Сравнительные жизнеописания — страница 19 из 51

Пирр

Над феспротами и молоссами, как повествуют, после потопа царствовал первый Фаэтонт, один из тех, кто прибыл в Эпир* вместе с Пеласгом. Другие говорят, что Девкалион и Пирра, воздвигнув храм при Додоне*, поселились тут среди молоссов. По прошествии долгого времени Неоптолем, сын Ахилла, привел людей, захватил страну и оставил по себе царское поколение так называемых Пирридов, ибо Неоптолем в детстве был прозван Пирром, и один из законных детей его, рожденных от Ланассы, дочери Клеодема, сына Гилла*, назван был также Пирром. С того времени и Ахиллу в Эпире оказывали почести, равные богам, и на тамошнем природном языке называли его Аспетом. После первых царей, последовавшие за ними впали в варварство; как сила их, так и жизнь сделались неизвестны. Таррип*, первый, как повествуют, ознаменовал себя тем, что греческими нравами, письменами и кроткими законами образовал жителей городов. У Таррипа был сын Алкет*, от которого родился Арибб, от Арибба и Троады произошел Эакид. Тот женился на Фтии, дочери фессалийца Менона, мужа, отличившегося во время Ламийской войны*, имевшего между союзниками великую власть после Леосфена. Фтия родила от Эакида двух дочерей, Деидамию и Троаду, и сына Пирра.

Когда молоссы, возмутившись против Эакида*, изгнали его и призвали детей Неоптолема, то в этом случае приятели Эакида были пойманы и умерщвлены, а Пирр, который был еще младенцем и которого искали противники, унесен был Андроклидом и Ангелом. Они убежали, имея при себе по необходимости немногих служителей и женщин, которые пеклись о младенце и кормили его. По этой причине бегство их происходило с трудом и медленно; находясь в опасности быть пойманными, они предали младенца Андроклиону, Гиппию и Неандру, молодым людям, сильным и верным, приказав им бежать скорее и продолжать путь в Мегары, македонский город. Сами же они, частью употребляя просьбы, частью сражаясь с преследовавшими, препятствовали им до вечера идти далее. Когда же те наконец отстали, то поспешили догнать своих спутников, которые несли Пирра.

По захождении солнца, будучи уже близки к своей цели, вдруг лишились надежды своей. Они встретили реку, близ города текущую, быструю и бурную, которую переплыть оказалось невозможным по причине выпавших дождей; мутные волны ее неслись с шумом; мрак ночи делал все сие ужасным. Они потеряли всю надежду перейти сами реку, неся младенца и женщин, кормивших его. Приметив на другом берегу несколько из тамошних жителей, просили их с жалостными криками пособить в переправе и показывали им Пирра. Но шум и стремление реки не позволяли ничего слышать. Долгое время оставались они в этом положении; одни кричали, другие не понимали. Наконец один из них догадался снять кору с дуба и написал на ней шпеньком пряжки нужду и участь младенца. Потом, привязав к ней камень и придав ей тяжесть для метания, пустил на другой берег. Другие говорят, что воткнули кору на дротик и бросили его. Когда бывшие на другой стороне люди прочли письмо и поняли, сколь нужна была скорая помощь, то тотчас нарубили деревья, составили плот и переправились на другую сторону. Тот, кто из них переправился первый, по случаю назывался Ахиллом, он перевез Пирра, между тем как другие, как кто мог, перевозили других.

Таким образом они спаслись и убежали от преследующих. Они пришли к иллирийцам и прибегли к царю их Главкию. Найдя его сидящим дома вместе со своей супругой*, положили они дитя на пол посреди чертога. Главкий был в недоумении; он боялся Кассандра, который был врагом Эакиду, и долго размышлял в молчании. Между тем младенец Пирр приполз к Главкию, схватил ручонками его за платье, встал на ноги у колен его, чем сперва произвел смех, потом возбудил жалость, как будто бы он умолял и плакал в виде просителя. Другие уверяют, что он не прибег к Главкию, но дошедши до некоего жертвенника богов, стал перед ним и обнял руками. Это показалось Главкию божественным знамением. Он вручил тотчас Пирра жене своей, велел воспитывать его вместе с детьми их. Вскоре после того неприятели требовали его назад, и Кассандр давал за него двести талантов, но Главкий его не выдал. Когда ж Пирру было двенадцать лет, то он привел его в Эпир с войском и поставил царем.

