Конечно, Дон не забывал, что подобные недвусмысленные намеки от подонков и преступников могут повлечь серьезные неприятности. Но, ведь, он же человек. Его нельзя винить за следование своим мужским потребностям. Старой деве Коутс этого никогда не понять.
Опасности самому загреметь за решетку он не видел. Ни один суд не примет во внимание слова шлюхи-наркоманки, даже пары шлюх-наркоманок, но его работа, всё же, висела на волоске. Если на него снова донесут, директор обещала предпринять какие-то действия.
Дон задумался. А, может, вся эта зацикленность Коутс на нём была своего рода безумной увлеченностью им? Дон видел это в фильме с Майклом Дугласом и Гленн Клоуз.[61] Когда он его смотрел, то чуть не обгадился от страха. Одержимая женщина пойдёт на что угодно, чтобы охомутать тебя.
Неожиданно, он подумал о матери, которая отговорила его бывшую, Глорию, выходить за него замуж, сказав:
— Донни, я знаю, как ты ведешь себя с девочками.
Боль от этих слов пронзила его насквозь, потому что он любил маму, любил её холодное касание его горячего лба в детстве, когда он болел, помнил, как она пела ему о том, что он её единственное, самое дорогое солнышко. И как она могла такое сказать? Всё из-за того, что он работал в женской тюрьме?
В голове мелькнула мысль позвонить матери, но он отбросил её, она уже взрослая.
Сейчас он имел дело с обширным бабским заговором. Дура из десятой камеры, каким-то образом, узнала, что его вызывает директор. Он не мог быть уверен, что они все были заодно (это было бы безумием), но и утверждать обратного он не стал.
Он присел на край стола и случайно уронил на пол, стоявшую на нём небольшую кожаную сумочку.
Дон наклонился, чтобы её поднять. В таких, обычно, хранят зубные щётки, когда куда-то уезжают, но сумочка была сделана из качественной кожи. Он открыл её. Внутри оказался пузырек черного лака для ногтей, который всем и каждому указывал на то, что Коутс была безумной ведьмой, пинцет, маникюрные ножницы, небольшая расческа, пара капсул «омепразола[62]» и… какой-то бутылек из аптеки.
На бутыльке было написано: «Дженис Коутс. Занакс[63], 10 мг».
— Джанет! Ты не поверишь!
Голос Ангелочка Фитцрой заставил Джанет съёжиться. Во, что она должна не поверить? В то, что Дон Питерс зажал её между автоматами и заставил себе подрочить? Её головная боль превратилась в серию постоянных взрывов внутри черепной коробки.
Нет, Ангелочек хотела сказать не об этом. Ри никому бы никогда не рассказала, пыталась успокоить себя Джанет, мысли в голове звучали, как оглушительные крики, едва не перекрывая вышеупомянутые взрывы в голове. Она высказала предположение:
— Ты… о снах?
Ангелочек стояла в дверях камеры. Джанет лежала на койке. Ри где-то пропадала. Двери камер были открыты, все, у кого были хорошие отметки о поведении, могли бродить где угодно.
— Ну, конечно, о них! — Ангелочек прошла в камеру и уселась на единственный стул. — Тебе нельзя спать. Никому из нас нельзя. Для меня это не проблема, вообще, я, в принципе, мало сплю. Даже, в детстве не спала. Спать, это, как каждый раз подыхать.
Новость об «авроре» показалась Джанет абсурдной. Женщины обволакиваются в кокон во сне? Неужто, мигрень свела её с ума? Ей хотелось принять душ, но говорить об этом охране она не желала. Всё равно, не пустят. В тюрьме были правила. И охранники, простите, офицеры, являлись их олицетворением. Делай, что скажут, иначе, получишь отметку о плохом поведении.
— Башка раскалывается, Ангелок. Мигрень жуткая. Нет сил на весь этот бред.
Та глубоко вдохнула через нос.
— Слушай, сест…
— Я тебе не сестра, Ангелок, — из-за головной боли Джанет было плевать, как та отреагирует на её слова.
Но та не обратила на них никакого внимания.
— Слушай, звучит бредово, но всё так и есть, на самом деле. Я только что видела Нелл и Селию. Они уснули и теперь, блядь, выглядят как рождественские подарки. Говорят, и с Макдэвид такая же херня. Девку полностью замотало. И на Нелл с Селией то же самое. Эта хрень затянула им лица почти целиком. Какой-то, блядь, научный эксперимент.
Ткань, покрывшая их лица.
Значит, это правда. Об этом можно было судить по тому, как Ангелочек об этом рассказывала. Ну, почему бы и нет? Джанет было плевать. Она, всё равно, ничего с этим поделать не могла. Она закрыла глаза, но на плечо ей легла рука и затрясла её.
— Чего?
— Собираешься уснуть?
— Нет, если будешь продолжать меня трясти, как банку с попкорном. Завязывай.
Ангелочек убрала руку.
— Не засыпай. Мне нужна твоя помощь.
— С чего бы?
— С того, что ты нормальная. Не такая, как остальные. У тебя есть голова на плечах. Ты всегда спокойна. Ты же сама всё это знаешь.
— Мне пофиг.
Ангелочек ответила не сразу, Джанет почувствовала, как та пересела на край её койки.
— Это твой сын?
