— Прости, Ри. Не помню. Что бы мне ни снилось, там во сне и осталось.
Где-то в коридоре второго этажа крыла «B» послышался стук каблуков по бетону. Офицер был готов вот-вот открыть камеры.
Джанет закрыла глаза и принялась мечтать. В этих мечтах тюрьма лежала в руинах. Из разрушенных стен пробивались пышные виноградные лозы, которые трепал весенний ветерок. Потолок рассыпался от времени, остались только ветхие перекрытия. В куче ржавого мусора рылась пара ящериц. Повсюду летали бабочки. То, что осталось от её камеры поросло травой. Позади неё стоял восхищенный Бобби. Его мама археолог. Именно она раскопала это место.
— Думаешь, тебя пустят на игру с судимостью?
Видение исчезло. Пока она мечтала, ей было хорошо. Жизнь под таблетками, всё-таки, лучше. Всегда можно спокойно помечтать, придумать тихое безмятежное местечко. Надо отдать доктору должное, химия — это жизнь. Джанет открыла глаза.
Ри рассматривала её. Тюрьма не самое безопасное место, но для таких, как она, внутри лучше, чем снаружи. На свободе она обязательно бы во что-нибудь вляпалась. Например, продала бы дурь наркоше, совсем непохожему на настоящих наркош. Как, собственно, и произошло.
— Что не так? — спросила Ри.
— Ничего. Просто я была в раю, пока твой поганый рот его не разрушил.
— Чего?
— Не важно. Наверное, бывают такие игры, в которых можно принять участие только в том случае, когда у тебя есть судимость. Назовем это «ложь во спасение».
— Мне нравится! И как это сделать?
Джанет села, зевнула и пожала плечами.
— Надо подумать. Ну, разработать правила.
Их жилье всегда было, есть и будет бесконечным миром, аминь. Камера, десять шагов в длину, четыре шага между койками и дверью. Стены были гладкими, сделанными из овсяного цвета цемента. В нескольких разрешенных местах были приклеены фотографии и открытки. У одной стены стоял металлический стол, на противоположной стене висела полка. Слева от двери стоял металлический унитаз. Чтобы создать видимость личного пространства приходилось отворачиваться, когда кто-то садился на него. В двери, на уровне глаз было окошко из двойного стекла, откуда виден коридор крыла «B». Каждый сантиметр камеры пах смесью тюремных запахов: пота, плесени и дешевого мыла.
Против воли Джанет, наконец, обратила внимание на пятно света на полу. Оно практически добралось до двери, но дальше не двинулось. До тех пор, пока вертухай не откроет дверь ключом или с пульта на посту охраны, оно останется заперто здесь вместе с ними.
— И кто будет вести? — спросила Ри. — У каждой игры есть ведущий. И какие призы? Награда должна быть хорошей. Детали! Нужно проработать каждую деталь, Джанет.
Ри одной рукой подперла голову, а другой теребила густые белесые кудри и смотрела на Джанет. На лбу у неё виднелся шрам, похожий на ожог от решетки-гриль — три параллельные глубокие линии. Джанет не знала, как она получила его, но была уверена в том, кто это сделал. Мужчина. Может отец, может брат, может хахаль, а, может какой-нибудь парень, которого она никогда раньше не видела и никогда больше не увидит. Среди заключенных тюрьмы Дулинга было мало людей с хорошей биографией. Зато много историй о плохих парнях.
И что делать? Можно жалеть себя. Можно ненавидеть себя или всех остальных. Можно заторчать, нанюхавшись чистящих средств. Можно делать, всё, что угодно (учитывая ограниченные возможности), но ситуация не изменится. Колесо Жизни провернется только в том случае, когда назначат очередное слушание по вашему досрочному освобождению. Джанет должна сделать для этого всё возможное. Она должна думать о сыне.
Когда офицер в будке охраны открыл 62 камеры, раздался глухой стук. На часах 6:30 утра, настало время утренней поверки.
— Не знаю, Ри. Думай сама, — сказала Джанет. — И я подумаю. А потом поделимся соображениями.
Она свесила ноги с кровати и встала.
В нескольких милях от тюрьмы, в доме Норкроссов, чистильщик бассейнов по имени Антон собирал дохлых насекомых. Этот бассейн доктор Клинтон Норкросс подарил своей жене Лиле на десятую годовщину свадьбы. Но каждое появление Антона заставляло доктора задуматься о разумности этого подарка. Это утро не стало исключением.
Антон был голым по пояс, и тому было две причины. Во-первых, день выдался жарким. Во-вторых, его тело казалось высеченным из камня. Он был неотразим, этот чистильщик бассейнов Антон. В нём была такая стать, что хоть сейчас на обложку любовного романа. Если кто-то захочет выстрелить ему в пресс, придется выбрать такой угол обстрела, чтобы не попасть под рикошет. Чем же он питается? Горами чистого протеина? Где и как тренируется? Чистит Авгиевы конюшни?
Антон поднял голову и улыбнулся, не снимая модных солнечных очков «Wayfarer». Свободной рукой он махнул Клинту, который смотрел на него из окна ванной на втором этаже.
— Господи боже, — прошептал Клинт самому себе. — Имей совесть.
