Они передали по кругу пузырёк с таблетками, и каждая приняла по две. Затем они сели в круг и посмотрели друг на друга.
— И, что, теперь, делать? — спросила Гейл. — Просто, ждать?
— Плакать, — сказала Маргарет и демонстративно всхлипнула, протирая кулаками глаза. — Плакать, плакать и плакать!
— Передайте печенье, — сказала Дороти. — С диетой покончено.
— Я бы хотела вернуться к книге, — сказала Бланш. — Хотела бы поговорить о том, как изменилась Брайони. Она была похожа на бабочку. Мне это кажется очень милым. Она напомнила мне некоторых женщин в тюрьме.
Гейл взяла со стола бутылку «Пино», сняла с неё обертку и взяла штопор.
Пока она наполняла бокалы, Бланш продолжала:
— Понимаете, у большинства случаются рецидивы — возвраты к старому. Они нарушают условия досрочного освобождения, возвращаются к былым привычкам. Но некоторые меняются. Начинают жизнь заново. Прямо, как Брайони. Разве, не восхитительно?
— Да, — Гейл подняла бокал. — За новую жизнь!
Фрэнк и Элейн внесли Нану в комнату. На часах было девять вечера. Они осторожно положили её на кровать, стараясь не задеть покров. На стене в её комнате висел плакат, изображавший маршировавших солдат. Рядом висели её перерисовки различных персонажей манги[74]. С потолка свисали бумажные трубки и стеклянные бусинки. Элейн строго спрашивала за порядок в комнате, поэтому на полу не было ни игрушек, ни одежды. Шкафчики закрыты. Кокон вокруг головы Наны принял форму шара. Ладони тоже покрылись белым. Сейчас они напоминали варежки без больших пальцев.
Никто не произнес ни слова, они стояли в полной тишине, но Фрэнк, внезапно, осознал, что им обоим страшно выключать свет.
— Зайдем попозже, — прошептал Фрэнк на ухо Элейн. Раньше он это говорил, когда Нана не могла заснуть. Теперь же, всё наоборот.
Элейн кивнула. Они вышли из комнаты дочери и спустились на кухню.
Она села за стол, а Фрэнк заварил кофе, предварительно, очистив кофейник от остатков. Он проделывал это тысячу раз, но, ещё, никогда так поздно. Обыденность этого действия потрясла его.
Бывшая жена, видимо, подумала о том же самом.
— Всё, как раньше, да? Наверху больная дочь, а мы внизу, гадаем, правильно ли поступили.
Фрэнк нажал кнопку включения питания. Элейн уткнула голову в руки на столе.
— Сядь прямо, — тихо сказал он и сел напротив неё.
Элейн кивнула и выпрямилась. Ко лбу прилипли пряди волос, что придавало ей очень удивленный вид, будто, кто-то, неожиданно, стукнул её по голове. Судя по всему, сам Фрэнк выглядел не лучше.
— Я понял, о чём ты, — заговорил Фрэнк. — Я всё помню. Как мы могли обмануться, решив, что сами, без чьей-либо помощи, можем позаботиться о другом человеке.
На лице Элейн мелькнула улыбка. Что бы ни было между ними сейчас, ребенка вырастили они вместе, а это уже немалое достижение.
Запищала кофе-машина. Фрэнк выключил её и, на какой-то момент, воцарилась тишина, но его внимание привлек шум снаружи. Кто-то кричал. Вопили полицейские сирены и автомобильная сигнализация. Он инстинктивно прислушался к звукам из комнаты Наны.
Конечно же, он ничего не услышал. Она уже не ребенок, а старые времена давно остались в прошлом. Невозможно было представить, что способно разбудить Нану, что могло бы заставить её открыть глаза и содрать с себя кокон.
Элейн тоже повернулась в сторону лестницы.
— В чём дело, Фрэнк?
— Не знаю, пока, — он отвернулся. — Не нужно было уезжать из больницы, — сказал он, имея в виду, что это была идея Элейн. Сам он, не очень-то, был в этом уверен, но ему хотелось вернуть ей часть той грязи, в которой она его вымазала. Думая об этом, он возненавидел себя. Но остановиться он не мог, — Нужно было остаться. Нане нужен доктор.
— Им всем нужен доктор, Фрэнк. Скоро и мне понадобится, — она налила себе чашку кофе. Пока она смешивала его с молоком и сахарозаменителем, казалось, прошла вечность. Фрэнк уже решил, что тема закрыта, как Элейн добавила:
— Сказал бы, лучше, спасибо, что я нас оттуда вытащила.
— Чего?
— Это уберегло тебя от опрометчивых поступков.
— Ты что несёшь?
Но, конечно, он всё понял. У каждой пары есть свой язык, свои кодовые слова, понятные на интуитивном уровне. И она их произнесла:
— Фритц Мешаум.
С каждым движением, ложка стукалась о керамическую стенку кружки — клац! клац! клац! Было похоже на щелчки сейфового замка.
Фритц Мешаум.
Хотелось бы Фрэнку забыть это имя, но, разве, Элейн позволит? Нет. Кричать на учителя Наны было неправильно. Знаменитый удар в стену был ещё хуже. Но случай с Фритцем Мешаумом оказался страшнее всех. Эту историю она вспоминала каждый раз, когда оказывалась загнанной в угол, как сейчас. Если бы она понимала, что они все, и Нана, тоже, стояли в одном углу, но, нет. Вместо этого, она вспомнила про Фритца. Не могла не вспомнить.
