Филопемен
Клеандр, уроженец Мантинеи, человек первейшего роду и весьма сильный между своими согражданами, будучи принужден по случившимся с ним несчастьям оставить свое отечество, переселился в Мегалополь. К тому его побуждала более всего связь с Кравгисом, отцом Филопемена, мужем по всем отношениям знаменитым, который был его другом. При жизни Кравгиса Клеандр получал от него всякое пособие; по смерти его в благодарность за гостеприимство он воспитал сироту, сына его. Так Ахилл, по словам Гомера, воспитан Фениксом. Филопемен, получив от него с самого начала благороднейшее и царское образование, имел успех во всем хорошем. Выйдя из детского возраста, был он предан попечению Экдема и Демофана, граждан мегалопольских, которые в Академии свели тесное знакомство с Аркесилаем* и более всех своих современников перенесли философию в деятельную жизнь и в управление общества. Они освободили свое отечество от насильственной власти Аристодема*, настроив тайно убийц к умерщвлению его; изгнали сикионского тиранна Никокла, подавши помощь Арату и, отправившись сами к киренцам, которых республика была в волнении и в беспокойствах, по просьбе ее граждан устроили ее лучшим образом и постановили хорошие законы. Они, между прочим, и занимались воспитанием Филопемена, образуя в нем с помощью философии общего благотворителя Греции. Как родители сына, рожденного в преклонных их летах, так Греция, произведши Филопемена после древних великих полководцев своих, возлюбила его более всех и с умножением славы его умножила и его силу. Некто из римлян, хваля Филопемена, назвал его последним из греков, ибо после него Греция не произвела ни одного человека, великого и достойного ее*.
Филопемен не был безобразен, как некоторые думают. Мы видим изображение его, и поныне хранящееся в Дельфах. То, что мегарская хозяйка, как рассказывают, не узнала его, произошло это от простоты его в одеянии и в обхождении. Женщина, известившись, что идет ахейский полководец, хлопотала и беспокоилась, приготовляя ужин, когда, по случаю, мужа ее не было дома. Приходит Филопемен, одетый в дурной плащ. Хозяйка думала, что это кто-либо из служителей его помогает ей в работе; Филопемен скинул плащ и стал рубить дрова. Между тем вошел муж и увидел его в таком занятии. «Что это значит, Филопемен?» – воскликнул он. «Ничего более, как то, что я получаю наказание за свой дурной вид*», – отвечал Филопемен дорическим наречием. Тит Фламинин, шутя над сложением тела его, сказал ему некогда: «У тебя, Филопемен, руки и ноги хороши, а брюха нет!» В самом деле – был он очень тонок в пояснице. Однако сею шуткою Фламинин намекал более на войско Филопемена, ибо он имел хорошую конницу и пехоту, но часто терпел недостаток в деньгах. Вот что рассказывают о Филопемене в ученых беседах.
Что касается до его свойств, то честолюбие его было не совсем очищено от распрей и гнева. Хотя принял он в образец себе более всех Эпаминонда и совершенно подражал ему в деятельности, благоразумии, равнодушии к богатству, но по причине упрямства и склонности к гневу не мог он сохранить в политических прениях кротости, терпения и снисходительности Эпаминонда и потому, казалось, был он способнее к военным, нежели к гражданским добродетелям. С самого детства показывал он любовь к военному состоянию и охотно учился всему тому, что полезно к войне, как-то: ездить верхом и сражаться вооруженным. Некоторые приятели его и наставники заметили в нем способность к борьбе и советовали ему заняться атлетикой. Филопемен спросил у них: не вредят ли сколько-нибудь атлетические упражнения военным? Они подтвердили, что тело борца и воина, равно как и образ их, во всем различны, что атлеты употребляют другую пищу и другие упражнения, нежели воины, что одни стараются умножить и сохранить крепость телесную долговременным сном, всегдашним пресыщением, движением и отдохновением в определенное время, что малейшая перемена, малейшее отступление от обыкновенного рода жизни для них опасно, что, напротив того, военному человеку надлежит быть знакомым с разными переменами и неправильностями в образе жизни и, что всего более, должно легко переносить голод и преодолевать сон. Филопемен, услышав это, не только отказался от атлетики и насмехался над нею, но впоследствии, будучи полководцем, оказывал к ней презрение и бесславил ее, сколько от него зависело, дабы вывести из употребления, как искусство, которое делало бесполезными к необходимым трудам самые крепкие тела.
Освободившись от учителей и наставников, находился он в походах, предпринимаемых гражданами его для грабежа и разорения Лаконии. Он первый всегда выступал в поход и последний возвращался. В свободное время укреплял он тело свое охотой или земледельческими трудами, стараясь придавать ему силу и ловкость. Он имел в двадцати стадиях от города прекрасное поместье, куда ходил каждый день после завтрака или ужина, бросался на какую ни попало постель, как простой работник, и отдыхал. Вставши поутру рано, работал вместе с другими в виноградных садах или орал землю плугом, потом возвращался в город, где с друзьями и правителями занимался делами общественными. Получаемые в походах деньги употреблял он на лошадей, на оружие и на выкуп пленников, а имение свое старался приумножить земледелием – самым справедливым средством к обогащению! Он не только не почитал земледелия делом посторонним, но, напротив того, думал, что, кто не хочет брать чужого, тот должен приобретать свое собственное. Он охотно слушал философов и читал их сочинения, не все, но большей частью те, от которых мог извлечь пользу к приобретению добродетели. В Гомеровых сочинениях обращал он внимание на те места, кои возбуждают в душе храбрость. В особенности же он прилепился к сочинениям Эвангела* о тактике и истории об Александре Великом. Он думал, что учение должно обращать к делам, если не хотим учиться для препровождения времени или для бесплодного многословия. Занимаясь теорией тактики, он мало обращал внимания на чертежи, в книгах находящиеся, но испытывал правила тактики на местах. В походах он сам рассматривал и показывал своим товарищам наклонение мест, неровности полей, замечая, какие виды принимает фаланга и каким переменам подвержена при ручьях, или лощинах, или узких проходах, когда она должна разделиться и опять соединиться. Вообще кажется, что сей муж, более нежели сколько нужно было, пристрастился к военным действиям и войну почитал обширнейшим полем к обнаружению своей добродетели, неискусных же в оной презирал, как бесполезных.
Ему было тридцать лет, как Клеомен, царь лакедемонский, ночью напал неожиданно на Мегалополь*, вытеснил стражей, ворвался во внутренность города и занял площадь. Филопемен поспешил на помощь согражданам своим. Он сражался с отличным мужеством и смелостью, но не мог выгнать из города неприятеля, однако, некоторым образом, вывел из оного граждан. Сражаясь с преследующими его неприятелями, навлекая на себя Клеомена, он отступил после всех с великим трудом, лишившись коня и получив многие раны. Жители Мегалополя удалились в Мессену. Клеомен послал к ним вестника с объявлением, что он возвращает им область и город с имением. Граждане охотно принимали предложения и спешили возвратиться в город свой, но Филопемен противился их намерению и доказал им, что Клеомен не возвращает им города, но хочет себе приобрести, сверх города, граждан, дабы тем вернее владеть им, что он не в состоянии хранить необитаемые дома и стены и что безлюдье города принудит его из оного выйти. Этими представлениями отвратил он граждан от их намерения, а Клеомену подал повод разрушить и разорить большую часть города, взять богатую добычу и удалиться.
Царь Антигон*, выступив на помощь ахейцам против Клеомена, занявшего высоты при Селласии и все узкие проходы*, выстроился близ него с намерением на него напасть и вытеснить с позиции. Филопемен вместе со своими согражданами стоял в коннице, при которой была многочисленная пехота воинственных иллирийцев, которыми замыкалось ополчение. Им дано было приказание стоять спокойно до тех пор, пока с другого крыла, где находился царь, поднят будет на копье красный плащ. Но когда предводители предприняли иллирийцами вытеснить лакедемонян из их положения, между тем как ахейцы сохраняли свое место, так как им было приказано, то Евклид, брат Клеомена, приметя промежуток, оставшийся в неприятельском ополчении, послал поспешно самых легких воинов своих в обход, с приказанием напасть на иллирийцев с тыла и отрезать со всех сторон сей отряд, оставленный без конницы. Это было исполнено. Легковооруженные воины беспокоили и расстраивали иллирийцев; Филопемен, заметя, что нетрудно было напасть на них и что само обстоятельство указывало ему произвести этот маневр, сперва говорил о том царским военачальникам, но не мог их убедить; они даже презрели его, как человека безрассудного, ибо он еще не имел великой славы и столько у них доверия, дабы склонить их к сему важному делу. Филопемен, взяв своих сограждан, сам напал на неприятеля; легковооруженные воины сперва приведены были в расстройство, потом обратились в бегство с великой потерею. Желая еще более ободрить царских воинов и напасть со всевозможной скоростью на неприятеля, приведенного в страх, он сошел с лошади и пеший шел местами крутыми, пресекаемыми потоками и оврагами, в тяжелых доспехах, в броне, какую носят всадники, и сражался с великими усилиями и трудами. Он был поражен сквозь оба бедра метательным копьем. Рана была тяжела, хотя и несмертельна, острие копья прошло сквозь оба бедра. Филопемен, как будто бы скованный, сперва не знал, что делать; ремень, привязанный к метательному копью, чрезвычайно затруднял извлечение его из раны. Присутствовавшие не смели коснуться его; между тем решительная минута сражения наступала; Филопемен пылал яростью и желанием сражаться; он начал шевелить и передвигать свои бедра с такою силой, что переломил дротик пополам и велел выдернуть куски порознь. Таким образом освободившись, он обнажил меч и сквозь первые ряды устремился на неприятелей. Он одушевил этим поступком храбрость сражавшихся и возбудил в них соревнование. Антигон, одержав победу*, спрашивал у своих македонян, для чего они двинули конницу без его приказания. Они оправдывали себя тем, что против воли своей принуждены были вступить в бой с неприятелем, ибо некий мальчишка из Мегалополя прежде сделал нападение. Антигон смеясь сказал: «Этот молодой человек произвел дело, достойное великого полководца!»
Этот случай, как можно было ожидать, приобрел великую славу Филопемену. Антигон желал иметь его в своей службе, предлагал ему военачальство и деньги; Филопемен отказался от всего потому наиболее, что чувствовал себя неспособным быть под начальством другого. Между тем, не желая провождать время в бездействии, он отплыл на Крит* для упражнения себя в военных делах. Долгое время занимался он там ратными действиями с людьми воинственными, искусными во всяком роде сражений, притом воздержными и привыкшими к строгому образу жизни. Он возвратился к ахейцам со славой и вскоре был назначен начальником всей конницы.