Джанет открыла глаза. Ангелочек указывала на фотографию Бобби, приклеенную к стене у койки. На ней Бобби с ушами Микки Мауса на голове пил из пластикового стаканчика. Его лицо выглядело настороженным, будто он ожидал, что кто-то попытается отобрать у него стакан и уши. Ему тогда было года четыре или пять.
— Ага, — ответила Джанет.
— Клёвые уши. Всегда такие хотела. Всегда завидовала другим детям, когда те их получали. Очень милый пацан. Сколько ему сейчас?
— Двенадцать.
Фото было сделано, примерно, за год до того, как всё рухнуло, они с Дамианом повезли Бобби в Дисней Уорлд. Мальчик на этом снимке ещё не знал, что его отец изобьет мать, а та вонзит крестовую отвертку ему прямо в бедро, что его тётя станет его опекуном, пока мама будет сидеть за убийство с отягчающими. Мальчик на этом снимке знал лишь то, что «Пепси» в стакане вкусная, а уши Микки — классные.
— Как его зовут?
Как только Джанет подумала о сыне, головная боль отступила.
— Бобби.
— Хорошее имя. Как тебе это? Быть матерью? — Ангелочек спрашивала без задней мысли, но от этого сердце Джанет замерло. Она изо всех сил попыталась скрыть замешательство. У Ангелочка были свои секреты, а у неё свои.
— Я не очень-то в этом преуспела, — ответила Джанет и села. — Но своего сына люблю. Чего тебе, Ангелок? О какой помощи ты просишь?
Позже, Клинт подумал, что от Питерса нужно было ждать неприятностей.
Офицер спокойно улыбался, несмотря на предъявленные ему обвинения. Клинт был зол, очень зол. Он так не злился, наверное, с тех пор, как был в возрасте Джареда. Как будто, в его голове открылась коробка с самыми гадкими вещами времен детства. Первую сдерживающую нить с этой коробки срезала ложь его жены, вторую «аврора», допрос Эви справился с третьей, а случившееся с Джанет распахнуло её. Ему захотелось избить Питерса чем-нибудь тяжелым. Хотелось схватить телефон со стола и разбить им ему нос, хотелось снять со стены грамоту в стеклянной рамке «Офицер исправительного учреждения года» и разбить ему её об голову. Клинт изо всех сил боролся с такими мыслями, он психиатром-то стал, в первую очередь, из-за этого.
Как там Шеннон, однажды, сказала: «Клинт, милый, если продолжишь в том же духе, до добра это тебя не доведет». Конечно, она имела в виду, что когда-нибудь он кого-нибудь прибьёт и, наверное, она была права. Этот разговор случился, вскоре, после того, как суд дал ему право жить отдельно и ему, больше, не приходилось драться. После этого, в последний учебный год, всю свою ярость и энергию он выпускал на беговой дорожке. Это тоже была идея Шеннон, и она была, чертовски, права. «Тебе нужно чаще бегать», — сказала она. И он бежал. Бежал от старой жизни, подобно Пряничному Человечку, бежал к медучилищу, браку, наконец, отцовству.
Большинство детдомовских не справились, этому противилась сама система. Большинство из них оказались в заведении, типа Дулинга, или тюрьмы «Львиная голова», что находилась дальше по шоссе и, согласно расчетам инженеров, постепенно сползала с холма. В самом деле, в тюрьме Дулинга было много девчонок из детдомов и все они находились во власти Дона Питерса. Клинту повезло. Он справился с трудностями. Ему помогла Шен. Он уже давненько о ней не вспоминал. Но плотину прорвало и улицы залило водой. Кажется, дни больших катастроф, частенько, становились днями воспоминаний.
Клинтон Ричард Норкросс попал в детский дом в 1974, когда ему было шесть лет. Позднее, ознакомившись со своим личным делом, он выяснил, что попадал туда и раньше. Обычная история: родители-подростки, наркотики, бедность, криминал, вероятно, умственные расстройства. Безымянный соцработник, допрашивавший мать Клинта записал: «Обеспокоена передачей своей печали сыну».
Отца Клинт совсем не помнил, а единственное воспоминание о матери представляло собой молодую девушку с вытянутым лицом, державшую его за руки и требовавшую не грызть ногти. Лила, как-то спросила, хочет ли он связаться с ними, если они ещё живы. Клинт не хотел. Лила тогда сказала, что понимает, но ничего она не понимала, и Клинт был рад этому. Ему бы не хотелось, чтобы она понимала. Тот Клинтон Норкросс, за которого она вышла замуж, был тихим спокойным рассудительным человеком, который оставил прошлое позади.
Только, ничего оставить не получается. Ничего не забывается, пока не наступает смерть или болезнь Альцгеймера. Он это прекрасно понимал. Он видел это во время каждого сеанса общения с заключёнными: мы носим своё прошлое на шее, как ожерелье, сделанное из пахучего чеснока. Что бы ты ни делал, носи его снаружи, или прячь под воротник, ничего не изменится, запах останется. Можно биться с этим запахом, сколько угодно, но аромата клубники не получишь.
Он жил в полудюжине семей и нигде не чувствовал себя, как дома, если под этим словом подразумевать какое-то безопасное место. Видимо, именно поэтому он начала работать в тюрьме. Нахождение здесь напоминало ему о годах детства и юности, оно давало ощущение постоянной напряженности, подобно удавке на шее. Ему хотелось помогать тем, кто оступился, потому что он-то понимал, каково это — застрять на распутье. Именно в этом лежал корень решения Клинта оставить частную практику.