В тот раз, Фрэнк выслеживал лису — обычное дело в лесистой местности трех округов. Кто-то заметил зверя в поле, к югу от Шоссе-17, рядом с женской тюрьмой. Звонивший сообщил, что лиса бегает, высунув язык, и предположил, что она бешеная. У Фрэнка в этом были сомнения, но звонки о бешеных зверях он всегда воспринимал всерьез. Так поступил бы любой сотрудник службы по надзору за животными. Он приехал к заброшенному сараю, где животное видели в последний раз и почти полчаса рылся в экскрементах. Затем, принялся осматривать округу, но ничего, кроме ржавого остова «Олдсмобиля Катлас» 1982 года с привязанными к его антенне старыми трусами не нашел.
На обратном пути он срезал дорогу через огороженную частную территорию. Ограда представляла собой горы мусора, гнилых досок, автомобильных колпаков и сколоченные листы металла, в которых было столько дыр, что они, скорее, наоборот, приглашали войти, нежели, защищали от возможных нарушителей. Пробравшись через одну из таких дыр, Фрэнк оказался возле выкрашенного белым дома с захламленным двором. С дуба на облезлой веревке свисала автомобильная покрышка, у его основания валялась груда черного тряпья, вокруг которой роились мухи, на страже крыльца стоял ящик для молока, полный металлолома, которую венчала, предположительно пустая банка из-под машинного масла, из которой торчал пучок бугенвиллеи. Навес над крыльцом был усыпан осколками стекла от окна на втором этаже, а на парковке стояла абсолютно новая «Тойота» синего, как океан, цвета. Возле задних колес машины валялись рассыпанные повсюду гильзы от дробовика, некоторые ярко-красные, а некоторые порозовевшие, будто пролежавшие под ярким солнцем не одну неделю.
Увидев столь пасторальную и, можно даже сказать, классическую сельскую картину, Фрэнк чуть было не рассмеялся. Он пошел дальше, улыбаясь и задумавшись о своём, когда краем глаза заметил нечто, что, поначалу не воспринял всерьез: куча тряпья под деревом пришла в движение.
Он шел к дырявому забору, не отрывая от него взгляда.
Всё происходило, словно во сне. Чтобы добраться до забора, нужно было преодолеть путь мимо этой груды.
К удивлению Фрэнка, это оказалась собака. Может, овчарка, может, молодой лабрадор, а, может, вообще, сельская дворняга. Её черный мех зиял проплешинами. Единственный зрячий глаз псины был залит чем-то белым. Собака, едва, стояла на четырех кривых лапах, явно, не раз и не два сломанных. Несмотря на всё это, от шеи собаки к основанию дерева тянулась толстая цепь, будто эта калека могла куда-то убежать. Бока собаки тяжело вздымались при каждом вдохе.
— Ты на частной территории, — раздался голос позади Фрэнка. — У меня ствол!
Фрэнк поднял руки, обернулся и оказался лицом к лицу с Фритцем Мешаумом.
Перед ним стоял низкорослый, рыжебородый, одетый в джинсы и выцветшую футболку мужчина.
— Фрэнк? — судя по голосу, Фритц был озадачен.
Они были знакомы, встречались несколько раз в «Скрипучем колесе». Фрэнк вспомнил, что Фритц работал механиком, а ещё у него можно было купить оружие. Правда это, или нет, но как-то раз они вместе накачались пивом под матч студенческой футбольной лиги. Фритц — этот гнусный мучитель собак — не очень активно выражал свой интерес к игре. Он не считал, что «Горцы» способны достичь каких-либо успехов. Фрэнк был рад этому — он не очень разбирался в спорте. Под конец матча Фритц уже накачался пивом и пытался склонить его к разговору о евреях и правительстве.
— Эти носатые всё под себя подмяли, ты понял? — Фритц наклонился вперед. — В смысле, мои предки из Германии, я знаю, о чём говорю, — Фрэнк, впрочем, не считал это достаточным оправданием.
Стоявший перед ним сейчас Фритц опустил оружие.
— Ты, чего, тут делаешь? Пришел пушку купить? У меня есть разные: длинные, короткие. Хочешь пивка?
Фрэнк ничего не ответил, но его поза чем-то насторожила Фритца, потому что он спросил:
— Псина тебе не угрожала? Осторожней с ней. Она моего племяша укусила.
— Кого?
— Племяша. Племянника, — Фритц тряхнул головой. — Старые словечки, иногда, крепко западают в голову.
Эти слова были последними, которые произнес Фритц.
Когда Фрэнк, наконец, остановился, приклад его винтовки был разбит и заляпан кровью. Фритц валялся в пыли, держась за промежность, куда Фрэнк бил прикладом. Его лицо опухло, с каждым выдохом он выплёвывал сгустки крови, тяжело вздымались поломанные рёбра. Возможность того, что Фритц мог умереть, пришла в голову Фрэнку, далеко, не сразу.
Может, конечно, Фрэнк не так сильно его избил, как ему казалось, но ещё несколько недель, он ожидал приезда полиции, а его никто так и не арестовал. Фрэнк не испытывал никакого чувства вины. То был маленький пёс, а маленькие псы не могли дать сдачи. Издевательствам над животными не могло быть оправдания. Некоторые собаки способны убить человека. Однако, ни одна собака не могла сделать с человеком того, что Фритц Мешаум сделал с бедным псом, прикованным к дереву. Как собака могла познать доброту через подобную жестокость? Никак не могла. Фрэнк это понимал и не испытывал никаких угрызений совести за то, что сделал с Фритцем.