При вступлении в должность нашел он, что всадники имели лошадей дурных, какие только им попадались, и то когда надлежало идти в поход; что сами избегали походов и вместо себя посылали других; что они были равно неопытны и немужественны; что правители на это не обращали внимания по той причине, что всадники у ахейцев были в великой силе и большей частью во власти их были награды и наказания. Но Филопемен не убоялся их и не отстал от своего предприятия. Он объезжал города, возбуждал честолюбие в каждом из молодых людей порознь и наказывал тех, кои имели нужду в принуждении; частыми упражнениями, смотрами, ристаниями в местах, в которых более было зрителей, в короткое время влил в них чрезвычайную силу и бодрость и, что всего более в тактике, сделал легкими и быстрыми, приучил их не только поодиночке делать разные обороты и движения, но и целым отрядом, так что по удобности, с которой оный производил свои обороты, казался подобным одному телу, самопроизвольным побуждением движущемуся. Вскоре ахейцы на реке Лариссе* вступили в жаркое сражение с этолийцами и элейцами. Дамофант, начальник элейской конницы, выбежал впереди строя против Филопемена, который принял нападение, предупредил его, поразил копьем и поверг мертвого на землю. Как скоро Дамофант пал, то неприятели обратились в бегство. Филопемен славился уже тем, что силой руки не уступал никому из молодых, а благоразумием – никому из старейших полководцев; он равно был искусен и сражаться как простой воин, и предводительствовать войском.
Известно, что Арат первый возвысил и усилил Ахейский союз*, до того времени бывший в низком и презрительном состоянии. Он соединил города, прежде разделенные, и устроил правление кроткое и достойное греков. Подобно как в воде, если какие-либо малые тела начнут останавливаться, то уже другие, к ним идущие, будучи удерживаемы первыми, укрепляются и таким образом взаимно придают друг другу твердость и силу, так в то время, когда Греция была бессильна и города разделены одни от других, ахейцы, соединившись первые, частью помогая окрестным городам и освобождая их от тираннов, частью привлекая их к своему союзу своим согласием и образом правления, старались составить из всего Пелопоннеса одно политическое тело и одну силу. Пока еще Арат был жив, они укрывались под македонским оружием, искали милости Птолемея*, потом Антигона и Филиппа, которые вмешивались во все дела греческие. Но по вступлении в предводительство Филопемена ахейцы, будучи уже сами по себе столь сильны, что могли противостать могущественнейшим соперникам, перестали иметь чужих покровителей. Арат, будучи медлителен в действиях военных, произвел полезнейшие дела убеждением, кротостью своей, дружбой с царями, как сказано в его жизнеописании. Но Филопемен, будучи хороший воин, искусный действовать оружием, получив блистательные успехи и совершив славные подвиги в самых первых битвах, вместе с силой возвысил и дух ахейцев, которые привыкли с ним побеждать и иметь удачу почти во всех предприятиях.
Во-первых, он ввел новые перемены в военное устройство и в оружия, которые у ахейцев были неудобны. Щиты их были весьма легкие по причине своей тонкости и так узки, что не покрывали тела, копья их были гораздо короче македонских сарисс. По своей легкости оные способны были поражать неприятелей издали, но, сошедшись с неприятелями, воины не могли действовать ими успешно. Ахейцы не умели выстраиваться отделенными отрядами, но действовали только фалангой, которая не выставляла ряда копий и не составляла ограды сомкнутых щитов, подобно македонской, и потому легко была расстраиваема и разбиваема. Филопемен научил и убедил их вместо легких и длинных щитов и коротких дротов употреблять щиты большие и македонскую длинную сариссу; покрывать себя шлемами, бронями и поножами и, отстав от действий беглых, требующих одной легкости и проворства, вступать в сражение с твердостью и постоянством. Убедив молодых людей вооружиться таким образом, во-первых, он одушевил их надеждой, что таким образом сделаются непобедимыми; потом дал лучшее направление роскоши и пышности их. Вовсе истребить суетную и безрассудную охоту, которой издавна они были заражены, к богатым одеждам, пурпуровым постелям и роскошным обедам, было уже невозможно. Филопемен начал обращать склонность их к нарядам, от бесполезных предметов к полезным и похвальным; он вскоре убедил всех ограничить ежедневные издержки, служащие к украшению тела и употреблять их к тому, чтобы показываться блистательнее и прекраснее в нарядах военных. Вскоре оружейные лавки наполнились золотыми и серебряными чашами и другими сосудами, назначенными в ломку; щитами, бронями, уздами коней, которые были вызолачиваемы и высеребриваемы. Ристалища были покрыты обучаемыми коням и молодыми людьми, которые упражнялись в верховой езде, нося военные доспехи; в руках женщин были видны шлемы и перья, которые они красили; всаднические и воинские плащи, которые они вышивали. Зрелище это, умножая бодрость, воспламеняло дух юношей, возбуждало смелость и презрение опасностей. Пышность и великолепие в других случаях склоняют к неге и приводят душу в расслабление, ибо чувства, как будто бы приятным щекотаньем, лишают рассудок своей силы. Но великолепие во всем, касающемся до войны, укрепляет и возвышает душу. Так Гомер изображает нам Ахилла* при воззрении на представленные очам его новые доспехи и оружия – пылающим от желания и нетерпения действовать ими. Украсив таким образом молодых людей, Филопемен заставлял их упражняться в военных движениях, они слушали его охотно и с усердием.
Им нравился военный строй, ибо, казалось им, ряды оного составляли ограду плотную, которую нелегко можно было разрушить. Оружия от привычки делались для них легкими и удобными; они носили и держали их с удовольствием по причине блеска и красоты их и горели желанием как можно скорее сразиться и показать неприятелям свою силу.
Ахейцы в то время вели войну с Маханидом*, тиранном лакедемонским, который, имея великие силы, злоумышлял против всего Пелопоннеса. Как скоро получено было известие, что он ворвался в Мантинею, то Филопемен выступил поспешно против него с войском. Обе стороны выстроились близ города, имея при себе многочисленное наемное войско и все свои собственные силы. Битва началась, и наемное войско Маханида разбило устроенных впереди ахейских стрельцов и тарентинцев*; но вместо того чтобы идти прямо на ахейцев и разбить тех, кто крепко еще стоял, он преследовал бегущих слишком далеко и прошел мимо ахейцев, которые сохраняли свое положение. Хотя Филопемен видел несчастье, при самом начале случившееся, хотя, казалось, все уже погибло и не было никакой надежды, однако притворялся, что пренебрегает этим и не почитает отчаянным свое положение. Между тем, заметив, что Маханид сделал ошибку, преследуя бегущих, что он отделился от фаланги и оставил пустое место позади себя, Филопемен не пошел к нему навстречу и не удержал его, устремленного на бегущих стрельцов, но дал ему пройти, и когда между ним и войском его был уже большой промежуток, то он повел своих воинов на лакедемонян, которых фаланга оставалась как бы открытой отовсюду. Он напал на нее сбоку, в такое время, когда она была без начальника и нимало не ожидала нападения, ибо лакедемоняне, видя Маханида преследующим легкое войско, думали, что совсем уже победили. Филопемен опрокинул их с великим кровопролитием; говорят, что на месте осталось более четырех тысяч человек; потом обратился он на Маханида, который возвращался из погони с наемным войском. Между ним и Маханидом был большой и глубокий ров, который отделял одного от другого; они оба туда стремились; один, чтобы перейти и убежать; другой – желая ему воспрепятствовать. Они не являли вида сражающихся полководцев. Филопемен представлял искусного охотника, преследующего зверя, который по необходимости обратился к обороне своей. Наконец конь Маханида, который был силен и горяч, будучи с обеих сторон до крови шпорами исколот, хотел перескочить ров и, выставив вперед грудь, силился достать передними ногами другого края рва. Между тем Симмий и Полиен, которые в сражениях всегда находились при Филопемене и покрывали его щитами, прискакали к нему с обращенными на неприятеля копьями; однако Филопемен, предупредив их, подъехал к Маханиду и, видя, что его конь, поднимая голову, покрывал тело противника, несколько отклонил своего, схватил дрот, бросил его изо всей силы и пронзил насквозь тиранна, который упал с лошади. Ахейцы в память сего происшествия соорудили в Дельфийском храме медный кумир, представляющий Филопемена в этом положении. Они удивились как подвигу его, так и прозорливости и уму его в сражении.
Говорят, что во время Немейского торжества Филопемен был полководцем во второй раз. Он незадолго перед тем одержал победу в битве при Мантинее. Не будучи ни в чем занят по причине празднества, он показал собравшимся грекам свою фалангу убранною, производящую обыкновенные движения свои с быстротой и силой. После того он пришел в театр, где происходило мусикийское прение между играющими на гитаре, имея при себе молодых людей в воинских хламидах и пурпуровых нижних платьях; все они были сверстники и во цвете лет своих; к начальнику они оказывали великое уважение и являли юношескую бодрость и смелый дух после великих и славных подвигов, ими произведенных. В то самое время, как Филопемен вошел в театр с ними, певец Пилад, игравший на лире сочинение Тимофея «Персы», начал петь следующее:
Я вольностью-венцом Элладу украшаю.
Прекрасный голос певца, соответствовавший важности стиха, произвел то, что зрители со всех сторон обратили взоры свои на Филопемена и в великой радости плескали руками; казалось, что греки тогда надеждой вознеслись к древнему достоинству своему и доверенностью, их одушевлявшею, приблизились к прежнему величию духа.
Подобно коням, которые беспокоятся и мечутся, когда несут чужих, желая обыкновенных седоков, так войско ахейское в сражениях и опасностях унывало, когда предводительствовал ими другой, обращало взоры свои к Филопемену; при первом появлении его уже было бодро и деятельно и одушевлялось доверенностью к нему, ведая, что самые неприятели одному этому полководцу не смели смотреть прямо в лицо, но страшились славы его и великого имени. Самые дела доказали истину этого мнения. Филипп, царь македонский, будучи уверен, что как скоро Филопемена не будет в живых, то ахейцы опять будут ему покорны, послал тайно в Аргос людей для умерщвления его, но злоумышление его было открыто и Филипп навлек на себя негодование и ненависть греков. Беотийцев осаждали Мегары и надеялись вскоре покорить этот город; вдруг пронесся слух, впрочем ложный, что Филопемен близко и спешит на помощь осажденным; они оставили лестницы, уже к стенам приставленные, и убежали. Набис, после Маханида насильственно царствовавший над лакедемонянами, внезапно занял Мессену. Филопемен жил тогда частным лицом и не управлял никакими военными силами. Он всячески старался убедить Лисиппа, тогдашнего ахейского полководца, идти на помощь мессенцам, но Лисипп отказывался, говоря, что город уже погиб совершенно, ибо неприятель находился внутри его. Филопемен поспешил на помощь городу со своими согражданами, которые не дождались ни законного постановления, ни избрания полководца по постановлениям, но, повинуясь закону природы, последовали, как всегдашнему начальнику, тому, кто всех других превосходил разумом. Он уже находился недалеко от Мессены, как Набис, известившись о приходе его, хотя занимал город своими войсками, выступил другими воротами, не дождавшись его прибытия, и поспешно удалился со всей силой, почитая и то счастьем, когда б удалось ему убежать. Он в самом деле убежал, и Мессена была освобождена.
