фрэнк глубоко вздохнул.
Он не стал поступать, как говорила Элейн, «неправильно», едва отъехав от судьи. Эл под этими словами подразумевала, что он терял терпение. Терял он его, на самом деле, редко, что бы там она ни думала. Сегодня, по крайней мере, поначалу он был спокоен. Но затем, когда он сделал первые шаги по лужайке судьи Сильвера, что-то щёлкнуло, будто кто-то спустил невидимый курок. Что-то случилось. Как в тот раз с Элейн, когда он наорал на неё после встречи родительского комитета и пробил кулаком стену на кухне. Нана, тогда, в слезах убежала наверх, не понимая, что, порой, люди бьют предметы, чтобы не бить других людей. Или, в той истории с Фритцем Мешаумом, когда он, действительно, нужно признать, вышел из себя. Но Мешаум это заслужил. Так, по мнению Фрэнка, нужно поступать со всеми, кто издевался над животными.
«На месте кошки могла оказаться моя дочь», — без конца повторял он про себя эту мысль, идя по лужайке. И, вдруг, бах! Будто время пути к грузовику кто-то взял и вырезал. Потому что, внезапно, он пришел в себя в грузовике, едущим к дому на Смит, но вспомнить, как в него забирался, он не мог. От мысли, что кошка могла оказаться его дочерью, его ладони вспотели, а лицо покраснело. Эта мысль трансформировалась в некое подобие надписи на экране монитора:
Ошибкаошибкаошибкаошибкаошибка
Моядочьмоядочьмоядочьмоядочь
Нана аккуратно убрала кусок фиолетового мела в коробку между оранжевым и зеленым. Она поднялась на ноги, несколько секунд отряхивала зад желтых в цветочек шортов и сосредоточенно оттирала от мела пальца.
— Милая, — позвал Фрэнк, стараясь не кричать. Потому что, смотрите, она же на проезжей части, где любой козел на модной тачке мог её запросто сбить!
Моядочьмоядочьмоядочь
Нана сделала несколько шагов и снова остановилась, недовольно разглядывая пальцы.
— Нана! — Фрэнк сильнее высунулся из окна. Он сильно ударил по пассажирскому сидению. — Сюда иди!
Девочка вздернула голову, будто кто-то пробудил её ото сна сильным хлопком в ладоши. Нана подошла к машине и, когда она попыталась открыть дверь, Фрэнк ухватил её за рубашку и потянул на себя.
— Эй! Ты мне рубашку растянешь! — выкрикнула девочка.
— Не переживай, — ответил Фрэнк. — Твоя рубашка тут ни при чём. А, что при чём, я тебе скажу. Кто водит зеленый «Мерседес»? Где его дом?
— Что? — Нана ухватилась за его руку, державшую её за рубашку. — Ты о чём? Ты мне рубашку порвешь.
— Ты оглохла? Забудь, нахуй, рубашку! — он, тут же пожалел о сказанном, но всё же был рад, что она переключила внимание с рубашки на него. Нана моргнула и вздохнула.
— Ну, вот, раз уж ты пришла в себя, давай разберемся. Ты рассказывала про парня, которому ты газеты возила, у него есть зеленый «Мерседес». Как его зовут? Где он живет?
— Не помню. Прости, папа, — Нана прикусила нижнюю губу. — Там, возле дома стоит большой флаг. И стена есть. На Брайар. На вершине холма.
— Ладно, — Фрэнк отпустил её.
Нана не пошевелилась.
— Ты, что разозлился?
— Нет, милая, не разозлился, — ответил Фрэнк. Когда она ничего не сказала, добавил: — Ну, ладно, немного. Но, не на тебя.
Она не смотрела на него, а продолжала тереть свои пальцы. Он любил её, она была самым важным в его жизни, но, иногда вела себя так, будто не до конца верно оценивала реальность.
— Спасибо, — лицо раскраснелось, тело покрылось липким холодным потом. — Спасибо, Ясноглазка.
— Не за что, — ответила Нана. Она сделала шаг назад, звук касания подошвой гравия на обочине показался Фрэнку необычайно громким.
Фрэнк выпрямился в водительском кресле.
— Ещё одно. Сделай одолжение, держись подальше от проезжей части. По крайней мере, этим утром, пока я всё не выясню. Тут какой-то псих на машине ездит, как бешеный. Тот, которому ты газету развозила. Хорошо?
Она снова прикусила нижнюю губу.
— Хорошо, папа.
— Ты, же, не станешь плакать?
— Не стану, папа.
