Она положила на стойку пятидолларовую купюру. Гас протянул её обратно.
— Дело не в значке, шеф. Нынче, для всех женщин кофе — бесплатный, — он посмотрел на официанток. — Так, что ли?
— Ага, — ответила одна и подошла к Лиле. Она достала что-то из кармана. — И добавьте это, шериф. Вкус не испортит, но взбодрит.
Это оказалось средство от головной боли «Goody's». Лила, хоть, никогда не принимала его, но знала, что оно являлось традиционной маркой для трёх округов, наравне с песней «Rebel Yell»[51] и драниками с сыром. Братья Гринер использовали упаковки из-под «Goody's» для фасовки кокаина. Когда их брали, то нашли целую кучу таких в старой покрышке от трактора. Строго говоря, так делали не только братья. Выходило дешевле, чем пользоваться пипетками.
— 32 миллиграмма кофеина, — сказала вторая официантка. — Я выпила две, и не буду спать, пока наши ребята не разберутся с этой «авророй».
Одним из преимуществ, наверное, даже, единственным, в работе по отлову животных в Дулинге было то, что над тобой нет никаких начальников. Формально, Фрэнк Гири подчинялся мэру и городскому совету, но те почти никогда не посещали его тихий уголок в неприметном здании, которое он делил с историческим обществом, департаментом окружающей среды и кабинетом налогового инспектора. Так, что, его всё устраивало.
Он выгулял и успокоил собак (достаточно было подкормить их куриными чипсами), убедился, что у них в мисках достаточно воды и напомнил Мейси Уэттермор, старшекласснице-волонтеру, чтобы она пришла в шесть часов, снова их покормила и выгуляла. Конечно, она была на занятиях. Фрэнк оставил ей записку, относительно, необходимых препаратов, которые тоже нужно дать собакам, запер офис и ушел. До поры до времени, ему и в голову не могло прийти, что у Мейси найдутся дела поважнее, чем уход за несколькими бездомными животными.
Он, снова, думал о дочери. Этим утром он её напугал. Не хотелось этого признавать даже самому себе, но это так.
Нана. Что-то тревожило его. Не связанное, непосредственно, с «авророй», но где-то рядом.
«Нужно перезвонить Элейн, — подумал он. — Как только доберусь до дома, сразу, позвоню».
Только, первое, что он сделал, когда оказался в небольшом четырехкомнатном домике, который снимал на Эллис стрит, так это пошел к холодильнику. Тот содержимым не радовал: два бутылька йогурта, бутылка шашлычного соуса «Sweet Baby Ray's» и упаковка овсяного стаута «Miner's Daughter», высококалорийного продукта, который, как ему казалось, не мог вредить здоровью — он же сделан из овсянки, разве, нет? Он взял одну и зазвонил телефон. Он увидел на экране фотографию Элейн и подумал: он страшился гнева Элейн (слегка), а его дочь страшилась гнева отца (тоже, слегка, хотелось ему верить). Неужели, именно на этом стоят семейные отношения?
«Я хороший человек», — подумал он и ответил на звонок.
— Привет, Эл! Прости, что сразу не перезвонил, тут, случилось кое-что. Неприятность. Нужно было забрать кошку судьи Сильвера, а потом…
Элейн не было дела до кошки судьи Сильвера, ей был нужен он, Фрэнк. Как обычно, она, сразу выкрутила громкость своего голоса на максимум:
— Ты до полусмерти напугал Нану! Спасибо тебе за это большое!
— Успокойся. Я, лишь, сказал ей, чтобы рисовала в доме. Из-за зеленого «Мерседеса».
— Я ничего не понимаю, что ты говоришь, Фрэнк.
— Помнишь, когда она первый раз поехала развозить газеты, она потом рассказывала, что ей пришлось пройти по лужайке Недельхафтов, потому что на обочине стояла большая зеленая машина, со звездой на капоте? Ты сказала мне, не вмешиваться. Я и не вмешался.
Слова вылетали из него со скоростью пулемета, скоро он начнет, буквально, выплёвывать их, если не будет контролировать себя. Элейн не понимала, для того, чтобы быть услышанным, ему, иногда приходится кричать. Даже, на неё.
— Машина, которая сбила кошку судьи Сильвера, тоже была зеленой и у неё была звезда на капоте. «Мерседес». Я знаю, чья она, когда Нана…
— Фрэнк, Нана видела машину в самом конце квартала!
— Может, так, а может и ближе, и она просто не хотела нас пугать. Не хотела, чтобы мы лишали её первой работы. Ты, просто, послушай. Я не стал вмешиваться. Я много раз видел этот зеленый «Мерседес», но не стал вмешиваться, — сколько раз он, уже, говорил это? И почему это напомнило ему песенку из мультика «Холодное сердце», которую Нана постоянно напевала, чем выводила его из себя? Он так сильно сжал банку стаута, что испугался, даже, что она лопнет. — Но, в этот раз, я вмешался. После того, как он переехал Кокоса.
— Какого ещё…
— Кокоса! Кошку судьи Сильвера! А на её месте мог оказаться мой ребенок, Элейн! Наш ребенок! И принадлежит этот «Мерседес» Гарту Фликингеру!
— Доктору? — казалось, Элейн его услышала. Наконец-то.
— Да, ему. Угадай, что было, когда я пришел к нему поговорить? Он был обдолбан, Элейн. Едва говорить мог.