Таковы прекраснейшие дела Филопемена; что касается до вторичного отбытия его на Крит по просьбе гортинцев*, которые желали иметь его полководцем своим, то оное было осуждаемо, ибо он удалился от своего отечества в то время, когда оно претерпевало нападение от Набиса, или избегая битвы, или некстати желая приобрести славу в битвах с иноплеменными. Однако в то время мегалополитанцы столько были войной притесняемы, что не выходили из стен своих и хлеб сеяли на улицах, ибо область их была вокруг опустошаема и неприятели стояли станом почти у самых ворот Мегалополя. При таких обстоятельствах Филопемен, переплыв море и предводительствуя критянами, подавал неприятелям своим повод к порицанию его за то, что избегал войны за отечество. Некоторые говорят, что ахейцы избрали полководцами других, а Филопемен, оставшись без должности, употребил свое свободное время в пользу гортинцев, которые просили его быть полководцем. Он не мог жить в бездействии и хотел, чтобы воинские и полководческие способности его, так, как и все другие, были всегда в употреблении и в действии, что доказал отзывом своим о царе Птолемее. Некоторые хвалили сего государя за то, что каждый день учил свое войско, упражнял свое тело и приучал к военным трудам. «Можно ли удивляться царю, – сказал Филопемен, – который в таких летах еще упражняется, а не показывает своего знания?» Мегалополитанцы негодовали на отбытие Филопемена, почитая себя оставленными и преданными им, они хотели лишить его прав гражданства, но этому воспрепятствовали ахейцы, пославшие в Мегалополь Аристенета, полководца своего, который, хотя был разного с Филопеменом мнения касательно дел республики, однако же не допустил, чтобы осуждение было исполнено. Филопемен, будучи пренебрегаем своими согражданами, отделил от них многие из окрестных селений и научил жителей говорить, что они сначала не платили податей Мегалополю и не зависели от него. Он содействовал им явно, когда они о том говорили перед ахейцами, и помогал им угнетать город, но это случилось позже.
Филопемен, находясь на Крите, воевал вместе с гортинцами не так, как пелопоннесец или аркадянин, откровенно и благородно. Приняв нравы критян и действуя их хитростями, обманами и засадами против них самих, вскоре доказал им, что они были дети, употребляющие ухищрения глупые и пустые в сравнении с истинным искусством.
Снискав уважение и славу тамошних народов своими делами, возвратился он в Пелопоннес и нашел, что Филипп уже был совершенно побежден Титом, а ахейцы и римляне воевали с Набисом. Вскоре был он избран военачальником против него и дерзнул на морское с ним сражение. Но с ним случилось то же, что с Эпаминондом, ибо, сразившись неудачно, он уменьшил понятие, какое имели о его храбрости и славе. Впрочем, многие говорят, что Эпаминонд не хотел, чтобы его граждане вкусили выгод, от мореходства происходящих, дабы они нечувствительно, по выражению Платона, не превратились в мореплавателей из твердых пеших и не развратились; по этой причине он ничего не произвел и оставил острова и Азию по воле своей. Филопемен, думая, что знание его в сухопутных военных действиях достаточно к тому, чтобы со славой вести войну на море, познал, сколь много храбрость зависит от упражнения и какой перевес придает оно тем, кто к чему-либо привыкли. Не только был он побежден по причине своей неопытности, но, пустив в море старый и некогда славный корабль, который лет сорок не был в употреблении, посадил на оный многих из сограждан своих и подверг их опасности погибнуть, ибо вода в него втекала. Филопемен знал, что неприятели им пренебрегают, полагая, что он совсем от моря удалился, и, упоенные гордостью, осаждали Гифий*. Филопемен приплыл к ним, когда они его не ожидали и по причине одержанной победы не наблюдали никакого порядка, высадил ночью своих воинов, приблизился к стану, пустил огонь в шатры, зажег стан и умертвил множество неприятелей. По прошествии немногих дней вдруг Набис появился ахейцам на пути в местах непроходимых и устрашил их; они не имели надежды выйти из трудных мест, которыми обладали неприятели. Филопемен приостановился на малое время, обнял глазами положение места и тогда же доказал, что тактика есть верх военной науки. Он заставил фалангу сделать малое движение, дал ей вид, приличный местоположению, и весьма легко и спокойно одолел все трудности, напал на неприятелей и разбил их совершенно. Видя же, что они не бегут к городу, но рассеивались в разные места, которые были пересекаемы лесами и холмами, и по причине потоков и лощин были неспособны к действию конницей, он удержал своих от погони и поставил стан до наступления темноты. Рассудив, что неприятели в бегстве своем по одному и по два будут входить в город, пользуясь темнотой ночи, поставил он в засаду ахейцев с кинжалами при потоках и холмах, близ города находящихся. Таким-то образом погибли большей частью Набисовы воины. Поскольку они отступали не все вместе, но так, как каждому в бегстве удавалось, то они, впадая в сети неприятелей своих, подобно птицам, были уловляемы вокруг города.
Все греки оказывали Филопемену за эти подвиги отличную любовь и уважение. Это оскорбило тайно Тита Фламинина, человека честолюбивого. Как римский консул, он желал, чтобы ахейцы более имели уважения к нему, нежели к простому аркадянину; он думал, что оказанными грекам благодеяниями немало превосходил его, ибо одним провозглашением освободил все греческие города, порабощенные Филиппу и македонянам. Вскоре Тит положил конец войне с Набисом. Набис умер, будучи коварно убит этолийцами*.
Спарта была в волнении – Филопемен, воспользовавшись временем, напал на оную и заставил граждан – частью силой, частью убеждением – пристать к Ахейскому союзу. Произведши сие, заслужил он отличное уважение ахейцев тем, что присоединил к ним столь великий и сильный город. Немаловажное было дело сделать Спарту частью Ахайи. Филопемен привлек на свою сторону и знаменитейших лакедемонян, которые надеялись, что он будет хранителем их вольности. По этой причине, когда дом и имение Набиса были проданы, вырученные от того деньги, которых число простиралось до ста двадцати талантов серебра, было определено принести ему в подарок и отправить с этой целью посольство. Тут со всей ясностью обнаружилось, что Филопемен не только казался, но в самом деле был добродетельным. Сперва никто из спартанцев не дерзал предлагать такому мужу о дароприятии; они боялись, отказывались от этого препоручения и, наконец, возложили дело на Тимолая, с которым Филопемен был связан узами гостеприимства. По прибытии своем в Мегалополь Тимолай был угощен Филопеменом и, узнав вблизи важность в обхождении, простоту в образе жизни и строгие его нравы, деньгам нимало не приступные, – умолчал о подарке. Выдумал другую причину своему приезду и отправился обратно в Спарту. Будучи послан в другой раз, он почувствовал к нему то же уважение; наконец в третьем путешествии своем с великим трудом решился объявить ему желание Спарты. Филопемен выслушал его с удовольствием; он приехал сам в Спарту и советовал гражданам не подкупать подарками своих друзей, которых добродетелью они могли пользоваться безвозмездно. «Подкупайте лучше, – говорил он, – дурных людей и тех, которые в советах возмущают город; пусть уста их заградятся деньгами, дабы они менее вас тревожили; лучше унимать язык своих врагов, нежели друзей своих». Столько Филопемен был велик бескорыстием своим.
Вскоре после того ахейский полководец Диофан, узнав, что лакедемоняне были снова склонны к переменам, хотел наказать их. Лакедемоняне приготовлялись также к войне и возмущали Пелопоннес. Филопемен старался успокоить Диофана и укротить гнев его, представляя ему, что в таких обстоятельствах, когда царь Антиох и римляне имеют в средине Греции многочисленные войска, правителю ахейцев надлежало к ним обращать все внимание свое, домашние дела оставлять в покое и на иные поступки смотреть сквозь пальцы. Диофан не послушался его, но вступил в Лаконию вместе с Фламинином и шел прямо на Спарту. Филопемен, вознегодовав на это, дерзнул на дело, конечно, незаконное и не одобряемое строгой справедливостью, однако великое и с великим духом произведенное. Он прибыл в Лакедемон и, будучи частным лицом, не допустил войти в оный ахейского полководца и римского консула, укротил внутренние мятежи граждан и по-прежнему привязал их к Ахейскому союзу.
По прошествии малого времени, быв полководцем ахейским, Филопемен, по некоторому неудовольствию на лакедемонян, заставил их призвать обратно изгнанников и умертвил, по свидетельству Полибия, восемьдесят спартанцев, а по свидетельству Аристократа – триста пятьдесят. Он срыл стены города их и великую часть земли их отнял и присоединил к Мегалополю. Он переселил тех, кому тиранны лакедемонские дали право гражданства в Спарте, перевел их в Ахайю, исключая трех тысяч. Поскольку же они не повиновались и не хотели оставить Лакедемон, то он продал их; потом, как будто бы ругался над спартанцами, он соорудил в Мегалополе от полученных денег портик. Дабы насытить ярость свою против лакедемонян и попрать их совершенно в их горестном положении, он предпринял в отношении к их правлению дело самое жестокое и беззаконное: уничтожил и превратил Ликургом установленное воспитание и заставил отроков и юношей вместо прежнего образования получать ахейское, будучи уверен, что пока лакедемоняне будут следовать Ликурговым законам, никогда не будут унижены духом. В то время лакедемоняне, удрученные бедствиями, позволили Филопемену, так сказать, перерезать жилы их республики, унизились и сделались покорными. Но по прошествии некоторого времени выпросили у римлян позволение отстать от Ахейского союза. Они приняли прежние свои учреждения столько, сколько было можно после жестокой битвы и стольких бедствий.
В продолжение войны, которую вели римляне в Греции против Антиоха*, Филопемен был частным лицом. Видя, что Антиох сидит спокойно в Халкиде и не по летам своим занимался любовью и торжествовал брак с молодою девицею, между тем как сирийцы в великом беспорядке и без предводителя бродили по городам, утопая в роскоши и неге, Филопемен досадовал, что он не был тогда полководцем ахейским. Он говорил римлянам, что завидует их победе. «Когда бы я был полководцем, – говорил он, – то перерезал бы их всех в питейных домах». Римляне, одержав победу над Антиохом*, еще более вмешивались в дела Греции и могуществом своим обступали ахейцев, которых правители держались их стороны. Сила и владычество их при покровительстве богов уже далеко простирались; близка была цель, которой вскоре надлежало достигнуть колеблющемуся счастьем. Филопемен, подобно благоразумному кормчему, сражающемуся с волнами, был принужден уступать и покровительствовать обстоятельствам, но большей частью, противоборствуя им, старался обратить к вольности и независимости тех, кто имел силу говорить и действовать в народе. Когда мегалополитанец Аристен, человек, имевший большую силу между ахейцами и всегда льстивший римлянам, говорил в совете, что не должно противиться римлянам, ни показываться перед ними неблагодарными, то Филопемен слушал его с безмолвием и негодованием; наконец, не могши удержать свой гнев, сказал Аристену: «Друг мой! Для чего спешить видеть роковой день Греции?» Когда римский консул Маний, победивший Антиоха, просил ахейцев, чтобы позволено было лакедемонским изгнанникам возвратиться в Спарту и Тит Фламинин ходатайствовал о том же, то Филопемен воспрепятствовал исполнению сего требования не для того, чтобы он питал вражду против изгнанников, но желая только, чтобы они ему и ахейцам, а не Титу и римлянам были обязаны своим возвращением. Впоследствии, будучи избран полководцем, он сам позволил изгнанникам возвратиться в свое отечество. Вот как по великости духа своего был он несколько упрям и сварлив в отношении к могуществу!