— Отлично. Умница. Увидимся на следующих выходных, да?
Он, вдруг, осознал, что во рту у него пересохло. Он спросил себя, что он должен был сделать в этой ситуации и внутренний голос ответил ему: «Ну, блин, а что ещё ты должен был сделать? Не знаю, может звучит глупо, Фрэнк, но, наверное, не нужно было съезжать с катушек?» Голос этот звучал, как искаженная версия его собственного. Это был голос человека, который валялся в шезлонге, надев солнечные очки, и потягивал холодный чай.
— Да — автоматически кивнула она.
На подъездной дорожке, позади неё, было нарисовано большое дерево, его крона выходила на проезжую часть, и её пересекал след шин. Ветви были покрыты мхом, а у основания росли цветы. Корни тянулись куда-то дальше, вниз, к подземному озеру.
— Слушай, отличный рисунок, — сказал он и улыбнулся.
— Спасибо, папа, — ответила Нана.
— Я, просто, не хочу, чтобы ты поранилась, — улыбка на его лице выглядела искусственной.
Девочка шмыгнула носом и снова автоматически кивнула. Он понял, что она с трудом сдерживала слёзы.
— Эй, Нана… — начал он, но слова застряли в горле, а тот же внутренний голос заявил, что он уже достаточно наговорил. Пора убираться.
— Пока, папа.
Она шагнула назад и осторожно закрыла дверь грузовика. Затем, развернулась и побежала по дорожке, к нарисованному дереву и разбросанным вокруг него мелкам. Опустив голову, она принялась собирать их, её плечи дрожали.
Дети, подумал он, никогда не ценят то, что ты пытаешься для них сделать.
На столе Клинта лежало три ночных рапорта.
Первый был, довольно, обычным: один из дежурных офицеров жалуется на то, что его провоцирует Ангелочек Фитцрой. После отбоя она попыталась «привлечь офицера к обсуждению вопросов семантики». К персоналу Дулинга обращаться следовало «офицер». Обращения, вроде, «начальник» или «охрана» не допускались. Тем более, неприемлемы были ругательства, типа, «козлина» или «педрила». Ангелочек поинтересовалась у офицера Уэттермора, знает ли тот ли тот английский. Само собой, вы — охранники, заявила Ангелочек. Вы, конечно, можете быть офицером, это нормально, но охранниками вы не быть не можете, потому что вы охраняете. Вы же, охраняете заключенных? Если вы печете хлеб, как вас называют? Пекарь. Если вы копаете яму, как вас называют? Копатель.
«Я предупредил заключенную, что, если она не свернет это обсуждение, то будет, немедленно, отправлена в карцер, — писал Уэттермор. — Заключенная успокоилась, но позже поинтересовалась, как руководство тюрьмы намеревается добиваться от заключенных соблюдения правил, если слова, которыми эти правила написаны, не имеют никакого смысла? Произнесено это было угрожающим тоном».
Ангелочек Фитцрой, по мнению Клинта, была одной из немногих наиболее опасных заключенных. Исходя из наблюдений, он не отрицал, что она могла быть социопатом. Он не замечал за ней никаких проявлений эмпатии, а её личное дело изобиловало нарушениями: наркотики, драки, угрожающее поведение.
— Ангелочек, что бы ты почувствовала, если бы человек, на которого ты напала, впоследствии, умер бы от ран? — спросил он её на одном из групповых сеансов терапии.
— Оу, — Ангелочек растеклась в кресле, вращая глазами и обозревая стены зала. — Я бы себя… плохо почувствовала… наверное, — затем она облизнула губы и указала на висевшую на стене репродукцию картины Хокни. — Эй, девчонки, а вы бы хотели там оказаться?
Учитывая то, за что она тут оказалась — на стоянке грузовиков, какой-то мужик что-то ей сказал и она сломала ему нос бутылкой кетчупа — имелись некоторые признаки, из которых следовало, что ей становилось только хуже.
Из Чарльстона приезжал детектив и просил у Клинта помощи в деле с Ангелочком. Ему нужно было уточнить детали относительно смерти хозяина дома, в котором жила та. Это случилось за пару лет до её заключения. Ангелочек была единственной подозреваемой в округе, но ни улик, ни даже конкретного мотива у них тогда не нашлось. Но, суть была в том (и Клинт это знал), что Ангелочку никакие мотивы нужны не были. Обсчёта на кассе в 20 центов бывало, порой, достаточно. Детектив из Чарльстона чуть ли не радостно описывал состояние трупа домовладельца: