— Милая, — сказала ей Дороти Харпер, — это место как Вегас. То, что происходит во время «женского часа», остается в «женском часе».
Эти слова вызвали редкие усмешки, но девочка в грязной розовой рубашке даже не улыбнулась.
— Хочу сказать, что очень скучаю по папе. Я пошла в парфюмерный магазин Пирсона, нашла там лосьон после бритья, которым он пользовался — «Ночь на драккаре» он называется, — понюхала его и расплакалась.
Помещение накрыла гнетущая тишина, лишь несколько человек шмыгнули носом. Позднее выяснилось, что Нана была не единственной, кто ходил в магазин Пирсона к полкам с лосьонами после бритья.
— Наверное, всё, — сказала Нана. — Я просто… очень скучаю по папе и хочу его увидеть.
Ей зааплодировали.
Нана села на место и закрыла лицо руками.
Конечно, «наше место» не было утопией. Были слёзы, были ссоры, а в первое лето всех потрясло убийство с самоубийством, которое стало для всех шоком, прежде всего, из-за своей бессмысленности. Мойра Данбартон, ещё одна бывшая заключенная исправительной тюрьмы, сначала задушила Кейли Роулингз, а затем сама покончила с собой. Об этом Лиле рассказала Коутс.
Мойра висела в петле, перекинутой через ржавую перекладину качелей. Кейли нашли в доме, в котором они жили. Она лежала в спальном мешке, её лицо было серым, а глазные яблоки налились кровью. Её, сначала задушили, а потом не менее дюжины раз ударили ножом. Мойра оставила предсмертную записку, накарябанную на обрывке конверта:
Мир изменился, но я осталась прежней. Вам будет намного лучше без меня. Кейли я убила безо всякой причины. Не она это начала и не она меня спровоцировала. Я всё ещё любила её, как тогда, в тюрьме. Я знаю, она была вам полезна. Но я ничего не могла с собой поделать. Я захотела убить её и убила. Мне жаль, что всё так сложилось.
— Что скажешь? — спросила Лила.
Дженис ответила:
— Скажу, что это ещё одна тайна этого мира. Скажу, что это очень плохо, что бешеная сука убила именно ту, кто разбирался в электросетях «нашего места». Так, я буду держать ноги, а ты срежь веревку.
Дженис Коутс, без лишних церемоний, подошла и обхватила короткие ноги Мойры. Она посмотрела на Лилу.
— Давай, я не могу ждать. Она, кажется, в штаны навалила. Самоубийство — это ведь так красиво.
Убийцу и её несчастную жертву похоронили неподалеку от обвалившегося забора тюрьмы. Стояло лето, яркое и жаркое, по стеблям трав скакали насекомые. Коутс сказала несколько слов о вкладе Кейли в общее дело и её необъяснимое убийство Мойрой. Детский хор запел «О, благодать». От высоких девчачьих голосов Лиле захотелось разреветься.
В своем бывшем доме она нашла несколько фотографий Клинта и Джареда, иногда посещала встречи, но, чем дальше, тем воспоминания о муже и сыне становились всё тусклее. По ночам, лежа в палатке — Лила предпочитала ночевать на открытом воздухе, пока позволяла погода — она включала фонарь и с его помощью разглядывала их лица. Каким стал Джаред? Даже на самых поздних фотографиях черты его лица оставались мягкими. Не знать этого ей было очень больно.
Она смотрела на фотографии мужа, его скупую улыбку, седеющие волосы и тоже скучала по нему, не так, конечно, как по сыну. Её подозрения, рассыпавшиеся только в последнюю ночь, шокировали её. Ложь, к которой она прибегала, беспочвенные страхи вызывали у неё чувство стыда. Но, спустя время, она смотрела на Клинта несколько иначе, будто сквозь призму воспоминаний. Она подумала о том, как бережно он оберегал своё прошлое, как, став доктором, укрепил эту защиту даже от неё. Думал ли Клинт, что сможет справиться со своими переживаниями сам? Что ей не хватит ни ума, ни опыта, чтобы всё это понять? Или за этим скрывался его собственный эгоизм? Она знала, что мужчины учились (чаще всего, у других мужчин) самостоятельно справляться с болью, но она также знала, что брак призван бороться с этим учением. Но не в случае Клинта.
А ещё был бассейн. Он до сих пор бесил её. И смена места работы без предупреждения много лет назад. И тысячи других мелких решений в промежутке, которые он принимал, ни разу с ней не посоветовавшись. Она чувствовала себя одной из степфордских жён[92], даже когда муж находился в ином мире.
В ночи ухали совы, где-то вдалеке выли одичавшие уже много поколений назад собаки. Лила застегнула замок палатки. Сквозь желтую ткань проглядывала луна. Воспоминания о домашней «мыльной» опере вогнали её в депрессию, её действия, его, туда, сюда, он хлопает дверью, она хлопает дверью. Наигранная чушь, которую она, порой, замечала за другими парами. «Меня нужно было назвать Снисходительность» — подумала Лила и натужно рассмеялась.