Клинт отошел от окна. В висевшем на обратной стороне двери зеркале перед ним предстал сорокавосьмилетний белый мужчина, имеющий степень бакалавра в Корнуэлльском колледже и доктора медицины в Нью-йоркском университете, зависимый от двойного мокко из «Старбакса». Его русая с проседью борода делала его похожим скорее на нищего одноногого капитана корабля, чем на мужественного лесоруба.
Клинт иронично усмехнулся тому, как удивил его внезапно нагнавший возраст. Он никогда не уделял особого внимания своему мужскому тщеславию, а приближение к среднему возрасту и растущий профессиональный опыт оставляли этому совсем мизерные шансы. На самом деле, Клинт считал, что поворотной точкой его медицинской карьеры стал тот день, 18 лет назад, в 1999 году, когда к нему на прием пришел человек по имени Пол Монпелье и заявил ему, молодому доктору, что страдает «кризисом сексуальной зависимости».
Он тогда спросил Монпелье:
— Когда вы говорите «сексуальная зависимость», что вы имеете в виду? — Амбициозные люди всегда ищут способ попиариться. Невозможно, на самом деле, стать вице-королем секса. Это оксюморон, если хотите.
— Я имею в виду… — Монпелье какое-то время подбирал нужные слова. Затем прочистил горло и произнес:
— Я всё ещё хочу этого. Всё ещё готов этим заниматься.
— Это непохоже на кризис. Это похоже на норму, — заметил Клинт.
Клинт только выпустился, только устроился, это был его всего лишь второй рабочий день, а Монпелье был всего лишь вторым пациентом. Первой была девушка с какими-то проблемами с поступлением в колледж. Но быстро выяснилось, что при выполнении теста оценки успеваемости она набрала 1570 баллов. Клинт заметил, что это превосходный результат и не понадобится ни лечения, ни второго сеанса. «Излечена» — чиркнул Клинт на листе желтого рабочего блокнота.
В тот день Пол Монпелье сидел перед ним в кожаном кресле, одетый в белый свитер и плиссированные брюки. Он сидел, сгорбившись, закинув ногу на ногу, положив руку на ботинок, и говорил. Клинт видел, как он приехал на красного цвета спорт-каре, тот стоял на парковке возле здания. Работа в высших эшелонах угольной промышленности позволила ему обзавестись подобной тачкой, но его измученное вытянутое лицо напомнило Клинту братьев Гавс, которые постоянно донимали Скруджа Макдака в старых комиксах.
— Жена говорит, не прямо так, конечно, но это подразумевается. Подтекст, понимаете. Она говорит, чтобы я придержал вожжи. Успокоил своё сексуальное желание, — он дернул подбородком вверх.
Клинт проследил за его взглядом. На потолке вращался вентилятор. Если Монпелье сунет туда своё сексуальное желание, его отрежет.
— Вернемся назад, Пол. Почему вы с женой заговорили об этом? С чего всё началось?
— У меня была интрижка. Случайная. Но Рода — моя жена — выгнала меня! Я пытался объяснить, что дело не в ней, дело… в моих нуждах, понимаете? У мужчин есть потребности, которых женщинам не понять, — Монпелье покрутил головой и с шипением выдохнул. — Я не хочу разводиться! Какая-то часть меня считает, что она должна пройти через всё это вместе со мной.
Тоска и отчаяние этого человека были настолько реальными, что Клинт воочию представил, какие трудности ему приходилось испытывать — жить на чемоданах, по утрам питаться собственноручно приготовленным водянистым омлетом. Это не была клиническая депрессия, но нечто такое, что требовало уважения и заботы, даже если виновником этой ситуации был он сам.
Монпелье склонился через объёмный живот.
— Будем откровенны, доктор Норкросс. Мне под полтинник. Мои лучшие дни в сексе остались в прошлом. И отдал я их ей. Подарил, буквально. Менял подгузники, играл во все игры, ходил на все собрания и основал кучу студенческих фондов. Я очень добросовестно относился к супружеским обязанностям. Почему бы нам не договориться в данном случае? Почему нужно обязательно ругаться?
Клинт не ответил, он слушал.
— На прошлой неделе я был у Миранды, женщины, с которой я спал. Мы занимались этим на кухне. Занимались этим в спальне. У нас чуть не случилось третьего раза в душе. Я был счастлив, как чёрт! Потом я пришел домой, мы отлично поужинали всей семьей, поиграли в скрэббл и вообще прекрасно провели время! В чём проблема-то? Какой-то надуманный конфликт, как по мне. Почему я не могу иметь какую-то свободу в этом вопросе? Я многого прошу? Это настолько ужасно?
Какое-то время оба молчали. Монпелье ждал реакции Клинта. Добрые слова болтались в его голове, плавали, будто головастики. Сказать приятное нетрудно, но он решил подождать с этим.
Позади пациента, у стены стояла репродукция картины Дэвида Хокни[2], которую Лила дала ему, чтобы «одомашнить» рабочее место. Он хотел её повесить чуть позже. За репродукцией стояли наполовину разобранные коробки с медицинскими книгами.
Кто-то должен помочь этому несчастному, подумал он. И происходить всё должно в тихих спокойных местах, вроде этого. Но почему это должен быть именно доктор Клинтон Р. Норкросс?