Машина остановилась, оставив позади себя длинный двойной след плавленой резины. Сердце Лилы бешено колотилось в груди. Перед глазами метались черные точки. Она восстановила дыхание и посмотрела в зеркало заднего вида.
Женщина не убегала ни в лес, ни в сторону Лысой Горы, где дорога ответвлялась в направлении Болл Крик Ферри. Она просто стояла и смотрела на своё плечо. Эта поза, вместе с голой задницей, выглядывавшей из-под подола рубашки, смотрелась довольно кокетливо. Она выглядела совсем как рисованная девушка с картины Альберто Варгаса[17].
Быстро дыша, Лила отъехала назад, на проселочную дорогу, ведущую на небольшую ферму. Во рту стоял соленый привкус адреналина. На крыльце дома стояла женщина с младенцем на руках. Лила опустила стекло и прокричала:
— Вернитесь в дом, мэм. Живо.
Не дожидаясь, пока та выполнит приказ, Лила нажала на газ и помчалась к Лысой Горе, туда, где стояла женщина. Ехать пришлось осторожно, чтобы не врезаться в сбитый почтовый ящик. До неё донесся скрип металла о металл.
Ожила рация. Это оказался Терри Кумбс.
— Первый, это Четвертый. Ты там, Лила? Ответь. У нас тут два мертвых варщика мета неподалеку от лесопилки.
Она схватила рацию и коротко бросила:
— Не сейчас, Терри, — и отшвырнула её на боковое сидение. Она остановилась напротив женщины, отстегнула застежку на кобуре и, выходя, в шестой раз за карьеру в правоохранительных органах, достала пистолет. Когда она увидела её длинные стройные ноги, подтянутую грудь, она вспомнила свой путь сюда. Неужели прошло всего 15 минут? «Чего уставился?» — спросила она. И Антон ответил: «Утро замечательное».
Если вид этой женщины, стоящей на пригородном шоссе Дулинга, не означал замечательное утро, Лила не могла представить, что же тогда означало.
— Поднимите руки. Живо. Давай, руки вверх!
Продавщица Косметики, она же Утренняя Красотка, подняла руки.
— Вы вообще в курсе, что чуть не погибли?
Эви улыбнулась. Улыбка растянулась во всю ширь.
— Не очень, — сказала она. — У тебя всё было, Лила.
— Я не хотел её трогать, — проговорил старик дрожащим голосом.
Коричневая полосатая кошка лежала в траве. Рядом с ней, на коленях, стоял одетый в камуфляжные штаны судья Оскар Сильвер. Лежащая на боку кошка выглядела вполне живой, за исключением правой передней лапы, причудливо изогнутой в форме латинской буквы V. При более пристальном осмотре можно было разглядеть кровавые подтёки вокруг её глаз. Она прерывисто дышала и по какой-то, ведомой только кошкам причине, мурлыкала.
Фрэнк присел рядом с ней. Она сдвинул солнечные очки на лоб и сморщился от яркого утреннего солнечного света.
— Мне жаль, сэр.
Некоторое время назад, судья плакал, но сейчас перестал. Фрэнк терпеть этого не мог, хотя удивлен не был — люди любили своих домашних животных, относились к ним так, как не относились к некоторым людям.
Как там сказал мозгоправ? Вытеснение? Да, любовь жестока. Фрэнк считал, что единственные, за кем надо присматривать в этом мире, не могли иметь ни кошек, ни собак. И за собой, конечно, нужно следить. Держать всё под контролем. Оставаться спокойным.
— Спасибо, что приехал так быстро, — сказал судья.
— Это моя работа, — ответил Фрэнк, хоть это и не было правдой. В его обязанности, как сотрудника службы по надзору за животными, входили, скорее еноты и бродячие собаки, нежели умирающие кошки. Он считал Оскара Сильвера другом или кем-то вроде того. Ещё до того, как из-за болезни почек судья Сильвер досрочно отправился на пенсию, Фрэнк иногда угощал его парой кружек пива в «Скрипучем колесе», а тот в свою очередь порекомендовал хорошего семейного юриста и помог устроить с ним встречу. Также Сильвер однажды «дал консультацию» Фрэнку, когда тот признался, что повышал голос на жену и дочь (предпочтя при этом не обращать внимания на удар кулаком в стену кухни).
Ни от адвоката, ни от терапевта Фрэнк такого никогда не видел. Последний, впрочем, верил, что Фрэнк ещё может помириться с Элейн. Благодаря ему, Фрэнк считал, что может контролировать свой гнев, если люди (Элейн, к примеру, или их дочь, Нана) осознают, что он, в первую очередь, заботится о них.
— Я взял её ещё котенком, — вновь заговорил судья Сильвер. — Нашел за гаражом. Вскоре после того, как умерла Оливия. Странно такое говорить, но это было, своего рода… послание, — он почесал кошку между ушей указательным пальцем. Та, хоть продолжала урчать, на почёсывание никак не отреагировала. Она просто уставилась окровавленными глазами прямо в траву.
— Может, это оно и было, — отозвался Фрэнк.
— Кокосом её назвал внук, — он тряхнул головой и сжал губы. — Чёртов «Мерседес». Я его заметил, когда выходил за газетой. Шёл под сотню. В спальном районе! Куда он летел?
— Никуда. Какого цвета был «Мерседес»? — Фрэнк задумался над тем, что несколько месяцев назад сказала ему Нана. Про человека, которому она возила газету и который жил в большом доме в Брайар, и у которого была похожая машина. Зеленый «Мерседес», кажется, она тогда сказала.
— Зеленый, — ответил судья. — Зеленый он был.