Уже ему было семьдесят лет от роду; он был избран ахейцами полководцем в восьмой раз и надеялся, что обстоятельства позволят ему не только время своего управления провести без войны, но и остаток жизни прожить в покое. Как болезни, по-видимому, ослабевают вместе с телесной крепостью, так в греческих городах с истощением их сил уменьшались и раздоры. Но богиня, наказывающая гордость, при конце жизни низложила Филопемена, подобно подвижнику, совершающему со славой свое течение. Говорят, что когда в Собрании некоторые хвалили человека, которого почитали весьма искусным полководцем, то Филопемен сказал: «Можно ли так величать человека, который неприятелем пойман живой?» По прошествии немногих дней мессенец Динократ, который был в ссоре с Филопеменом и всем был ненавистен по причине дурных его свойств и распутства, отторг Мессену от Ахейского союза. Получено было известие, что он готовился занять селение Колониду*. Филопемен, одержимый лихорадкой, находился в Аргосе. Узнав о происходившем, он отправился с такой поспешностью в Мегалополь, что пробежал в один день более четырехсот стадиев. Взяв конницу, состоявшую из знаменитейших, но очень молодых граждан, которые из любви и почтения к Филопемену по своей охоте за ним последовали, он спешил к Мессене. Он напал на Динократа, который шел к нему навстречу, близ холма, называемого Эвандровым, и обратил его в бегство. Вдруг устремились на отряд Филопемена пятьсот воинов, охранявших Мессенскую область. Те, кто прежде предался бегству, видя их, опять стали собираться на высотах; Филопемен, боясь, чтобы неприятели его не обступили и щадя своих всадников, начал отступать местами крутыми, сам находился в тылу, часто обращался к преследовавшим его неприятелям и навлекал их на себя. Они не смели напасть на него прямо, но издали бегали вокруг него и издавали громкие крики. Таким образом, часто отставая, дабы дать время молодым всадникам своим идти далее и каждого из них приводя в безопасность, нечувствительным образом остался один среди многих неприятелей. Никто из них не осмелился вступить с ним в ручной бой; они бросали стрелы на него издали и принуждали отступать к местам каменистым и крутым, в которых с трудом управлял лошадью, которую сильно управлял шпорами. Несмотря на свои лета, он был легок по причине частых его упражнений; старость не была бы препятствием ему спасти себя, но в то время тело его было ослаблено болезнью и утомлено трудами похода. Он был уже тяжел и насилу двигался, лошадь его споткнулась и свергла его с себя. Падение было сильное; он ушиб себе голову и долго лежал безгласен. Неприятели сами думали, что он умер, и, приблизившись к нему, начали его переворачивать и скидывать с него доспехи. Когда же он поднял голову и оглянулся, то они бросились на него толпою, своротили руки назад, связали их и повели с посрамлением и ругательством мужа, который и во сне не мог бы ожидать, чтобы от Динократа претерпеть подобное поругание.
Граждане мессенские, восхищенные этим известием, толпились у городских ворот; но когда увидели влекомого не по достоинству славы, прежних подвигов и побед Филопемена, они тронуты были жалостью, соболезновали о нем до того, что проливали слезы, представляя себе, сколь человеческое величие тленно, сколь оно неверно и ничтожно; мало-помалу распространялись в народе человеколюбивые речи, что надлежало вспомнить прежние его благодеяния и вольность, которую он им возвратил, освободивши их от тиранна Набиса. Только немногие, желая угодить Динократу, предлагали его мучить и умертвить, как неприятеля страшного и неукротимого, который будет ужаснее для самого Динократа, если уйдет, претерпев от него такое поругание и сделавшись его пленником. Наконец, они привели его в подземное место, называемое Фисаврос*, в которое не приходили извне ни воздух, ни свет и которое не имело дверей, но отверстие, закрывавшееся огромным камнем, который на оное надвигали. Здесь они положили Филопемена, надвинули камень и приставили вокруг вооруженных воинов.
Ахейская конница, собравшись после бегства и не видя нигде Филопемена, остановилась долгое время, призывала его, подозревая, что он убит; воины говорили друг другу, что спасение их позорно и несправедливо, ибо предали неприятелям своего полководца, который не щадил жизни своей для них. Идучи вперед вместе и расспрашивая о нем, узнали наконец, что он пойман, и объявили о том союзным городам. Ахейцы, почитая случившееся для себя величайшим несчастьем, определили потребовать его от мессенцев через посланников; между тем приготовлялись к походу.
Но Динократ, более всего боясь времени, которое одно могло спасти Филопемена, решился предупредить ахейцев; с наступлением ночи, когда народная толпа мессенцев разошлась, он открыл темницу и послал туда городского служителя с ядом, приказав ему поднести его Филопемену и не отходить от него, доколе он не выпьет оного. Филопемен, погруженный в горести и беспокойство, лежал тогда на своем плаще. Он не спал; видя свет и стоявшего близ себя человека, державшего чашу с ядом, собрав силы свои с трудом по причине слабости своей, сел, принял чашу и спросил его, не знает ли он чего-либо о коннице, особенно же о Ликорте. Когда служитель отвечал ему, что большая часть их спаслась бегством, то Филопемен кивнул головой, взглянул на него кротко и сказал: «Это хорошо! Я не совсем несчастен!» Он не произнес более ни одного слова, не издал ни малейшего крика, принял яд и опять лег. Отрава не умедлила произвести над ним свое действие; он погас скоро по причине слабости.
Когда слух о смерти его распространился между ахейцами, то все города впали в уныние и горесть. Все молодые люди и пробулы, собравшись в Мегалополе, ни на короткое время не отложили своего мщения; они избрали Ликорта полководцем своим, вступили в Мессенскую область и опустошали ее до тех пор, пока мессенцы по соглашению между собою не впустили в город свой ахейцев. Динократ успел умертвить сам себя, равным образом все те, кто подавал свое мнение умертвить Филопемена, сами себя умертвили. Но Ликорт ловил тех, кто хотел, чтобы он был предан мучениям, дабы предать их участи, какой они присуждали Филопемена. Ахейцы, предав огню тело своего полководца, собрали прах его в урну, возвратились назад, – не в беспорядке или как попало, но совокупив победное шествие с погребальным, ибо они были украшены венками и в то же время проливали слезы; за собою вели в плен окованных врагов и урну, которая едва была видна от множества венков и повязок; она несома была сыном ахейского полководца Полибием*, вокруг которого шли знаменитейшие ахейцы. Потом следовали вооруженные воины на конях, великолепно украшенных; они не обнаруживали печали в таком бедствии и не гордились одержанной победой. Жители всех городов и селений, выходя им навстречу, как будто бы принимали Филопемена, возвращающегося из походов, касались урны его с почтением и сопровождали его до Мегалополя. К ним присоединились старцы с женщинами и малыми детьми; жалобные вопли их раздались по войску до самого Мегалополя, который был погружен в горести, почитая потерю сего мужа лишением первенства своего над ахейцами. Он погребен с подобающею ему честью. Вокруг гробницы его побиты камнями мессенские пленники; в честь его воздвигнуты многие кумиры; определено было городами воздавать памяти его великие почести. Некоторый римлянин, пользуясь бедственными для Греции обстоятельствами, при взятии и сожжении Коринфа* предпринял уничтожить все почести и преследовал Филопемена судом, как бы он был еще жив, доказывая, будто бы Филопемен был противник римлян и злоумышлял против них. Полибий противоречил доносчику и защищал Филопемена. Ни Муммий, ни посланные сенатом* не утерпели, чтобы уничтожены были почести, определенные мужу славному, хотя он во многом противился Фламинину и Манию. Они, по-видимому, отличали выгоду от добродетели и полезное от достохвального, рассуждая правильно и справедливо, что оказавшим услуги обязаны наградой и благодарностью те, кто ими облагодетельствован, но что добродетельные всегда должны изъявлять добродетельным честь и уважение. Вот что мы знаем о Филопемене!
Тит
С Филопеменом мы сравним Тита Квинкция Фламинина*. Каков был он по наружности, можно видеть из медного кумира, воздвигнутого ему в Риме близ великого Аполлона, который привезен из Карфагена и стоит против цирка с греческою надписью. Что касается до его свойств, то, как говорят, был он скор и к гневу и к оказанию услуги, но не в равной степени, ибо в наказаниях был кроток и незлопамятен, благодеяния же, им оказанные, были полны и совершенны; он всегда любил как своих благодетелей, тех, кто получили от него благодеяние, охотно пекся о людях, обязанных ему, и покровительствовал им, почитая их драгоценнейшим приобретением. Будучи чрезмерно честолюбив и славолюбив, хотел он производить сам отличнейшие и величайшие деяния. Более любил тех, кто имел нужду в его помощи и благодеяниях, нежели тех, кто мог ему благодетельствовать. Одних почитал он средством к изъявлению своей добродетели; других – соперниками в славе. Он получил образование воинское в то время, когда Рим вел многие великие войны и молодые люди с самого начала научались искусству предводительствовать войсками среди самых походов. В войне с Ганнибалом был он военным трибуном под предводительством консула Марцелла, который погиб, попавшись в засаду. Тит по вторичном покорении Тарента и Тарентийской области сделан был предводителем оной и знаменовал себя своею справедливостью не менее как и подвигами военными. По этой причине, когда посылаемы были поселения в Нарнию и Коссу*, то он избран был их предводителем и основателем.