Забор, некогда ограждавший тюрьму, порос землей. Лила перебралась на ту сторону через дыру в заборе, которой, в своё время, воспользовалась Коутс и другие женщины, очнувшиеся на территории тюрьмы. Вход в саму тюрьму представлял собой дыру в стене. Что-то, по-видимому, газовая плита, взорвалось здесь и разворотило стену. Входя внутрь, она подумала, что сейчас окажется на песчаном пляже, на мощеной булыжником улице, на вершине горы, в стране Оз, однако внутри оказался лишь коридор с камерами для заключенных. Стены были все в трещинах, некоторые двери камер сорваны с петель. Лила подумала, что взрыв, вероятно был серьезным. Из пола торчали пучки травы, а потолок покрылся плесенью. Она прошла по разрушенному крылу, по коридору, который Клинт называл Бродвей, прямо в центральный зал. Здесь казалось получше. Лила шла прямо по прочерченной на полу красной линии. Все двери и решетки были распахнуты. Решетки на окнах в столовой, библиотеке, в будке были сорваны. Там, где Бродвей упирался во входные двери, появились иные признаки взрыва: разломанные шлакоблоки, запыленные осколки стекла, дверь, отделявшая прогулочный дворик от здания была вогнута внутрь. Лила осторожно обошла эти завалы.
Пройдя дальше, она оказалась в административном крыле. Там пол зарос грибами. В воздухе стоял запах сырости и растений.
Она зашла в кабинет Клинта. Угловое окно разбито, из проема торчали ветки кустарника с какими-то белыми цветами. На остатках дивана сидела крыса. Она остро взглянула на Лилу и поспешила скрыться в куче мусора в углу.
Репродукция Хокни над столом Клинта покосилась. Лила поправила её. На картине было изображено простое, песчаного цвета здание с рядами одинаковых закрытых занавесками окон. На первом этаже здания находились две двери. Одна была синего цвета, другая красного — любимые цвета Хокни, яркие, призванные символизировать хорошие воспоминания, даже если сами эти воспоминания потускнели — в Лиле, внезапно, проснулся художественный критик. Эту картину она подарила Клинту много лет назад, думая, что он будет показывать её пациентам и говорить: «Видите? Нет никаких преград. Вот двери к счастливой и здоровой жизни».
Ирония этой метафоры была просто вопиющей. Клинт находился в другом мире. Джаред находился в другом мире. Она лишь знала, что оба сейчас мертвы. Репродукция Хокни принадлежала пыли, плесени и крысам. Это был пустой мир, разрушенный и гнетущий, но он — единственное, что у неё было. Это, прости Господи, «их место». Лила вышла из кабинета и через рассыпающееся здание тюрьмы направилась к выходу. Ей хотелось наружу.
В течение нескольких месяцев, всё новые и новые женщины приходили из того, что Джеймс Браун[93] называл мужским, мужским, мужским миром. Они рассказывали, что в Дулинге, к моменту их отхода ко сну, кризис «авроры» ещё не миновал — прошло всего 2 или 3 дня. Тем, кто находился здесь давно их рассказы о насилии, безумии и отчаянии казались неправдоподобными. Более того, им они казались неважными. У женщин этого мира были свои проблемы и заботы. Одной из них была погода. Лето прошло. За осенью последовала зима.
С помощью книг из библиотеки и под руководством неприятной женщины Магды Дубчек (оставим в стороне то, что она была матерью чистильщика бассейна Лилы), они смогли закончить начатое Кейли Роулингз, прежде чем Мойра Данбартон убила её. Покойный муж Магды сумел немного обучить её работе с электросетями.
— Муж всегда рассказывал мне, чем занимался. «Смотри, Магда, вот провод под напряжением, а вот заземление» — говорил он. А я слушала и запоминала. Он этого так и не понял, думал, наверное, что говорил со стеной, а я запоминала, — в этот момент Магда замолкала и на её лице появлялось задумчивое выражение, делавшее её так похожей на Антона. — Ну, первые пятьсот раз я точно слушала.
С помощью энергии, полученной из невесть сколько лет простоявших без дела солнечных батарей, они смогли запитать ещё несколько домов.
Автомобили были бесполезны. Неизвестно, сколько прошло времени, однако состояние машин говорило о том, что ветер и влага основательно потрудились над их двигателями. Стоявшие в гаражах машины выглядели получше, но вокруг них не нашлось ни единой капли бензина. Зато в общественном клубе женщинам удалось найти несколько работающих на солнечных батареях гольф-каров. Зарядив аккумуляторы, их немедленно завели. Женщины начали ездить на них по расчищенным от мусора и деревьев улицам.
Как и «Shopwell», кафе «Олимпия» сохранилось довольно неплохо и Рита Кумбс, бывшая жена Терри, снова открыла его. Расчет происходил на бартерной основе, а готовила она на старой дровяной печи, которую женщины помогли ей приволочь из подвала Кумбсов.
— Всегда хотела попробовать себя в ресторанном бизнесе, — говорила она Лиле. — Но Терри никогда не хотел, чтобы я работала. Сказал, будет переживать из-за меня. Терри даже невдомек, какая же это скука, заниматься только домашним хозяйством.
Произнесла она это легко, но Лила разглядела в её взгляде нечто похожее на стыд, стыд за то, что она счастлива тому, что может делать что-то сама. Лила надеялась, что Рита, со временем, справится со своими переживаниями. Многие здесь были вынуждены измениться, и многих из них терзал стыд, будто они уклонялись от возложенных на них обязательств. Некоторые, вроде Магды и Риты нашли себя в этих новых условиях и буквально расцвели. Шло время и на встречах всё чаще обсуждали не то, по чему они скучают, а то, по чему они не скучают вовсе.