– Это с какой стати? – я постарался изобразить на лице неподдельное удивление.
– Я военнопленный, – сказал он и закинул ногу на ногу.
Еще немного, подумал я, и положит ноги на стол.
– А что, США объявили войну ДНР? Или наоборот? Похоже, я что-то пропустил, – с любопытством посмотрел я на него. – То, что вы делаете, вполне подпадает под действия, которые иначе как терроризмом не назовешь. А за него, между прочим, в Донецкой республике полагается смертная казнь. И никто не будет вас обменивать. Просто в один роковой для вас день вас выведут во двор, прислонят к исклеванной пулями кирпичной стенке, и…
– Но ведь в нас вложили миллионы, – испуганно заверещал пиндос.
Похоже, что до него наконец дошло, что он влип, причем крепко. И я совсем не блефую, расписывая его дальнейшую судьбу. К тому же его начальство вряд ли будет стараться вытащить его из каталажки. Ведь это означало бы признаться, что американцы напрямую участвовали в войне на стороне украинских путчистов. Не то чтобы это их сильно огорчило, но все же…
К тому же в Штатах могут появиться весьма нежелательные вопросы к властям предержащим со стороны их собственных избирателей.
– Если в Донецк поступит должным образом оформленная просьба, то мы отдадим им тела ваших людей, – вполне серьезно сказал я. – И ваш труп в том числе. Думаю, что ваше начальство прикажет срочно всех кремировать и похоронить втихаря. Ведь шум поднимать для парней из Вашингтона будет невыгодно.
Фрэнк долго молчал, уставившись взглядом в пол, потом поднял голову и твердо произнес:
– Хорошо. Что именно вы хотите знать?
8 августа 2014 года, раннее утро. Саур-Могила. Князев Игорь, воскресший из ада
– Четверо, – прошептал я.
– Судя по их поведению, лохов, – чуть слышно усмехнулся Колумб. – Будь тут профессионалы, они бы уже нас на раз-два вычислили. А так мы их обойдем – вон там…
С напарником я был абсолютно согласен. Представьте себе – на опушке горит костер, двое сидят у него, чего-то там жуют и лясы точат, а двое других расположились чуть поодаль, у самой кромки леса, с вонючими сигаретами в зубах. Ни охранения, ничего – либо они были столь хороши, либо уверены в своей полной безопасности. Да, все четверо – с нашивками «навоза».
Будь нас не двое и будь мы с боевым оружием, можно было бы попробовать наказать их за беспечность. Конечно, у нас были два ствола – точнее, физически три, охотничья двустволка у меня и «сайга» у моего приятеля. Но даже при свете костра было заметно, что у них в наличии и броники, и автоматы, и, наверное, многое другое. И даже если мы смогли бы их положить, первый же выстрел переполошит всю кодлу – с предсказуемым для нас результатом. И я лишь ответил ему в стиле американских вояк-суперменов из голливудских фильмов:
– Роджер.
И захромал вслед за своим приятелем по гребню направо в надежде обойти расположение врага.
Эх, зря не пошел я тогда в ополчение… Анечка моя меня уговорила – мол, ты и так хромаешь после Афгана, а потом у тебя семья… Трое, положим, уже взрослые, но мы-то со Славкой… На мой аргумент, что кое-какие накопления имеются, в том числе и в валюте, она отвечала: «А после того?» Я ей пытался возразить, что она хирург и неплохо зарабатывает, но она все-таки меня переспорила. Хотя девятого мая я ходил в центр города, чтобы отпраздновать священную для меня дату – и поучаствовал в отражении попытки украинской армии захватить центр города. Кстати, именно эти события убедили многих – включая мою Аню – пойти двумя днями спустя на референдум и проголосовать за независимость ДНР.
Впрочем, жизнь в городе изменилась мало. Марик наш казался тихой заводью, здесь сосуществовали новые городские власти с портом и заводами, исправно платившими налоги и таможенные сборы в карман украинских властей. Большинство ополченцев ушли на север – кто в Славянск из последних сил оборонявшийся, кто в Донецк, где ускоренными темпами создавались силы для обороны города. А кое-кто подался и вовсе в Рубежное и Лисичанск. Мы с Аней ходили на работу, Славка наш до конца мая – в школу, а новости о боестолкновениях мы черпали из российских и украинских сетевых источников. Время от времени мы созванивались с дочерью Ольгой, жившей на хуторе недалеко от Снежного, но у них было еще тише, чем у нас.
Все изменилось, когда тринадцатого июня в город заявились вооруженные до зубов «азовцы» и «днепровцы» при поддержке регулярных войск и бронетехники. У ополченцев не было ни техники, ни артиллерии, практически ничего, кроме легкого стрелкового оружия, и город был захвачен. Начальник конторы, где я работал, объявил недельный отгул, и мы засели дома, как и большинство других жителей. Но через четыре дня я решил купить хотя бы хлеба и молока – и то, и другое кончилось, а на подходах к магазинчику я услышал скрипучий голос соседа сверху, с которым у меня не так давно состоялся бытовой конфликт (он был тем еще склочником и все время цеплялся к другим):
– Ото вин! Ото сепар! Трымайте його!