— И, вместо того, чтобы вызвать полицию, ты вошел к нему в дом? Как в тот раз, когда ты явился в школу и наорал на учителя в присутствии всего класса?
«Давай, продолжай», — подумал Фрэнк, всё сильнее сдавливая банку. «Ты всегда так делаешь. Об этом вспомни, об ударе в стену, вспомни, как я назвал твоего отца куском говна. Всё доставай, до последнего. Составим сборник «Лучшие хиты Элейн Наттинг-Гири». Даже, на моих похоронах ты будешь рассказывать, как я наорал на учителя, который высмеял реферат Наны и довёл её до слёз. А, когда надоест, ты расскажешь о том, как я наорал на миссис Фентон, распылявшую дефолианты там, где гуляла моя дочь. Отлично. Давай, лепи из меня психа, раз, тебе так лучше. Но, сейчас, я спокоен и не стану повышать голос. Потому что не позволю тебе управлять мной, Элейн. Кто-то должен следить за нашей дочерью, и ты, похоже, с этой работой не справляешься».
— Я выполнял свой отцовский долг, — не слишком ли пафосно прозвучало? Фрэнку было плевать. — Мне не нужно, чтобы его арестовали за оставление места ДТП с кошкой. Мне нужно было убедиться, что он не наедет на Нану. Если я его этим немного напугал…
— Ты, надеюсь, не разыгрывал перед ним Чарльза Бронсона[52]?
— Нет, я был, весьма, спокоен в общении с ним, — это было, довольно, близко к правде. Пострадала только машина. Но Фрэнк был уверен, что у такого богатого засранца, как доктор Фликингер, она была застрахована.
— Фрэнк, — сказала она.
— Чего?
— Не знаю, даже, с чего начать. Может, начать надо с того, что тебе не показалось странным, когда ты увидел Нану на проезжей части.
— Что? Что странного в этом?
— Почему ты не спросил у неё: «почему ты не в школе, милая?» Вот, о чём я!
Не в школе. Видимо, это и не давало ему покоя.
— Утро выдалось таким солнечным, вот я и решил, что сейчас лето, понимаешь? Забыл, что сейчас май на дворе.
— Ты, вообще, ни о чём не думаешь, Фрэнк. Ты настолько озабочен безопасностью собственной дочери, что, даже, не знаешь, что сейчас идёт учёба. Подумай. Ты, случайно, не заметил, как она делает домашнее задание, когда приходит к тебе? Ну, пишет в тетради, читает учебники. Господь свидетель…
Он многое готов был принять — и многого заслуживал — но ни Господь, ни Сын Его Иисус не почесались выгнать енота из подпола Епископальной церкви много лет назад, а потом заколотить дыру доской. Равно как, не они одевали и кормили Нану. И, даже, не Элейн. Это всё делал Фрэнк, и никакого волшебства в этом не было.
— К делу, Элейн.
— Тебя никто не заботит, кроме самого себя. Кроме того, что тебя бесит. Кроме того, что только Фрэнк знает, как правильно. Это единственное, что тебя волнует.
«Я справлюсь, справлюсь, справлюсь, справлюсь. Но, боже, Элейн, какой же сукой ты становишься, порой».
— Она заболела?
— Нет, у нас «красная» тревога.
— Что? Она выглядела в порядке.
— С ней всё хорошо. У неё начались месячные. Её первые месячные.
Фрэнка, словно, молнией ударило.
— Она была расстроена, немного напугана, хоть я и рассказала ей обо всём ещё в прошлом году. И стыдно, потому что на простынях осталась кровь. Для первых месячных это довольно необычно.
— Быть не может… — слова застряли в горле. Он закашлялся, будто кусок еды попал не в то горло. — Какая ещё менструация? Ей же 12, господи!
— А ты что, думал, она всегда будет твоей маленькой феей?
— Но… в 12 лет…
— У меня они начались в 11. Но не в этом дело, Фрэнк. Дело в том, что у твоей дочери боли, она смущена и напугана. А тут является её папаша, хватает её и начинает орать…
— Я не орал! — банка пива в руке, наконец, лопнула. По руке на пол потекла пена.
— … орать и дергать за рубашку. Её любимую рубашку.
На глаза навернулись слёзы. После развода он плакал несколько раз, ни разу ещё во время разговора с Элейн. Ему казалось, что любую его слабость она использует в качестве фомки, чтобы вскрыть ему грудь и сожрать сердце. Его нежное сердце.
— Я испугался за неё. Ты не понимаешь, что ли? Фликингер вечно бухой или обкуренный, или всё вместе, ездит на здоровенной машине. Он уже убил кошку судьи. Я боялся за неё. Нужно было, что-то, делать. И я сделал.
— Ты ведешь себя, будто, ты единственный, кто переживает из-за своего ребенка, но это не так. Я переживаю за неё, а ты — единственная причина этих переживаний.
Он промолчал. Смысл сказанного оказался для него, слишком огромен, чтобы его осознать.
— Подумай над этим до суда. Мы пересмотрим твоё право посещения.
«Право» — подумал Фрэнк. «Право!» Ему хотелось завыть.
— Как она сейчас?
— Нормально, вроде. Съела весь обед, сказала, что собирается вздремнуть.
В голове Фрэнка щёлкнуло, он выронил мятую банку на пол. Вот что беспокоило его, а никакая не школа. Он понял, чем она была расстроена — она хотела спать. А он, только, подлил масла в огонь.
— Элейн… ты, разве, не смотришь телевизор?