У Пирра на лице было некоторое величие, более страшное, нежели важное. Вместо ряда зубов была у него в верхней челюсти одна цельная кость, на которой как бы слегка означались промежутки зубов. Говорят, что он имел дар лечить страждущих болью в селезенке; он приносил богам в жертву белого петуха и правой ногой давил слегка селезенку больного, который лежал навзничь. Не было столь бедного и неизвестного человека, которого бы он не исполнил просьбы и не исцелил таким образом. Он всегда брал принесенного петуха в жертву и сия награда была ему весьма приятна. Говорят также, что большой палец правой ноги его имел некоторую сверхъестественную силу, так что по смерти его, когда остальное тело его сгорело на погребальном огне, этот палец был найден целым и невредимым от огня. Но это случилось позже.

Он достиг уже семнадцатилетнего возраста; власть его казалась довольно утвержденною. Он находился вне своего государства по случаю бракосочетания одного из Главкиевых детей, с которым воспитывался. Молоссы опять возмутились, изгнали друзей его, расхитили имение и предали себя Неоптолему*. Таким образом, Пирр, потеряв престол и будучи оставлен всеми, отправился к Деметрию, сыну Антигона, женившемуся на сестре его Деидамии. В малолетстве называлась она супругой Александра, сына Роксаны*; когда же сей дом впал в несчастье, то Деметрий женился на ней, уже созревшей для брака. В великой битве при Ипсе*, где сражались все цари, Пирр, будучи еще молод, находился в войске Деметриевом, опрокинул все, что ему ни попалось и приобрел блистательную славу между сражавшимися. Хотя Деметрий потерял сражение, но Пирр его не оставил. Он сохранил Деметрию вверенные ему греческие города; когда же между Деметрием и Птолемеем заключен был мирный договор, то Пирр отправился в Египет, дабы быть заложником со стороны Деметрия. На охоте и в гимнастических упражнениях он показывал Птолемею опыты своей силы и твердости. Видя, что Береника имела над ним великую власть и превосходила других жен Птолемеевых умом своим и добродетелью, Пирр старался обратить на себя ее внимание. Он был весьма искусен для пользы своей вкрадываться в благорасположение сильнейших, но пренебрегал низшими. Он был благонравен и воздержан в образе жизни, и потому оказано ему предпочтение перед другими царского же рода юношами для получения руки Антигоны, одной из дочерей Береники, которая родила ее от Филиппа до вступления в супружество с Птолемеем*.

После брака Пирр сделался еще более знаменитым. Имея в Антигоне добрую жену, успел он склонить Птолемея к тому, чтобы даны были ему деньги и войско для отправления в Эпирское царство. Он прибыл в Эпир* к удовольствию многих жителей, ненавидевших Неоптолема, который правил жестоко и самовластно. Боясь однако, чтобы Неоптолем не прибегнул к кому-либо из других царей, Пирр вступил с ним в переговоры и заключил условие, чтобы им царствовать вместе. По прошествии некоторого времени беспокойные люди тайно их раздражали и приводили в подозрение одного у другого. Причина, побудившая более всего восстать против Неоптолема, была, как говорят, следующая: цари, по принесении Аресу и Зевсу жертвы в Пассароне*, молосском месте, имели обыкновение клясться перед народом в том, что они будут управлять по законам, и заставляли народ клясться в том, что он будет хранить царскую власть также по законам. Это происходило в присутствии обоих царей, которые были тут вместе со своими приближенными, давали и принимали многие подарки. В то время некто по имени Гелон, человек, преданный Неоптолему, принял и угостил в доме своем Пирра и подарил ему две пары рабочих волов. Миртил, царский виночерпий, будучи тут, просил их у Пирра, который ему отказал и подарил их другому. Миртилу было то досадно, и это не скрылось от Гелона, который, призвав Миртила к ужину и угощая его, предлагал ему и убеждал его принять сторону Неоптолема и отравить ядом Пирра. Миртил принял предложение его, притворно оное одобрил и согласился, но объявил обо всем Пирру. По повелению его Миртил свел с Гелоном главного виночерпия Алексикрата, который будто бы желал участвовать в том деле, ибо Пирр хотел как можно большим числом свидетелей обнаружить злоумышление. Таким образом Гелон был обманут, и вместе с ним и Неоптолемом, который, думая, что злоумышление идет уже, так сказать, своим путем, не мог удержаться от радости, чтобы не объявить о том приближенным своим. Ужиная некогда у сестры своей Кадмеи, он все выболтал ей, думая, что никто его не подслушивает. В комнате не было никого, кроме Фенареты, жены Самона, попечителя Неоптолемовых стад. Она сидела на ложе, обратившись к стене и казалась спящей. Она слышала все, не будучи никем примечена, и на другой день пришла к Пирровой жене Антигоне и пересказала ей все объявленное Неоптолемом сестре своей касательно Пирра. Узнав о том, он тогда пребыл спокоен, но при некотором жертвоприношении призвал Неоптолема к ужину и умертвил его. Он знал, что лучшие эпирцы были преданы ему и увещевали его освободиться от Неоптолема и не довольствоваться малою частицею царства, но действуя своими способностями, обратиться к большим предприятиям. Эти представления и подозрение, которое он возымел на Неоптолема, заставили Пирра предупредить и умертвить его.

