Кусок кокона, который Фликингер срезал с руки Наны, под микроскопом показался Фрэнку обычным куском ткани. Нити состояли из нитей, которые состояли из других нитей.
— Похоже на растительную ткань, — заметил Гарт. — Ну, для меня.
Фрэнк представил стебель сельдерея, его жесткие упругие веточки.
Гарт помял кусок белой ткани пальцами. Когда он развел пальцы в стороны, нити вытянулись, словно жвачка.
— Клейкая, очень тягучая, быстро растет. Каким-то образом меняет химию носителя. Неузнаваемо меняет.
Гарт разговаривал, скорее, сам с собой, нежели с Фрэнком. Тому, в свою очередь, очень не понравилось, что его дочь назвали «носителем».
Гарт усмехнулся:
— Ох, не нравится мне ваше поведение, мистер Волокно. Очень не нравится, — он поморщился и размазал ткань по стеклу микроскопа.
— Вы как, доктор Фликингер? — он, конечно, признавал, что Гарт обладал эксцентричным характером, свой отпечаток наложили и наркотики, и он, видимо, знал, что делает. Но он, зачем-то, разложил вокруг его бесчувственной дочери самые разные острые инструменты.
— Отлично. Принесите, пожалуйста, попить, — Фликингер выпрямил спину, оставаясь сидеть на коленях рядом с девочкой. Острием ножниц он почесал нос. — Наш друг, мистер Волокно — натура, весьма, противоречивая. По сути, это грибок, но грибок очень агрессивный, к тому же, сильно зависящий от носителей ХХ-хромосом. Отдели его от остальной части, и он превращается в кусок бесполезного белого говна.
Фрэнк извинился и направился на кухню, где на полке, между пачками с мукой и овсянкой, стояла бутылка. Хватило, как раз, по одному стакану. Затем, он вернулся в гостиную.
— Если глаза меня не обманывают, это кулинарный херес, — заметил Гарт. — Уходим в штопор, Фрэнк, — в голосе его не было ни единой нотки разочарования. Он взял стакан, отпил из него и издал довольный вздох. — У вас тут, случайно, нет спичек? Или зажигалки?
— Ладно, Ри. Следующее будет для тебя в новинку. Небольшая привычка превращается в зависимость, а зависимость стоит денег. Однажды Дамиану удалось обокрасть дом своего начальника. Во второй раз он попался. Его не арестовали, просто дали пинка под зад.
Ри заметила: «Почему я не удивлена?»
— Ага. Затем и я потеряла работу в детсаду. В экономике тогда был спад, и владелица заведения решила провести сокращения. Забавно, но двух девушек, которые работали там меньше меня и не имели опыта, как у меня, она оставила. Ты ни за что не догадаешься, что отличало меня от них.
Ри сказала: «Догадываюсь, но, лучше, сама скажи».
— Они были белыми. Послушай, я не ищу оправданий. Но, ты сама знаешь, как оно бывает. Жизнь покатилась по пизде, я впала в депрессию. В тяжелую депрессию. Ну, я и начала пить таблетки даже, когда голова совсем не болела. И знаешь, что самое ужасное? Я прекрасно понимала, что происходит. Прекрасно понимала, что в один момент превратилась в сраную наркошу. Я ненавидела себя за это. За то, что судьба распорядилась так, что я родилась бедной и чёрной.
«Жесткач» — заметила Ри.
— Ну, ты понимаешь. То, что происходило между мной и Дамианом не могло продолжаться долго. Я это понимаю. Мы были ровесниками, но в душе он был намного моложе. Это, наверное, у всех парней. Ну, например, пойти играть в футбол, когда дома ждет больной ребенок. Как по мне, это нормально. «Скоро вернусь — обычно говорил он. — Пойду к Рику» или ещё куда. Я никогда ни о чём не спрашивала. Да и не было смысла спрашивать. Он меня баловал. Цветами и прочим. Конфетами. Новой рубашкой. Какими-то милыми мелочами. Но была у него одна черта, которая, на первый взгляд, могла показаться забавной. Но не была. Типа, он шёл позади какой-нибудь женщины с собакой и кричал: «Вы — чисто близнецы!» Или, когда видел шедшего ему навстречу подростка, подходил и замахивался, будто хотел ударить. «Да я ж прикалываюсь» — говорил он. А они продавали ему наркотики. Он делал то, что хотел, но уже не выглядел счастливым. Иногда становился злым, как собака, сорвавшаяся с цепи. «Глянь на нашу обдолбанную сучку, Бобби» — обращался он к нашему сыну и смеялся. Как будто, я была каким-то цирковым клоуном. Однажды я влепила ему пощёчину, а он ударил меня в ответ. Затем я ударила его, а он разбил мне об голову миску.
«Больно, наверное, было» — сказала Ри.
— Не так, как ощущение того, что я всё это заслужила. Наркоша заслужила быть избитой своим муженьком, таким же наркошей. Помню, как я лежу на полу, будто ищу закатившуюся под холодильник монетку, вокруг осколки миски, а сама думаю, что, вот теперь, социальные службы, точно, заберут Бобби. Так и случилось. Когда коп уносил Бобби из дома, он плакал и звал меня. Это была самая грустная вещь на свете, а я ничего не чувствовала.
«Печально» — сказала Ри.
Прошло, уже 10 минут с тех пор, как Терри зашел в дом по соседству с домом Элвеев. «Зольник» — было написано на почтовом ящике. Лила не знала, что ей делать.