Это обстоятельство наиболее внушило ему мысль перешагнуть обыкновенные средние чины, даваемые молодым людям, каковы трибунство, претура и эдильство, и прямо просить себе консульства. Пользуясь ревностью и усердием жителей тех поселений, он сошел на форум, но трибуны Фульвий и Маний противились ему, представляя народу – как неприличное и опасное – дело, чтобы молодой человек, вопреки законам, дерзал на высшее в республике достоинство, не будучи еще введен, так сказать, в первые священнодействия и в тайны управления. Сенат предал это дело решению народа; народ вместе с Секстом Элием избрал в консулы Тита, хотя ему не было еще и тридцати лет. По жребию досталось ему вести войну с Филиппом и македонянами*. К счастью римлян, поручено было ему управление людьми, имевшими нужду в полководце, который бы не во всем употреблял войну и насилие, но более действовал убеждением и кроткими словами. Македонская держава давала Филиппу довольно воинов для сражений с римлянами, но всю силу, нужную к продолжительной войне, все пособия и убежища и вообще все оружие фаланги доставляемы ему были Грецией. Когда бы она не была оторвана от Филиппа, то война с ним не кончилась бы одним сражением. Греция еще не была знакома с римлянами. Тогда в первый раз она вступила с ними в сношение. Если бы полководец римский не был от природы кротких свойств и не действовал более словами, нежели оружием, если бы его поступки не были сопровождаемы убеждением и кротостью; если бы он не защищал всегда справедливости с великой твердостью, то Греция не так легко предпочла бы чуждую власть той, к которой она привыкла. Это явствует из самих происшествий.
Тит чувствовал, что предшествовавшие ему полководцы, как Сульпиций, так и Публий, вступили в Македонию в позднее время года, войну вели медленно, истощали войска свои в малых сражениях и стычках с Филиппом при местоположениях, переходах или отнятии запасов. Он думал, что, подобно упомянутым полководцам, которые целый год провели в Риме среди почестей и дел общественных, а только на другой год своего правления выступали в поход, не надлежало ему, дабы выиграть в начальстве один год, провести его в консульстве, а следующий в военачальстве. Напротив того, его честолюбие состояло в том, чтобы свое консульство ознаменовать военными действиями; и потому отказался он от председательства и почестей, которыми пользовался в Риме. Он просил сенат, чтобы брат его Луций сделан был начальником над кораблями, назначенными к отправлению с ним; из числа тех, кто со Сципионом разбил в Иберии Гасдрубала, а в Ливии самого Ганнибала, взял он с собою три тысячи еще бодрых и усердных воинов, которые составляли всю крепость его войска, и переправился с ними безопасно в Эпир. По прибытии своем застал он Публия, который с войском своим уже слишком долго стоял против Филиппа, защищавшего узкие проходы и переправы при реке Апсос*, и по причине крепости местоположения ничего не мог предпринять. Тит принял войско, отослал Публия и начал осматривать окрестные места. Оные укреплены природою не менее окрестностей Темпы, но не имеют таких прекрасных дерев, такой зелени и лесов, таких приятных мест для прогулки и таких цветущих лугов, как темпейские. Высокие и крутые горы с обеих сторон составляют глубокую и длинную равнину, по которой протекает река Апсос, видом и быстротой уподобляющаяся Пенею. Он покрывает все подножье горы и оставляет только узкую по крутизнам близ самого течения иссеченную тропинку, которою нелегко можно пройти войску и которая совершенно непроходима, когда охраняется неприятелем.
Некоторые советовали Титу обойти это место и вести войско через Дассаретиду, мимо Лика*, дорогой удобной и широкой. Но полководец, боясь претерпеть недостаток в припасах, вступивши в земли бедные и нехлебородные вдали от моря, между тем как Филипп стал бы избегать сражения, и дабы не быть потом принужденным, подобно своему предшественнику, вновь отступать к морю, ничего не произведши, решился сделать жаркое нападение на Филиппа и через горы силою открыть себе дорогу. Филипп занимал горы фалангой; на римлян сыпались с боков дротики и стрелы; в разных местах происходили жаркие стычки; многие с обеих сторон были поражаемы и падали мертвые, но это не могло решить сражения. Между тем пришли к Титу некоторые из тамошних пастухов и объявили ему, что есть проход, пренебрегаемый неприятелем; они обещали провести его этим проходом и на третий день поставить на высоты. Поручителем в истине своего показания и в верности своей они представили Харопа, сына Махата, человека, первенствующего в Эпире*, приверженного к римлянам и тайно им содействующего из страха к Филиппу. Тит, поверив ему, выслал одного трибуна с четырьмя тысячами пехоты и тремястами конницы. Им указывали дорогу связанные по рукам пастухи. Днем они отдыхали, скрываясь в местах лесистых и ямистых, а ночью продолжали путь свой при свете луны, которая была во всей полноте своей. Тит, отправив отряд, дал всему войску отдых, сколько можно было, и только незначительными перестрелками занимал внимание неприятеля, а в день, когда отряженным в обходе воинам надлежало показаться на высотах, начал он на рассвете дня приводить в движение все свое войско, как тяжелое, так и легкое. Он разделил силу свою на три части; сам вел когорты вдоль реки прямо к узкому проходу, будучи между тем поражаем стрелами македонян и вступая в бой с теми, кто на крутизнах попадались ему навстречу; равным образом другие два отряда с обеих сторон сражались и поднимались с жаром на высоты. Уже солнце всходило, и легкий дым, подобный густому туману, вдали поднимался к небу и был видим римлянам, но скрывался от взоров неприятеля, будучи за его плечами; высоты уже были заняты. Римляне, находясь среди опасностей и трудов, еще недоумевали и были только склонны надеяться, что дым был знаком того, чего они желали. Когда же дым более усиливался, потемнел воздух и, сгущаясь, поднимался выше, то римляне уверились наконец, что это был знак, о котором они условились между собою. Они издали громкие восклицания, наступали крепко и теснили неприятелей к самым крутым местам. Другие воины позади неприятеля отвечали им с высот такими же восклицаниями.
Вскоре неприятели начали предаваться бегству; их пало не более двух тысяч, ибо местоположение не позволяло за ними гнаться. Римлянам досталось множество денег, шатров и невольников; они заняли узкие проходы и продолжали путь свой в Эпир с таким благоустройством и воздержанием, что хотя были они далеко от моря и кораблей, хотя не было им роздано месячное количество хлеба и не могли оного доставать, однако не коснулись области, которая изобиловала всеми благами. Узнав, что Филипп проходил Фессалию подобно бегущему, заставлял жителей городов удаляться на горы, города сжигал, а остальное богатство по причине множества или тяжести его предавал воинам на разграбление, как будто бы уступал уже область римлянам, – Тит из честолюбия увещевал воинов своих проходить эту землю, заботясь о ней как о своей собственности и как уступленной им неприятелем. Римляне вскоре почувствовали следствия соблюдаемого ими порядка. Едва они вступили в Фессалию, как греческие города предавали им себя; за Фермопилами обитающие греки желали пристать к Титу и духом к нему устремлялись. Ахейцы, прервав союз с Филиппом, определили вести войну с римлянами против него*. Хотя этолийцы с большим усердием вспомоществовали тогда римлянам, однако когда они хотели принять и охранять город Опунт, то жители оного*, не внимая нимало предложениям их, призвали Тита, предали себя и вверили ему свою участь. Говорят, что когда Пирр с возвышенного места увидел в первый раз устроенное римское войско, то сказал: «Не варварским кажется мне устройство сих варваров». Те, кои в первый раз говорили с Титом Фламинином, были принуждены издавать подобные сему восклицания. Греки слышали от македонян, что предводитель варварского войска вступает в их земли, все покоряет и порабощает оружием; когда же они видели в нем человека, молодого летами, лицом кроткого, говорящего их языком как природный грек и находили в нем любителя истинной славы, то они были тем очарованы и, возвращаясь в свои города, внушали им благорасположение к нему. Все жители почитали уже его защитником своей свободы. Когда же Тит, сошедшись с Филиппом*, изъявившим склонность к заключению договора, предлагал мир и дружбу с условием, чтобы греки оставались независимы и чтобы из городов их он вывел охранное войско, но Филипп на это не соглашался, то самые те, кто привержен был к стороне Филиппа, тогда уверились, что римляне пришли воевать не против греков, но за греков против македонян.
Таким образом, другие области Греции присоединились к Титу. Он проходил Беотию мирно; навстречу к нему вышли первенствующие фиванцы, которые, по влиянию Брахилла*, держались стороны Филиппа. Они принимали и приветствовали Тита, как будто бы существовал мир между обеими сторонами. Тит обошелся с ними дружелюбно и ласково и продолжал путь свой спокойно вместе с ними, то расспрашивая их, то рассказывая что-нибудь; он занимал их нарочно, пока воины его отдохнули после похода. Таким образом вошел он в город вместе с фиванцами, которым то не весьма было приятно; однако же они не смели ему воспрепятствовать, ибо число провожавших его воинов было велико. При всем том он предстал перед Собранием, и, как бы не владел их городом, увещевал фиванцев принять сторону римлян. Царь Аттал содействовал ему и настоятельно побуждал к тому фиванцев. Но, по-видимому, желая показать себя Титу как можно более красноречивым, нежели старость ему позволяла, в то самое время, как он говорил, от случившегося с ним кружения головы или удара неожиданно лишился чувств и упал. Вскоре после того был он перевезен в Азию, где и умер. Беотийцы присоединились к римлянам.
Когда Филипп отправил в Рим посланников, то Тит также послал своих поверенных*, домогаясь, чтобы сенат продлил время его управления, если война будет продолжаться; в противном случае – чтобы мир был заключен им. Будучи чрезмерно честолюбив, боялся он, чтобы другой полководец не был назначен вести войну и не лишил его славы. Друзья его успели произвести то, что Филипп не получил того, чего требовал, и предводительство войсками оставлено было Титу. Тит получил постановление сената и, одушевленный надеждой, устремился немедленно в Фессалию на Филиппа; войско его состояло из двадцати шести тысяч воинов, из числа которых шесть тысяч пехоты и четыреста человек конницы доставлены были этолийцами. Войско Филиппово было числом равное римскому. Идучи один на другого, приблизились они к городу Скотусса, где намеревались дать решительное сражение. Как предводители, так и войска нимало не страшились приближения одного к другому, напротив того, они еще более были понуждаемы честолюбием и горели желанием сразиться. Римляне надеялись одержать победу над македонянами, которых слава была между ними велика по причине храбрости и могущества Александра; македоняне, давая римлянам преимущество над персами, мечтали, что, победивши их, сделают Филиппа славнее самого Александра. Между тем Тит ободрял воинов своих и увещевал сражаться мужественно и отважно, представляя, что предстоит им подвизаться с славнейшими противниками, на знаменитейшем театре, перед глазами всей Греции. Филипп, действием ли случая или поспешности, взойдя по неведению на стоявшее за валом возвышение, которое было памятник убиенных, начал, как прилично перед сражением, говорить своим воинам речь и ободрять их; но, будучи встревожен унынием, в которое войско его впало от неблагоприятного ознаменования, он в тот день удержался от всякого предприятия.