Пирр, помня, чем был обязан Беренике и Птолемею, назвал рожденного Антигоной сына Птолемеем и, основав город в Эпирском полуострове, дал ему название Береникида.

Помышляя о многих и великих предприятиях и преимущественно объемля надеждой сперва соседственные области, нашел он случай вмешаться в македонские дела по следующей причине: Антипатр, старший из Кассандровых детей, умертвил свою мать Фессалонику и изгнал брата Александра. Этот послал к Деметрию, просил у него помощи и призывал к себе Пирра. Деметрий медлил, будучи занят другими делами. Пирр прибыл к нему с войском и в награду за оказываемую помощь требовал Стимфею, приморскую часть Македонии* и из покоренных областей Амбракию, Акарнанию и Амфилохию. Молодой Александр на это согласился. Пирр завладел этими областями и занял их своим войском; другие приобретал он для своего союзника, отнимая оные у Антипатра. Между тем царь Лисимах желал помочь Антипатру, но не был тогда в состоянии. Ведая, что Пирр из благодарности ни в чем не откажет Птолемею, послал к нему от имени Птолемея подложное письмо, в котором повелевал ему прекратить войну, взяв от Антипатра триста талантов. По распечатании письма Пирр понял тотчас хитрость Лисимаха, ибо письмо не начиналось обыкновенным приветствием: «Отец сыну радости желает», но: «Царь Птолемей царю Пирру здравия желает».

Пирр произнес за то на Лисимаха ругательные речи, однако приступил к заключению мира. Цари сошлись, дабы утвердить договор клятвой с жертвоприношением. Приведены были вепрь, вол и баран. Случилось, что баран умер сам; все тому смеялись, но прорицатель Феодот не допустил Пирра произнести клятву, объявив, что бог предзнаменует этим смерть одному из трех царей. По этой причине Пирр отстал от заключения мира. Дела Александра находились уже в хорошем состоянии; однако Деметрий прибыл к нему, хотя в присутствии его не было никакой нужды – и тем навлек на Александра страх. Несколько дней были они вместе, но, не доверяя друг другу, строили один другому козни. Деметрий нашел удобный случай, успел умертвить молодого Александра и объявил себя царем Македонии.

Еще прежде он имел причины жаловаться на Пирра, который делал набеги на Фессалию. Сверх того врожденные властителям страсти, любостяжание и желание распространять свое владычество, делали соседство их опасным и внушали недоверие, которое усилилось по смерти Деидамии. Когда же каждый из них занял часть Македонии и они, так сказать, столкнулись, и раздоры их получили большую пищу, то Деметрий вступил с войском в Этолию и, одержав верх, оставил тут Пантавха с великой силой, а сам обратился к Пирру. Пирр, узнав его намерение, шел на него; однако, по ошибке, они не встретились на дороге. Деметрий вступил в Эпир и разграбил его, а Пирр, встретившись с Пантавхом, решился дать ему сражение. Войска сошлись; борьба была жаркая, в особенности вокруг вождей. Пантавх, по общему признанию, превосходивший в храбрости всех Деметриевых полководцев, отличный крепостью тела и тяжестью мышцы, исполненный предприимчивости и великого духа, вызывал Пирра к единоборству; Пирр, никому из царей не уступавший в мужестве, желая присвоить себе Ахиллову славу более по собственной доблести, нежели по своему с ним родству, стремился прямо на Пантавха сквозь первые ряды сражавшихся. Сперва они бросали друг на друга дротики, потом вступили в ручной бой, действовали мечами с искусством и силою. Пирр получил одну рану и дал две своему противнику, одну в бедро, другую близ затылка, поверг его на землю, но не умертвил. Он был вырван у него приятелями Пантавха. Эпирцы, вознесенные победой царя своего и удивляясь его мужеству, опрокинули македонскую фалангу и, преследуя бегущих, многих умертвили и в плен взяли до пяти тысяч живых.