Мурчание кошки сменилось бульканьем. Дыхание прекратилось. Ей было очень больно.
Фрэнк положил руку на плечо судьи и произнес:
— Пора.
Судья прочистил горло, но сказать, так, ничего и не смог. Он, просто, кивнул.
Фрэнк раскрыл кожаный чемоданчик, в котором лежал шприц и две ампулы.
— После первой она расслабится, — он воткнул иголку в ампулу и наполнил шприц. — После второй — уснёт.
Когда-то давно, ещё до описываемых событий, все три округа (МакДауэлл, Бриджер и Дулинг) ратовали за закрытие колонии для несовершеннолетних Эш Маунтин и открытие, столь необходимой женской тюрьмы. Штат выкупил землю и здания, и тюрьму назвали, как и округ — Дулинг — что позволило получать деньги на перестройку учреждения. Двери тюрьмы открылись в 1969, персонал набрали из жителей трех округов. Когда-то её называли «образцовым женским исправительным учреждением» и «гордостью штата». Оно было, скорее, похоже на пригородную школу, нежели на тюрьму, если не обращать внимания на забор с колючей проволокой по периметру.
Спустя полвека, тюрьма, по-прежнему, выглядела как школа, только уже попавшая в трудные времена и под сокращение расходов. Здания начали ветшать. Краска (по слухам, созданная на свинцовой основе) начала осыпаться. Водопровод протекал. Оборудование кочегарки устарело и зимой, только административное крыло могло позволить себе +20 °C в помещениях. Летом внутри стояло пекло. Освещение было тусклым, старая проводка то и дело коротила, и в среднем раз в месяц вся тюрьма оказывалась без света.
Впрочем, здесь была отличная беговая дорожка, баскетбольная площадка, размеченная площадка для шаффлборда[18], небольшой ромб для софтбола[19] и маленький огород возле административного крыла. Именно там, среди гороха и кукурузы, на лавочке сидела директор Дженис Коутс, в её руках был пластиковый пакет молока. Её бежевая трикотажная сумочка лежала у ног. Она курила «Pall Mall» без фильтра и смотрела, как к воротам подъезжал доктор Норкросс.
Тот показал удостоверение (необходимости в том не было, его, и так, все знали, но правила — есть правила) и главные ворота пришли в движение. Он въехал в карантинную зону и принялся ждать, когда откроются вторые ворота. Когда дежурный офицер — сегодня это была Милли Олсон — удостоверилась, что горит зеленая лампочка и внешние ворота закрыты, она открыла внутренние. Клинт направил свой «Приус» на парковку для персонала, которая, также, была ограждена. На заборе висел знак с надписью: «СОБЛЮДАЙТЕ ПРАВИЛА БЕЗОПАСНОСТИ! ЗАПИРАЙТЕ МАШИНУ!»
Через две минуты он уже стоял напротив директора, плечом опершись на кирпичную стену и подставив лицо утреннему солнцу. Их диалог напоминал общение прихожан фундаменталистской церкви:
— Доброе утро, доктор Норкросс.
— Доброе утро, директор Коутс.
— Готовы ли вы провести ещё один прекрасный день в исправительном учреждении?
— Вопрос в том, что это учреждение приготовило для меня? Такова будет степень моей готовности. А, как вы, Дженис?
Она легкомысленно пожала плечами и выпустила синее облачко дыма.
— Также.
Он указал на сигарету.
— Думал, вы бросили.
— Бросила. Наслаждаюсь бросанием раз в неделю. Иногда, дважды.
— Всё тихо?
— Утром, да. Ночью было ЧП.
— Дайте, угадаю. Ангелочек Фитцрой.
— Неа. Китти Макдэвид.
Клинт вскинул брови.
— Неожиданно. Рассказывайте.
— Со слов соседки Клаудии Стивенсон, той, что позвала остальных…
— Клаудия Динамитчица? — переспросил Клинт. — Ужасно гордится своими имплантами. Это Клаудия начала?
Клинт ничего против неё не имел, но надеялся, что дело было, именно, в Клаудии. Доктора — тоже люди, у них были свои любимчики, и Китти Макдэвид была одной из таких. Когда она только попала сюда, то была немного не в себе — имела привычку царапать и резать себя, часто меняла настроение, страдала от повышенной тревожности. С тех пор, она пошла на поправку. На неё очень сильно повлияли антидепрессанты и, Клинту хотелось в это верить, сеансы терапии. Как и он сам, она была порождением системы детских домов Аппалачей. В одну из первых встреч, она с грустью поинтересовалась, понимает ли он, живущий в богатом пригороде, каково это — не иметь ни дома, ни семьи.
Клинт, без колебаний, ответил:
— Не знаю, что чувствовала ты, но я ощущал себя животным. Как будто, я всегда охотился и на меня охотились.
Она уставилась на него широко открытыми глазами.
— Вы..?
— Да, я, — ответил он. Что означало «я тоже».
Всё это время, за Китти не числилось никаких нарушений, более того, она договорилась с обвинителями, по поводу дачи показаний по делу братьев Гринер — крупных наркоторговцев, которых этой зимой лично закрыла шериф округа Дулинг Лила Норкросс. Если Лоуэла и Мейнарда Гринеров посадят, для Китти появлялась неиллюзорная возможность выйти досрочно. Если это получится, думал Клинт, с Китти всё будет хорошо. Она понимала, что, только от неё зависело, как она устроится в этом мире. От неё и от помощи — медицинской и общественной, конечно. Он считал Китти способной попросить помощи, не побояться этого, считал, что, с каждым днем, она становилась всё сильнее.