Хотя, если честно, мальчики увивались вокруг меня, но я всегда думала, что это потому, что я для них – диковинный зверек. Именно Адочка убедила меня в том, что я очень красива. Она же осенью тринадцатого года познакомила меня с мальчиком, Васей Ивановым. Вася был другом ее детства, а лет пять назад переехал в Славянск. А теперь он учился в ДонГУ на программиста. Мы с Адочкой шли по улице, когда она неожиданно его увидела – и надо же, что Вася влюбился с первого взгляда именно в меня.
Внешне он был полной мне противоположностью – высоким, статным голубоглазым блондином. Его увлечением был баскетбол, и я с огромным удовольствием ходила болеть за него, когда он играл за команду своего факультета. Любила ли я его? Сложно сказать. Мне с ним было очень хорошо, и я могла себе представить, что мы проведем всю жизнь вместе. Да и я впервые почувствовала, что не прочь отдать «самое дорогое» именно ему.
Я даже сумела договориться с однокурсницей о том, что смогу попользоваться ее жилплощадью на одну ночь – отец ее работал в России, мать к нему поехала, а Лариса – так звали эту подругу – была готова заночевать ту ночь у Ады в обмен на флакончик «Шанель № 5». Но когда я зашла в общагу к Васе, чтобы его пригласить на вечер – и ночь – в ту квартиру, его сосед, Лева из Одессы, мне сказал:
– А он, Мариночка, уехал в Славянск.
– Зачем?
– А зачем ты думаешь? К Стрелкову отправился. Мол, мой родной город, мне его и защищать.
Три раза мне с оказией передавали письма от него. А третьего мая, после известных событий в Одессе, я случайно встретила Леву на улице. Глаза у него были заплаканы, а шел он с вещами.
– Ты слышала, Мариночка?
– Про Одессу? Слыхала. Какие сволочи эти майданутые…
– И про нее тоже. Но я не только об этом. Пришла весточка из Славянска – Васю убили. Вот так…
Я обняла его, а затем спросила:
– А ты куда?
– Запишусь в ополчение.
– Ты? – я окинула взглядом его нескладную фигуру. В отличие от моего Васи, он был абсолютно неспортивным – узкие плечи, слишком широкий, почти женский, таз, длинная курчавая шевелюра… Но, по Васиным словам, очень хороший товарищ, на которого можно было положиться.
– Если будет надо, возьму автомат и встану в строй. Если не возьмут, то хорошие компьютерщики им, надеюсь, тоже пригодятся. Но я хочу мстить – и за Васю, и за мой город.
– Но там ведь и погибнуть можно.
– Можно. Ну и что? Зато хоть стыдно за себя не будет.
В тот вечер мы с Ариадной собрались на Ларискиной квартире и напились вдрызг. А на следующее утро и мы отправились вступать в ополчение. Вот только она добилась отправки фельдшером на фронт, а меня почему-то определили в хирурги. Сначала я ассистировала опытным врачам, а потом мне и самой начали доверять операции. И одним из первых пациентов был Лева. Я ему еле-еле спасла ногу, а он все спрашивал, когда ему можно будет вернуться в строй… Но я настояла на том, чтобы его комиссовали, и теперь он работает по профессии и страшно тяготится этим, просится обратно на фронт.
Как, кстати, и я. Меня даже наградили, за то, что я не раз и не два оставалась на своем посту во время бандеровских налетов, то авиационных, а в последнее время больше артиллерийских – операция же идет, ее не остановишь. А Ада так и осталась без медали, хотя как мне кажется, заслужила ее намного более моего.
И когда ее доставили с руками, нашпигованными осколками, и с ранами в боку, именно мне довелось оперировать подругу, и, как мне кажется, весьма успешно. А вот теперь, в конце обхода, у нас появилось время поговорить по душам.
– Здравствуй, сестрица! Прости, что так поздно – пациентов множество. А еще какую-то азиатку привезли, в коме.
– Да ладно, главное, ты пришла!
– Что с тобой было? Колись. А то прооперировать я тебя прооперировала, а что случилось, не знаю…
– Марин, давай я тебе все расскажу, только пусть это останется между нами.
Я приготовилась было выслушать историю про любовь, но то, что она рассказала, меня огорошило. Люди из прошлого – подумать только! Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, и я бы подумала, что мой собеседник либо меня разыгрывает, либо сошел с ума, но Аде я безоговорочно верила.
– Так, значит, белый офицер, ковпаковец и тувинец?
– Тувинский доброволец. Как твой дед.
Да, дедушка, Ооржак-оол Балдан… Пошел воевать после того, как на его брата пришла похоронка. Женился на моей бабушке и осел в Макеевке, откуда она была родом. Его я, увы, не помню – он умер, когда мне был год, – но папа много о нем рассказывал, когда я была маленькой.
Мой любимый папочка, Кечил-оол Балдан… Помню его в детстве – бесстрастное смуглое лицо, так преображавшееся, когда он улыбался… А потом на шахте имени Кирова в моей родной Макеевке произошел взрыв метана, и я помню, как вернулась из школы, а мама в одночасье поседела – папино тело подняли на поверхность одним из первых.
Через сорок дней мама объявила нам, что мы возвращаемся в ее родную станицу Луганскую, и с тех пор я жила там – до того дня, как поступила в медицинский в Донецке.
– Его зовут… Тулуш, да, Кызыл-оол Тулуш. А других – поручик Белой армии Андрей Фольмер и старший лейтенант Михаил Студзинский. Он, кстати, вроде из станицы Луганской.