Ранее, они вошли в дом Роджера, обойдя по широкой дуге залитое кровью место расправы во дворе. Малышка, которой Элвеи дали имя Платина, по одним им ведомой причине, мирно спала в кроватке, бережно окутанная коконом. Надавив пальцем на кокон, Лила ощутила под ним крохотное тельце младенца. В этом действии был какой-то ужас, не без доли юмора — как будто, проверяешь на упругость новый матрас. Однако улыбка, мгновенно слетела с её лица, когда Терри начал хныкать. На часах был уже третий час ночи. Таким образом, кризис длился почти 20 часов, а Лила не спала почти 35. Она была вся разбита, а её лучший подчиненный пьян и весь в слезах.
Но они ведь, делали всё, что могли, так? А на Маунтин Рест, до сих пор, валялся кошачий корм.
— Нет его там, — вслух сказала Лила. Это было раньше. Может, год назад?
— Чего нет? — спросил Терри. Они вышли из дома и направлялись к машине.
Лила, державшая на руках кокон, взглянула на Терри.
— Я это вслух сказала?
— Ага, — ответил Терри.
— Извини.
— Да уж, херня полная, — фыркнул он и направился к дому Зольников.
Лила спросила, куда он направляется.
— Дверь открыта, — ответил он, указывая в сторону. — Ночь на дворе, а дверь открыта. Нужно проверить. Скоро вернусь.
Лила уселась на пассажирское сидение с ребенком на руках. Казалось, прошло лишь мгновение, но часы на приборной панели показывали 2:22. Когда она садилась в машину, ей показалось, что на часах было 2:11. Двадцать два и одиннадцать — числа не очень похожие. Но одиннадцать плюс одиннадцать равно двадцать два. Что означало…
Число 11 заполонило все её мысли: 11 ключей, 11 долларов, 11 пальцев, 11 желаний, 11 палаток в лагере, 11 прекрасных женщин, замерших на беговой дорожке, в ожидании старта, 11 птиц на одиннадцати ветках одиннадцати деревьев — обычных деревьев, не воображаемых.
Что это было за дерево? Если всё продолжится так, как идёт, кто-нибудь догадается, что Эви пришла с дерева, Лила понимала это, абсолютно, чётко. Всё началось с неё, с неё и с Дерева, Лила чувствовала это, как чувствовала тепло малышки Сильвер у себя на груди. 11 девочек в одиннадцати коконах.
— Платина, Платина, — заговорила она вслух. Девочку звали Платина, а не Сильвер[82]. Дурацкое имя. Сильвер — это фамилия судьи. Если Лила когда-то и знала, как звали его кошку, то сейчас не помнила. Дочь Клинта звали Шейла Норкросс. Разумеется, он не сознался. Это стало для неё разочарованием, худшим разочарованием за всё время. Не то, что он не сознался, а то, что Платина была его дочерью. Или Шейла была его дочерью. Во рту у Лилы пересохло, она вся вспотела, несмотря на то, что в машине было, довольно, прохладно. Входная дверь дома Зольников распахнулась настежь.
Терри не знал, можно ли ещё помочь этому парню. Он, даже, не пытался. Он сел на кровать, обхватил голову руками, сделал несколько коротких вдохов и попытался собраться с мыслями.
На полу лежала женщина. Её голову и руки, как и всё остальное тело, покрывала паутина. В углу вместе с нижним бельем валялись шорты. Она была невысокой, метра полтора ростом. Судя по фотографии на комоде, ей было лет 17, может, чуть старше.
Видимо, тот, кто пытался её изнасиловать, скинул её на пол, стянув, в процессе, шорты.
Сам насильник лежал неподалеку, в нескольких метрах от неё. Выглядел он не как взрослый — слишком тощий. Его джинсы, вместе с трусами, висели в районе щиколоток и не слетели только, благодаря кроссовкам. На одном ботинке было маркером написано «Курт М.» Всё его лицо было залито кровью. Из разорванного рта слышалось прерывистое шипящее дыхание. Из промежности тоже лилась кровь, формируя обширную лужу на полу. Куски плоти на стене Терри принял за член и яйца этого Курта М.
Судя по всему, Курт М решил, что девушка ничего не почувствует. Видимо, для козлов, вроде него, «аврора» стала возможностью всей жизни, настоящим праздником. Вероятно, таких по всему миру набралось немало.
Но, как донести эту мысль до остальных? Если попытаться сорвать паутину с лиц женщин, они будут драться, будут убивать — об этом знали все. Но для кретинов, вроде головожопого пророка Кинсмана Как-его-Там, ситуация упрощается. Он без конца трещал о налогах, но перешел бы к изложению новых мыслей. Он мог бы сказать, что, в интересах людей всего мира, простреливать спящим женщинам головы. Что они — бомбы замедленного действия, мог бы сказать он. И обязательно найдутся мужчины, которым эта затея придётся по нраву. Терри подумал обо всех тех, кто реализовывал свои влажные мечты, собирая внушительные арсеналы, якобы, для «самообороны». Но им никогда не хватало духу выстрелить в здорового, не спящего человека. Терри, конечно, не считал таковыми всех, но как полицейский, с уверенностью мог говорить о многих тысячах подобных граждан.
И что делать теперь? Жена Терри уснула. Мог ли он обеспечить её безопасность? Что он должен был делать — убрать её в шкаф, отнести в подвал, поставить между рядами с консервами?