Я еще успел подумать, надо же, вспомнил мову – в Марике на этом языке не говорил практически никто, кроме немногих переселенцев с запада, да и то не всех. А этот прибыл пару лет назад из вполне себе русскоязычного Киева (хотя кто знает, остался ли древний город русскоязычным или нет).
Мне скрутили руки, надели пластиковые браслеты, больно впившиеся в кожу, накинули на голову мешок, и я услышал другой голос – на сей раз на русском языке без акцента:
– Куда его?
– В библиотеку!
«Какую такую библиотеку?» – подумал я. В Марике, как и в любом постсоветском городе, библиотеки еще были, но они влачили жалкое существование – русские книги потихоньку приходили в негодность, а закупаемые ими украинские никто читать не хотел, и потихоньку в эти помещения заезжали какие-то фирмы. Кое-какие оставались, но зачем они «азовцам»? Увы, мне предстояло об этом вскорости узнать.
Еще в машине меня основательно избили, потом куда-то долго везли в забитом до отказа кузове грузовика. Со всех сторон на меня напирали другие такие же несчастные, но сквозь грубую ткань мешка я ничего не мог увидеть. Потом нас опять куда-то повели, а затем столкнули вниз по лестнице. Я каким-то чудом устоял на ногах, но сильнейший удар кулаком в живот сбил меня с ног. Мешок слетел с головы, и я увидел темный коридор и двух мордоворотов, которые продолжали меня избивать. Их, наверное, раззадорил тот факт, что я не проронил ни слова, хотя мне было очень больно. Наконец меня впихнули в камеру без окон, вонявшую мочой и калом, лязгнул засов, и я остался в абсолютной темноте.
Когда меня «заселяли» на эту «жилплощадь», я заметил людей, сидевших на холодном полу. Я попытался заговорить с товарищами по несчастью, но на меня шикнули и прошептали:
– Тише, а то они опять сюда припрутся и начнут всех без разбора рихтовать.
Так же шепотом мне сообщили, что это – что-то вроде КПЗ, где сидели и мужчины, и женщины. Естественные потребности приходилось справлять в штаны – руки так и оставались стянуты за спиной. Спать приходилось на полу – место в камере имелось, впрочем, никто здесь, как правило, не задерживался больше, чем на день-два. И те, кого отсюда выводили, больше не возвращались.
Через какое-то время опять открылась дверь, и в камеру втолкнули корыто с какой-то тошнотворной баландой. Есть приходилось по очереди, ртом – никто и не подумал освободить наши руки. А вертухаи гоготали и отпускали дебильные шутки – «жрите, кацапские свиньи» было самой приличной из них. Когда пришла моя очередь, меня затошнило от одного лишь запаха этой бурды, и один из вертухаев заорал:
– Не нравится тебе, курва? Не нравится, сепар? А ну, пойдем!
Меня выволокли и начали бить ногами, потом потащили по коридору за ноги, наконец, я оказался в помещении, освещенном тусклой лампочкой. У одной из стен находилась ванна, стоявшая под небольшим углом. В центре помещения на мягких креслах сидели трое, а перед ними стоял простой деревянный стул, куда меня и водрузили, привязав к спинке.
– Фамилия, имя, отчество, дата и место рождения, адрес, род занятий, – скучным голосом проговорил все это на довольно корявой мове один из этой троицы. Я выдал всю информацию, после чего другой – уже на русском – спросил:
– А теперь расскажи про свою подрывную деятельность во время кацапской оккупации Мариуполя.
– Вы меня с кем-то путаете, – помотал я головой. – Я программист, я никогда…
Третий встал и без лишних слов врезал мне под дых. Я скрючился, а второй загоготал:
– Нравится, сепар? Так что колись – или будет еще хуже.
– Я не…
Меня повалили вместе со стулом и начали пинать ногами. Через какое-то время второй вновь задал свой вопрос:
– Ну что, гнида, готов сознаться?
– Я не…
Тот самый молчаливый третий неожиданно для меня сказал по-английски с ярко выраженным американским или канадским акцентом – они разительно отличаются от британских и ирландских, но разницу между ними я не воспринимаю:
– Ну что ж, давайте его искупаем. Делайте так, как я вас учил.
Меня отвязали от стула и прямо в одежде шваркнули спиной в ванну. Лицо мне накрыли тряпкой, по которой струйкой полилась вода. Я начал задыхаться и вдруг почувствовал, что умираю. Последнее, что я помню, был окрик американо-канадца:
– Идиоты! Кто так делает? Я же вам говорил…
Очнулся я полностью голым в куче окоченевших холодных тел. В живот мне уперлись две холодные груди – единственное, что у какой-то бедной женщины осталось более или менее мягким. Другие трупы были скорее мужскими. Я ощупал все вокруг и понял, что мы в кузове грузовика, и, судя по звукам мотора, нас куда-то везут. Я попытался выбраться, но куда там…
Через какое-то время грузовик резко затормозил и остановился. Я услышал голос:
– Блин, Лях говорит, крематорий перегружен. Ну что ж, сваливаем сепаров здесь – потом их заберут. Поедем за следующей партией.
– Прямо тут и оставим?
– А куда они денутся? – и оба довольно заржали.