На другой день на заре после ночи сырой и дождливой облака превратились в туманы; все поле покрылось глубоким мраком, и на пространство, отделявшее оба стана, спустилась с высоты густая мгла, которая скрывала все утро окрестные места. Посланные с обеих сторон для засады и обозрения местоположения, встретившись неожиданно на малом пространстве, начали сражаться у так называемых Киноскефал, которые суть остроконечные, частые и параллельные холмы, получившие свое название от некоторого сходства с собачьей головой. Успех битвы, как можно было ожидать на этих крутых местах, был различен. Как одни, так и другие то преследовали, то были преследуемы. От обоих войск была беспрестанно посылаема помощь к тем, кто был тесним и отступал. Наконец воздух совсем очистился; обе стороны, видя то, что происходило, двинулись всеми силами. На правом крыле имел верх Филипп; он ударил всей фалангой на римлян и погнал их вниз по склону холма, они не могли выдержать тяжести тесно сомкнутых щитов и сильного удара выставленных копий*. Но на левом крыле фаланга по причине неровности холмов должна была разорваться и разделиться. Тит кинул крыло, которое было уже разбито, быстро обратился к другому и напал на македонян, которые по причине неровности и крутизны местоположения не могли построить фалангу и сгустить во всю глубину ряды – в чем состояла вся сила их ополчения; сражаться же поодиночке им было невозможно по причине их доспехов, тяжелых и неудобных. Фалангу можно уподобить одному животному: она неуязвима, пока составляет одно тело и сохраняет устройство сомкнутых щитов, но коль скоро она будет разделена, то воины, составляющие ее, теряют крепость свою как по причине рода их вооружения, так и потому, что пока они образуют одно целое, то каждый имеет силу более от взаимного с другими соединения, нежели от себя самого. Когда македоняне были разбиты, часть римлян преследовала тех, кто обратился в бегство; другие, нападая с боков на сражавшихся македонян, поражали их так, что в скором времени и те, кто побеждал, расстроившись и бросая оружия свои, начали предаваться бегству. Македонян пало не менее восьми тысяч человек; в плен взято пять тысяч. Что Филипп спасся бегством, в том винили этолийцев*, которые занялись грабежом стана, между тем как римляне гнались за бегущими, так что по возвращении своем римляне не нашли более ничего.
Тогда начались между этолийцами и римлянами упреки и ругательства. Впоследствии этолийцы еще более оскорбляли Тита; они приписывали себе победу, распространили о том слух по Греции, так что их прежде воспевали и ставили впереди как стихотворцы, так и все те, кто описывал эту победу. Более всего была на языке у всех следующая надпись:
Без слез, без похорон, о странник, средь полей
Фессальских три лежат тьмы падших здесь мужей,
Мечом этолян пораженных, и латинян, из тибрских берегов,
Отважным Титом приведенных на пагубу Гиматии* сынов.
Филиппов гордый дух к спасенью устремился.
Быстрее легких серн он из виду сокрылся.
Эти строки сочинил Алкей*, ругаясь над Филиппом и неверно показав число убитых. Но как везде и многими она была повторяема, то более причиняла неудовольствия Титу, нежели Филиппу, который, шутя над Алкеем, составил следующую пародию его стихов:
Без листьев, без коры, высока, средь полей,
Там виселица есть и ждет тебя, Алкей.
Но Тит, которого честолюбие состояло в том, чтобы приобрести уважение греков, немало был тем оскорблен. В дальнейшем производил он все дела самостоятельно, нимало не заботясь об этолийцах. Те досадовали, и когда Тит принял отправленное от Филиппа к нему посольство с мирными предложениями, то этолийцы, ходя по городам, кричали, что мир продается Филиппу тогда, когда можно было одним разом пресечь войну и уничтожить державу, которая первая поработила Грецию. Этими жалобами этолийцы возмущали союзников. Но Филипп, сам приехав в Темпу, вступил с Титом в переговоры и уничтожил все подозрения, предав свою судьбу ему и римлянам. Таким образом Тит положил конец этой войне. Он оставил Филиппу Македонское царство с условием, чтобы он отказался от владычества над Грецией; наложил на него тысячу талантов пени; отнял у него все корабли и оставил только десять. Он взял в залог Деметрия, одного из сыновей Филиппа, и отправил его в Рим*. Он весьма благоразумно воспользовался сложившимися обстоятельствами, предвидя будущее, ибо карфагенянин Ганнибал, непримиримый враг римлян, будучи изгнан из своего отечества, находился тогда при царе Антиохе и побуждал его следовать далее за своим счастьем, которое ему во всем благоприятствовало. Антиох, произведши уже великие дела, за которые наименован Великим, простирал сам свои мысли на всемирное господство и хотел более всего противостоять римлянам. Когда бы Тит, предвидя это своей прозорливостью, не сделался уступчивее, пойдя на заключение мира*, когда бы война с Антиохом застала в Греции неожиданно войну с Филиппом, когда бы сильнейшие и величайшие тогдашнего времени цари по общим причинам восстали вместе против Рима, то республике снова бы надлежало превозмогать труды и опасности не меньше тех, которым была подвержена при Ганнибале. Но Тит, поставив вовремя мир как преграду между обеими бранями и прервав настоящую, прежде нежели началась будущая, отнял у одной последнюю, у другой – первую ее надежду.
Когда десять посланников, отправленных сенатом к Титу, советовали ему сделать независимыми всех греков, а в Коринфе, Деметриаде и Халкиде* оставить охранное войско для безопасности в войне против Антиоха, то этолийцы стали открыто побуждать народы к возмущению. Они требовали от Тита, чтобы он снял кандалы с Греции (так Филипп называл обыкновенно означенные выше города), а греков между тем спрашивали: неужели они, нося ныне ошейник тяжелее первого, утешаются лишь тем, что он глаже, и Тита почитают благодетелем своим за то, что, сняв у Греции цепи с ног, надел их на шею? Этими речами они оскорбляли и огорчали Тита, который своими просьбами убедил сенат освободить и эти города от охранного войска, дабы оказанное им грекам благодеяние было совершенно. Вскоре начались Истмийские игры. В стадии было собрано несчетное множество людей, которые были зрителями происходивших подвигов. По прекращении долговременных браней Греция отправляла торжество с надеждой насладиться вольностью и миром. Как скоро глас трубный предписал всем молчание, то провозгласитель, став в средину, возвестил, что сенат римский и Тит Квинтий, консул и полководец, победив Филиппа и македонян, оставляют независимыми, свободными от охранного войска и от всех податей, с правом управляться своими законами коринфян, локрийцев, фокейцев, эвбейцев, ахейцев, жителей Фтии, Магнесии, Фессалии и Перребии. Сперва не все и не довольно ясно слышали сие провозглашение; на стадии происходило движение неровное и шумное; все были удивлены, спрашивали друг друга, требовали, чтобы оно было опять повторено. Когда вновь все утихло, то провозгласитель, подняв голос, громче прежнего повторил народу сие возвещение. Оно распространилось всюду – и восклицание, до невероятности громкое по причине великой радости народа, раздалось до моря; все встали с мест своих, никто не обращал внимания на подвизавшихся, все спешили, стремились обнять и приветствовать спасителя и поборника Греции. В то время случилось то, что часто упоминается как пример чрезвычайно громкого крика, а именно: вороны, летавшие над народом, упали на место Собрания. Причиной этому должно полагать разрыв воздуха, ибо когда голос раздастся сильно и громко, то воздух, приведенный тем в волнение, не поддерживает летающих птиц, они падают, как будто бы летали в пустом пространстве. Однако, может быть, птицы падают и умирают, пораженные ударом голоса, как бы стрелой. Может быть также, что это есть круговращение воздуха, который, подобно морю во время бури, волнуется и вращается кругообразно.
Когда бы Тит вскоре по окончании зрелищ не удалился, избегая стремления к нему народа, то не вырвался бы живой из сей бесчисленной толпы, со всех сторон обтекавшей его. Зрители утомились, издавая крики вокруг шатра его; наконец, с наступлением ночи, встречаясь друзья с друзьями и граждане с гражданами, обнимали и целовали друг друга и обращались вместе к пиршествам и утехам. Предаваясь радости еще более, рассуждали они между собою и напоминали друг другу, какие брани содеяла Греция для своей вольности; однако никогда вернее и сладостнее не пользовалась ею, как тогда, когда другие за нее сражались; когда прекраснейшее и завиднейшее приобретение не стоило ей почти ни слез, ни одной капли крови. Редки между людьми благоразумие и мужество, но нет благ реже справедливости. Агесилаи, Лисандры, Никии, Алкивиады умели хорошо вести войну, выигрывать сражения на море и на суше, но употреблять подвиги свои к благу других и к оказанию благородной услуги – вот чего они не умели. Если исключить Марафонскую битву, сражения при Саламине, Платеях и Фермопилах, подвиги Кимона на берегах Эвримедонта и близ Кипра, то можно сказать, что во всех других случаях Греция сражалась против себя самой и для собственного своего порабощения; каждый ее трофей к собственному бедствию и сраму ее был воздвигнут; она низвержена злобой и властолюбием ее предводителей. А народ иноплеменный, едва сохраняющий малые остатки и связь древнего родства, народ, от доброго совета и благоразумия которого было бы удивительно ожидать даже малейшей пользы для Греции, – сей народ ныне с великими опасностями и трудами освобождает Грецию от жестоких властелинов и тираннов.
Вот что грекам приходило тогда на мысль. Следствия соответствовали объявлениям Фламинина, ибо в то же время Тит отправил в Азию Лентула для освобождения Баргилияма*, Стертиния во Фракию, дабы вывести из тамошних городов охранные Филипповы войска. Публий Виллий отплыл к Антиоху для переговоров с ним, касательно независимости греков, ему подвластных. Сам Тит прибыл в Халкиду, оттуда отправляясь в Магнесию, выводил охранные войска и возвращал народам независимое правление. Избраннный в Аргосе распорядителем Немейских игр, он учредил лучшим образом это торжество и здесь вновь через провозгласителей обнародовал грекам свободу. Он объезжал греческие города и старался о восстановлении законов и правосудия, согласия и тишины между согражданами; укрощал мятежи, возвращал в города изгнанников; ему столь же приятно было успокаивать и мирить греков, как побеждать македонян, так что вольность, которою они наслаждались, казалась им меньшим из благодеяний его. Говорят, что когда оратор Ликург вырвал философа Ксенократа* из рук сборщиков податей, ведших его в темницу, и наказал их за наглость, то Ксенократ, встретив Ликурговых детей, сказал им: «Я хорошо отплачиваю отцу вашему за оказанное мне одолжение; все его хвалят за хороший его поступок». Так и за оказанные грекам благодеяния не только превозносили Тита и римлян все народы, но возымели к ним более доверия, и сила их от того более возрастала. Не только они принимали присылаемых к ним полководцев, но призывали их и предавали им себя. Не одни народы и города, но и самые цари, другими царями обижаемые, прибегали к римлянам и в короткое время – может быть, при содействии бога – все им покорилось.
Тит сам гордился тем, что возвратил грекам свободу; он посвятил в Дельфах серебряные щиты и свой собственный со следующей надписью:
О Зевсовы сыны, герои вознесенны,
Спартанские цари, которых веселит
Бег скачущих коней! Вам дар сей драгоценный
Приносит римский вождь, Энея племя, Тит,
Свободы возвратив день грекам вожделенный.