– Студзинский, говоришь? Девичья фамилия моей мамы – Студзинская. Вот только не осталось Студзинских в нашей станице, кроме нее. А как его зовут?
– Михаил Григорьевич.
Я побледнела – конечно, при смуглой коже это не так заметно, но Ада на меня посмотрела и спросила:
– Сестренка, что с тобой?
– Так звали дедушкиного старшего брата. Вскоре после освобождения Луганской от него пришло письмо – так-то и так-то, жив, здоров, чего и вам желаю, бью немца, а где – сказать не могу. Всех вас обнимаю… Дедушка мне это письмо показывал. Сам он, равно как и деда Гриша, мой прадедушка, ушел в партизаны – прадеда убили, дед, которому и было-то шестнадцать лет на конец войны, стал «сыном полка»…
– Интересно. Надеюсь тебя познакомить с Михаилом.
– А не влюбилась ты в него часом?
– Ты знаешь, мне все трое нравятся…
– Вот только Михаил Григорьевич на самом деле не Студзинский, а Апостолов. Его настоящий отец был казачьим офицером и умер в двадцать втором, что ли, году. Твой родственник, скорее всего, ты же из станичных Апостоловых.
Ада побледнела – судя по всему, она отдавала предпочтение именно брату моего дедушки…
– Марин, ты не поверишь – если это так, то Миша Студзинский – младший брат моего прадеда… Слыхала я, что прапрабабушка вышла во второй раз замуж то ли за немца, то ли за поляка. Но мой прапрадед – казачий урядник из станицы.
– Ладно, не бери в голову, а, главное, выздоравливай. А мне нужно обход сделать. Потом еще поболтаем.
– Вот только никому ни слова, лады?
– Подруга, ты меня знаешь, держать язык за зубами я умею. Конечно, Мюллер говорил, «что знают двое, знает и свинья», но это не про меня.
Ада кивнула, а я продолжила:
– А вот познакомиться с ними я бы не отказалась, тем более что по крайней мере один из них – и твой, и мой родственник – пусть сводный. Обещаю, я не буду никого у тебя отбивать.
– А я и не боюсь, – покраснела Ада. – Познакомлю, конечно. Если, конечно… ведь они – все трое – теперь на фронте. В моей части. На Саур-Могиле… – И глаза ее заблестели.
– А вот этого не надо. Всё будет хорошо…
В палату ворвалась медсестра:
– Доктор, азиатка из комы вышла!
6 августа 2014 года. Донецк, больница № 15.
Анджела Нур Кассим, стюардесса
Сквозь забытье я услышала умиротворяющий голос женщины, который помог мне найти силы, чтобы не скатиться обратно в черную вязкую бездну. Я с огромным трудом приоткрыла глаза – голову повернуть мне было трудно – и увидела над собой тусклую электрическую лампочку под матовым стеклянным абажуром. Потихоньку ко мне начало возвращаться обоняние – пахло свежевымытым полом, средствами дезинфекции и чем-то неуловимым, чем, наверное, пахнут все больницы. Впрочем, куда я еще могла попасть? А точнее, где я и как давно нахожусь без чувств?
В голове роились обрывки воспоминаний. Вот я в гостинице в Амстердаме, просыпаюсь рано утром, чтобы одеться и подготовиться к вылету. В девять я уже в аэропорту – экипаж готов к полету, ждем, когда подадут самолет. В двенадцать тринадцать мы покинули терминал, а в двенадцать тридцать один взлетели. Все, как обычно. Или не совсем. У меня было такое чувство, что в тот день могло случиться нечто страшное.
В три с небольшим часа дня по амстердамскому времени я принесла кофе и бутерброды пилотам корабля. Командира корабля, Юджина Леонга, я знала хуже – тем более он был малайзийским китайцем, а в Малайзии между нами и ними существует некая незримая стена. Но он всегда был подчеркнуто вежлив и дружелюбен. А вот второй пилот – Мухамад Абдул Рахим – был старым другом моего отца, и, когда он находился на борту лайнера, по возникшей не так давно традиции, кофе ему приносила именно я. Встречали меня обычно шутками, впрочем, никогда не выходившими за рамки приличия. Но на этот раз я застала их за весьма серьезным разговором.
– Не могу понять, почему диспетчер направил нас прямо в зону боевых действий, да еще велел снизить эшелон. Других самолетов ведь не наблюдается…
– Наблюдается, – сказал Юджин. – Вон, посмотри. Надеюсь, он летит не по наши души…
И действительно, где-то слева на фоне белых облаков мы увидели военный самолет, следовавший ниже нас параллельным курсом.
– Эх, поскорее бы до России добраться, – кивнул Мухамад. – Там никогда таких проблем не бывает. Русские хорошо знают свое дело.
Я поставила поднос на специальный столик, и Мухамад кивнул мне:
– Спасибо, дочка. Ты не бойся – как говорят наши друзья-американцы… – тут он горько усмехнулся, – молния никогда не бьет дважды в одно и то же место.
Это он имел в виду моего отца, Файсала. Тот тоже был пилотом на наших авиалиниях, и в марте ему пришлось срочно отправляться в Пекин, потому что второй пилот, который должен был возвращаться в Куала-Лумпур на рейсе 381, неожиданно заболел. И папа полетел на том самом злосчастном рейсе 380, который исчез где-то над океаном…