Он посвятил Аполлону золотой венец со следующей надписью:
На амброзийские власы, о сын Латоны!
Златосияющий венец сей возложил
Великий римский вождь, Энеева потомства.
Ты ж Титу, Феб, даруй и силу, и успех.
В Коринфе дважды случилось с греками одно и то же происшествие. В то время Тит, а в наше Нерон, также на Истмийских играх, объявили в оном городе греков свободными и независимыми; первый через провозгласителя, как о том сказано выше, а другой, взойдя на трибуну, сам говорил о том народу.
Тит начал после того войну самую справедливую и похвальную – против Набиса, пагубнейшего и беззаконнейшего тиранна лакедемонского, однако обманул надежду Греции. Он мог его поймать, но того не захотел, заключил с ним мир и оставил Спарту в рабстве, недостойном ее. Может быть, боялся он, что война эта будет продолжительна, или из Рима придет другой полководец и отнимет у него принадлежащую ему славу; может быть, также причиной этому были ревность и зависть к почестям, оказываемым Филопемену*. Этот знаменитый между тогдашними греками муж, который оказал в той войне дела удивительной храбрости и искусства, был прославляем ахейцами наравне с Титом; оказывая ему знаки великого уважения в театрах, они оскорбляли тем Тита, который почитал недостойным себя, что греки уважали одного аркадянина, полководца в малых и соседственных войнах, наравне с ним, римским консулом и воюющим за Грецию. Впрочем, Тит касательно мира оправдывался тем, что войну кончил, видя, что не было можно погубить тиранна без великой гибели самих спартанцев.
Ахейцы определили Титу великие почести, однако ничто не могло сравниться с благодеяниями его, как следующий подарок, который более всего был ему приятен. Римляне, претерпевшие несчастья в войне с Ганнибалом, были проданы в разных странах и оставались в рабстве. В Греции их было до тысячи двухсот человек. Состояние их всегда было жалко, в тогдашнее же время более, нежели когда-либо, ибо одни встречали сыновей своих, другие братьев и знакомых – невольники вольных, пленники побеждающих. Хотя состояние их трогало Тита, однако он не отнял их у господ, которые их имели. Ахейцы, заплатив за каждого по пять мин, выкупили их, собрали всех и предали Титу, который уже готовился к отплытию. Таким образом, отплыл он с великой радостью, получив за прекрасные и великие дела свои награду, достойную мужа великого и любящего своих граждан. Это составляло блистательнейшее украшение триумфа его. Выбрив себе волосы и нося шляпы, по обычаю освобожденных невольников, следовали они за триумфом Тита.
Везенная в торжестве военная добыча была еще прекраснее, то были греческие шлемы, македонские щиты и копья. Количество денег было немалое. Тудитан пишет, что везено было три тысячи семьсот тринадцать литров литого золота и сорок три тысячи двести литров серебра, четырнадцать тысяч пятьсот четырнадцать золотых монет с изображением Филиппа, сверх тысячи талантов, которые остался должным Филипп. Но римляне впоследствии, убежденные Титом, оставили долг Филиппу, заключили с ним союз и отпустили сына его, бывшего у них заложником.
После некоторого времени Антиох с великим множеством кораблей и многочисленным войском перешел в Грецию, возмущал города и отторгал от союза с римлянами при содействии этолийцев, которые издавна питали вражду против римлян. Предлогом их к войне было освобождение греков, хотя греки в том не имели нужды, ибо были свободны. Но этолийцы, не имея благовиднейшей причины, научили Антиоха употреблять к оправданию своему самую лучшую. Возмущение городов и великая сила и слава Антиоха приводили римлян в беспокойство; они выслали против него консула Мания Ацилия, а наместником его назначили Тита по причине уважения к нему греков*. Едва он появился, как одних утвердил в верности к римлянам; других, кто начинал колебаться, удержал от проступков, употребляя благорасположение их к нему как лекарство, вовремя им приносимое. Вырвались у него только немногие, кто был уже совсем предупрежден и испорчен этолийцами. Хотя он был раздражен против них, однако после сражения не лишил их своего покровительства. Антиох, будучи побежден при Фермопилах, убежал и немедленно переправился в Азию. После того консул Маний одних этолийцев сам осаждал в городах, а других предал на жертву Филиппу. Между тем как македоняне разоряли и грабили долопов и магнесейцев, афаманов и аперантов, Маний, по разрушении Гераклеи, осаждал Навпакт*, занимаемый этолийцами. Тит, жалея о греках, приехал к консулу из Пелопоннеса. Он сперва выговаривал ему за то, что, одержав победу, сам позволил Филиппу пожинать плоды войны и бесполезно терял время, осаждая один город в удовлетворение своего гнева, между тем как македоняне покоряют многие народы и многих царей. Когда осажденные увидели его со стен своих, то призывали к себе, простирали к нему свои руки, просили его; Тит тогда ничего не сказал; он отвернулся, заплакал и ушел, но вскоре после того поговорил с Манием, укротил гнев его и произвел то, что с этолийцами заключено перемирие и дано было им время отправить в Рим посольство для испрошения себе каких-либо выгодных условий.
Великого труда стоило выпросить у Мания прощения для халкидян, против которых он чрезвычайно был озлоблен по той причине, что Антиох женился в их городе: государь, в самом начале войны, не вовремя и не по летам своим, влюбился, будучи уже стар, в молодую девицу, дочь Клеоптолема, которая была прекраснейшая из своего пола. Это побудило халкидян с большим усердием прилепиться к стороне Антиоха и предать ему город свой как крепость и сборное место в военное время. Антиох, предавшись скорому бегству после сражения, прибыл в Халкиду, взял молодую супругу свою, деньги и друзей своих и отправился в Азию. Маний в гневе тотчас обратился против халкидян, но Тит, следуя за ним, старался смягчить ярость его и наконец просьбами своими успел склонить к помилованию Мания и сильнейших римлян. Халкидяне, избавившись таким образом от опасности, посвятили Титу самые большие и прекрасные здания, на которых и поныне можно видеть следующие надписи: «Народ Титу и Гераклу гимнасий»; в другом месте: «Народ Титу и Аполлону Дельфиний». Еще в наше время посвящают жреца в честь Тита, приносят ему жертвы и после возлияния воспевают пеан, в честь ему сочиненный. Мы пропустим его для краткости, а приведем только то, что они поют по окончании песни:
Мы чтим верность Рима,
Клянемся хранить ее;
Воспойте, девы великого Зевса,
Воспойте Рим и Тита и римскую верность.
Аполлон Пеан исцелитель! Тит избавитель!
Другие греки оказывали ему также приличные почести и по причине кротости его нрава имели к нему чрезвычайную любовь, которая одна может удостоверить в искренности оказываемого уважения. Хотя с некоторыми, как например с Филопеменом и Диофаном, полководцами ахейскими, по обстоятельствам или из честолюбия был он в ссоре, однако не имел к ним злобы, и гнев его не доходил до действия, но всегда кончался в словах, заключавших в себе некоторую благородную смелость и откровенность. Ни против кого не был он злопамятен, но многим казался вспыльчивым и стремительным. Впрочем, он был весьма приятен в обращении и говорил остро и приятно. Когда ахейцы присвоили себе остров Закинф*, то Тит ответствовал им, говоря, что для них опасно высунуть голову свою, подобно черепахе, далее Пелопоннеса. При первом свидании с Филиппом для переговоров о мире государь заметил, что он приехал один, а Тит в сопровождении многих. Тит отвечал ему: «Ты сам себя сделал одиноким, погубив друзей своих и родственников». Мессенец Динократ, находясь в Риме, напился допьяна некогда за пиршеством, надел женское платье и плясал, а на другой день просил Тита помочь ему в принятом намерении оторвать Мессену от Ахейского союза. Тит сказал ему, что об этом подумает, но между тем для него весьма удивительно то, что Динократ, помышляя о таких важных делах, может петь и плясать за пиршеством. Когда Антиоховы посланники исчисляли перед ахейцами множество царских войск и давали им разные названия, то Тит сказал следующее: «Ужиная некогда у одного из своих приятелей, я бранил его за великое множество яств и оказывал удивление, как он мог достать столь много различного мяса; на что приятель мне отвечал, что все это свинина и что кушанья различны между собою только приготовлением и приправой. Итак, – продолжал он, – ахейцы! Не удивляйтесь силам Антиоховым, слыша различные наименования копейщиков, дротиконосцев, и пеших, и прочих: все они – сирийцы и только оружиями различны одни от других».
По окончании греческих дел и войны с Антиохом* Тит сделан был цензором – это есть высочайшее достоинство в республике и некоторым образом довершение гражданского поприща. Товарищем его в сем достоинстве был сын Марцелла, пять раз возведенного на консульское достоинство. Они выключили из сената четырех не самых знаменитых сенаторов и приняли в число граждан всех тех, кто родился от вольных родителей. К этому принуждены они были трибуном Теренцием Кулеоном, который склонил народ к утверждению сего постановления, ругаясь над приверженными к аристократии.
В то время были в раздоре между собою известнейшие и знаменитейшие мужи Сципион Африканский и Марк Катон. Тит сделал первого председателем сената, как лучшего и превосходнейшего человека, Катону же был врагом по следующей причине. У Тита был брат Луций Фламинин, нимало на него не похожий, но преданный рабски всем удовольствиям и вовсе не заботящийся о благопристойности. Он всегда имел при себе одного отрока, находясь в походах и управляя провинциями. Некогда за пиршеством этот отрок, льстя Луцию, сказал ему: «Я столько тебя люблю, что более хотел тебе сделать удовольствие, нежели себе; я оставил гладиаторское зрелище, хотя никогда еще не видал убиваемого человека». Луций был столь доволен сими словами его, что отвечал ему: «Не беспокойся об этом; я удовольствую твоему желанию». Он велел привести из темницы одного из осужденных на смерть, призвал ликтора и в самом пиршестве велел отрубить голову узнику. Валерий Антиат уверял, что Луций сделал это из угождения к своей любовнице. По словам Ливия, в речи Катоновой писано, что то был галлбеглец, который пришел к дверям Луция с женой и детьми, и что он, впустив его в столовую, умертвил собственной рукой из угождения к своему любимцу. Вероятно, что Катон преувеличил, дабы усилить обвинение. Многие другие, между ними Цицерон в книге своей «О старости», заставляют говорить Катона, что умерщвленный был узник, а не прибегший к Луцию галл.
Катон, будучи избран цензором и очищая сенат, исключил из оного Луция, хотя он был консульского достоинства. Катон, казалось, бесчестил тем и брата его. Тит и Луций в униженном виде и в слезах предстали перед народом; требования их были умеренны; они просили у своих сограждан, чтобы Катон объявил причину, ради которой покрыл таким поношением знаменитый дом. Катон не отказался; он явился вместе с товарищем своим и спросил Тита, известно ли ему оное пиршество? Тит отвечал, что ничего не знает; Катон описал все происшествие и призывал Луция к присяге, если в объявлении его было что-либо ложное. Луций умолк; народ признал справедливым бесчестие, ему оказанное, и с торжеством проводил с трибуны Катона. Тит, тронутый несчастьем брата своего, пристал к тем, кто издавна ненавидел Катона, и уничтожил все им заключенные договоры об откупах, наймах и подрядах, одержав над ним верх в сенате, и возбудил против него великие и тяжелые тяжбы. Не знаю, было ли прилично и согласно с политикой за родственника своего, – но человека недостойного и справедливо наказанного объявить непримиримую вражду законному правителю и лучшему гражданину. После некоторого времени народ собирался в театре, между тем как сенат занимал, по обыкновению, почетнейшее место. Граждане увидели Луция, сидящего где-то на краю в унижении и презрении; они сжалились над ним и не могли вынести печального вида его; они до тех пор кричали ему, чтобы он перешел на прежнее свое место, пока он не перешел; сенаторы, удостоившиеся консульства, дали ему место близ себя.
Пока честолюбие Тита имело себе довольно пищи и занятия в описанных войнах, то оно было одобряемо. После консульства был он военным трибуном, хотя к тому никто его не принуждал. В старости лет своих, когда он уже отстал от управления, был порицаем за то, что в этом остатке жизни, в котором можно быть свободным от дел, не мог он удержать стремления своего к славе и юноше приличную страсть. Она была причиной гонения его против Ганнибала, чем сделался он для многих неприятным. Ганнибал, убежав из Карфагена, находился при Антиохе. Когда после сражения, данного во Фригии, Антиох принял охотно мир, то Ганнибал, убежав вновь, блуждал по разным странам и, наконец, прибыл в Вифинию к царю Прусию. Это было известно всем римлянам, но они пренебрегали Ганнибалом – по причине бессилия и старости его и как человека, совершенно оставленного счастьем. Но Тит, будучи отправлен посланником к Прусию по некоторым другим делам, видя при дворе его Ганнибала, досадовал, что он был еще жив. Несмотря на просьбы Прусия о муже, которого он почитал своим другом и принял к себе как приятеля, Тит не отстал от своего требования.
Касательно смерти Ганнибала было следующее давнишнее прорицание:
Ливийская земля покроет тело Ганнибала.
Сам Ганнибал считал, что здесь говорится о Ливии, думая, что окончит дни свои в Карфагене. Однако в Вифинии было песчаное место близ моря, с небольшим селением, которое называлось Ливисса. Здесь было тогда пребывание Ганнибала. Не доверяя слабости Прусия и боясь римлян, Ганнибал еще прежде провел из дома, где он жил, семь подземных ходов, которые обращены были в разные стороны и далеко в неизвестных местах имели выход. Узнав о требовании Тита, он хотел бежать подземными ходами, однако показался царским стражам и решился прекратить жизнь свою. Одни говорят, что он, обернув шею платьем, велел служителю, припирая коленом ему в спину, скручивать оное и тянуть назад с силой до тех пор, пока задушит его; другие уверяют, что, по примеру Фемистокла и Мидаса, он выпил воловьей крови. Ливий пишет, что он имел при себе яд и что, приняв чашу в руки, сказал: «Наконец я успокою великую заботу римлян, которым показалось долго и тяжело дожидаться смерти ненавидимого ими старца. Но победа Тита незавидна; она недостойна предков его, которые послали сказать Пирру, воевавшему против них и побеждавшему их, чтобы он берегся приготовляемой для него отравы». Таков, говорят, был конец Ганнибала.
Когда дошло сие до сведения сената, то многие изъявили свое неудовольствие на Тита и почли его человеком слишком жестоким, ибо, не получив ни от кого приказания, умертвил Ганнибала из одного славолюбия, дабы сделаться известным смертью несчастного полководца, которому позволяли жить как неопасному и, так сказать ручному, подобному птице, от старости лишенной перьев и сил. Они превозносили великодушие и кротость Сципиона Африканского, которому теперь еще более удивлялись, ибо, победив в Ливии дотоле непобедимого и страшного Ганнибала, он не изгнал его и не потребовал этого от сограждан его, но до сражения имел с ним свидание, принял его благосклонно и после сражения, заключив с ним мир, ничего не предпринял против него и не ругался над его несчастьем. Говорят, что Ганнибал опять увиделся со Сципионом в Эфесе и, прогуливаясь с ним, занимал всегда почетнейшее место, принадлежавшее Сципиону по причине его достоинства. Однако Сципион стерпел это и ходил с ним, не показав никакого неудовольствия. Между прочим начали они говорить о разных полководцах, Ганнибал утверждал, что величайшим из полководцев был Александр, после него Пирр, а третий он сам. Сципион, спокойно улыбнувшись, спросил его: «А если бы я тебя не победил?» – «Сципион, – отвечал Ганнибал, – тогда бы я не почитал себя третьим, но первым из полководцев». Удивляясь поступкам Сципиона, многие порицали Фламинина, как бы он наложил руки на чужое мертвое тело.
Однако были и такие, которые хвалили его поступок, почитая Ганнибала, пока был еще в живых, огнем, которому недоставало только быть раздуваемым, чтобы произвести пожар; они говорили, что римляне в цветущих летах Ганнибала не страшились тела его и тяжести его руки, но великого ума и опытности вместе с врожденной к ним злобой и ненавистью, которых старость нимало не уменьшает, ибо природные свойства неизменны; что счастье не всегда одинаково, что оно переменчиво и, внушая надежду, возбуждает к новым предприятиям тех, кто всегда ведет против нас войну по своей к нам ненависти. Последствия некоторым образом оправдали Тита. С одной стороны, Аристоник*, сын кифариста, пользуясь славою Эвмена, исполнил всю Азию возмущений и браней; с другой – Митридат после сражений с Суллой и Фимбрием, после такой пагубы войск и полководцев вновь с моря и с твердой земли восстал на Лукулла с великими силами. Ганнибал никогда не был в таком унижении, в каком находился Марий, ибо он пользовался дружбой царя, вел спокойную жизнь и имел в своем управлении корабли, конницу и войско. Над участью Мария, бродившего в нищете по Ливии, римляне смеялись и вскоре после того, будучи им убиваемы и сечены, поклонялись ему. Вот как настоящее положение не может почесть ни малым, ни великим в отношении к будущему! Только с прекращением бытия прекращаются и превратности, которым человек подвержен. Некоторые говорят, что Тит поступил таким образом не по своей воле, что он был послан к Прусию с Луцием Сципионом и что целью посольства их было не другое что, как смерть Ганнибала. Поскольку далее мы не находим, чтобы Тит произвел какое-либо дело в гражданском или военном поприще, а конец жизни его был мирен, то обратимся к сравнению.
Сравнение Филопемена с Титом
Великостью благодеяний, оказанных грекам, не можно сравнить с Титом ни Филопемена, ни многих других, превосходящих его мужей. Они, будучи греки, воевали против греков; Тит, не будучи греком, воевал за греков. Когда Филопемен, не в силах будучи защитить своих сограждан, утесняемых войною, отправился на Крит, в то самое время Тит, одержав в средине Греции над Филиппом победу, освобождал города и народы. Если рассмотрим брани одного и другого, то мы найдем, что Филопемен, начальствуя над ахейцами, умертвил более греков, нежели Тит македонян, помогая грекам.
Проступки одного происходили от честолюбия, другого – от упорства. Один был к гневу склонен, другой в гневе неукротим. Тит оставил Филиппу царский сан, а этолийцам простил вины их; Филопемен из гнева отнял у своего отечества окрестные селения, платившие ему дань. Кроме того, один был тверд в дружбе к тем, кому оказал благодеяние, другой из гнева скоро разрывал все связи дружбы. Будучи прежде благодетелем лакедемонян, впоследствии он разрушил стены их, отнял у них часть их области и самый образ правления их превратил и испортил. Кажется, что он лишился самой жизни по гневу своему и упорству, вступив в Мессену не вовремя, прежде нежели должно было. В предприятиях своих не употреблял он, подобно Титу, для своей безопасности все силы своего рассудка.
Рассматривая множество браней Филопемена и воздвигнутые им трофеи, мы находим, что опытность Филопемена основательнее. Тит только дважды вступал в сражение с Филиппом. Филопемен одерживал победы в бесчисленных сражениях, и нет ни малейшего сомнения в том, что не позволил судьбе оспаривать способности свои. Кроме того, один пользовался римской славой, бывшей тогда во цвете своем, другой приобрел славу в то время, когда Греция клонилась к падению, следовательно, дела одного принадлежат собственно ему, дела другого принадлежали обществу. Один начальствовал над мужественнейшими, другой, будучи начальником, творил мужественных. И то, что Филопемен войну вел с греками, служит печальным, однако сильным доказательством превосходных дарований его. При равных средствах победу одерживает тот, который превосходит доблестью. Филопемен, ведя войну с воинственнейшими народами Греции, каковы критяне и лакедемоняне, победил хитрейших обманом, а храбрейших смелостью. Тит побеждал, имея все готовое, употребляя оружие и военное устройство, какое было в употреблении прежде. Но Филопемен переменил и ввел сам в употребление новые оружия и новое устройство. То, что всего более поспешествует к победе, одним изобретено, у другого было прежде и пособляло ему.
Что касается до дел, требующих личной храбрости, то Филопеменовы – многочисленны и велики, но Тит не оказал ни одного. Некто из этолийцев, по имени Архедем, насмехаясь над ним, говорил, что когда сам с обнаженным мечом устремлялся на македонян, которые сражались и сопротивлялись, то Тит, подняв руки к небу, молился.
Тит имел счастливый успех как в военачальстве, так и в посольстве. Филопемен, будучи частным лицом, действовал и был полезен ахейцам столько же, как предводительствуя ими. Будучи полководцем, он изгнал Набиса из Мессены и освободил мессенцев; будучи частным лицом, воспрепятствовал Титу и Диофану завладеть Спартой и тем спас лакедемонян. Имея все способности управлять, он не только по законам, но и над законами умел начальствовать к пользе общей. Он не имел нужды принимать начальство от тех, которыми надлежало ему управлять, но употреблял их тогда, когда время этого требовало, почитая истинным полководцем более того, кто о них заботился, нежели того, кого они избирали. Поступки Тита по отношению к грекам показывают кротость и человеколюбие; поступки Филопемена по отношению к римлянам обнаруживают твердость его и любовь к вольности. Оказывать благодеяние нуждающимся легче, нежели оскорблять сильнейших, действуя против них.
Рассматривая их таким образом, нетрудно найти между ними разность; может быть, суждение наше не покажется дурным, если мы греку дадим венец военного искусства и военачальства, римлянину – венец справедливости и благотворительности.