Это славное дело не столько возбудило в македонцах гнева за свое поражение и ненависти к Пирру, сколько внушило им великое о нем понятие и удивление к доблести его; все, видевшие его и сразившиеся с ним, говорили только о нем. Им казалось, что он взором, быстротой и движением походил на Александра Великого; что они видели некоторую тень и подобие стремления его и жара в боях. Между тем как другие цари подражали Александру ношением порфиры, множеством окружающих копьеносцев, наклоном головы и надменностью речей*, один только Пирр своим оружием и крепостью руки своей показывал в себе Александра. Об устройстве войска, искусстве и способности его предводительствовать войсками можно заключить по сочинениям его касательно сего предмета. Говорят также, что когда спросили Антигона, кто лучший из полководцев, то он отвечал: «Пирр, если он состарится», – разумея под этим только своих современников. Ганнибал давал преимущество в опытности и искусстве перед всеми полководцами Пирру, вторым после него считал он Сципиона, а третьим себя, как в жизнеописании Сципионовом сказано*. Вообще Пирр почитал военное искусство приличнейшим царю занятием и упражнялся всегда в оном. Все другие искусства почитал он недостойными своего внимания. Говорят, что за пиршеством спрашивали его: «Который свирельщик лучше играет, Пифон или Кафисий?» – «Полководец Полисперхонт!*» – отвечал Пирр – как будто бы только военное искусство надлежало царю знать и только им заниматься. Впрочем, был он милостив к друзьям своим, в гневе кроток, скор и усерден в оказании благодеяний. Когда Аэроп умер, то Пирр изъявил чрезвычайную горесть; он говорил, что Аэропа постиг конец, которому все смертные подвержены, но бранил и порицал сам себя за то, что, всегда медля и откладывая до другого времени, не успел оказать ему благодарности своей. Долги можно заплатить наследникам заимодавцев, но добрый и правдивый человек печалится, когда не может воздать награды за благодеяние благотворителю своему, пока он еще в живых. Когда некоторые советовали ему выслать из Амбракии одного человека, который его злословил, то Пирр отвечал: «Пусть лучше тут останется и бранит меня в присутствии немногих, чем ему ходить по разным землям и злословить перед всеми людьми». Некогда привели к нему несколько людей, которых изобличали в том, что они произносили на него ругательства за пиршеством. Пирр спросил: «Подлинно ли вы это говорили?» – «Так, государь! – отвечал один из юношей, – мы все это говорили, но сказали бы еще более, когда бы у нас больше было вина». Пирр рассмеялся и отпустил их.

По смерти Антигоны сочетался браком со многими женами – с намерением умножить тем силы свои и власть. Он женился на дочери Автолеонта, царя пэонийского; на Биркенне, дочери царя иллирийского Бардиллия; на Ланассе, дочери Агафокла Сиракузского, тиранна, которая принесла ему в приданое город Керкиру, покоренный Агафоклом. Антигона родила ему Птолемея, Ланасса – Александра, Биркенна – Гелена, самого младшего. Он воспитал их так, чтобы они были храбры и отважны в войне, и с самого рождения к тому приучал их. Говорят, что один из них, будучи еще ребенком, спрашивал его, кому он оставит царство. «Тому, – отвечал Пирр, – у кого меч острее». Эти слова нимало не различествуют от отцовского проклятия в трагедии:

Железа острием два брата меж собою

Наследство разделят*.

Столько то властолюбие свирепо и не терпит соучастников!

После описанного нами сражения Пирр возвратился со славой в свое царство, исполненный радости и надменности. Эпирцы давали ему название Орла. «С вами я орел! – говорил им Пирр. – Да и как иначе, когда вашими оружиями, как бы крыльями, возношусь!» Вскоре после того, узнав, что Деметрий был опасно болен, он ворвался неожиданно в Македонию для набегов и грабежей, чуть было он не занял всю страну и не покорил целое царство, не дав ни одного сражения. Он дошел до Эдессы* – никто не защищал области; многие из македонян приставали к нему и следовали за ним в поход. Угрожающая опасность побудила Деметрия подняться при всей своей слабости. Друзья его и предводители в короткое время набрали многочисленное войско и устремились на Пирра с отважностью и жаром. Пирр, который пришел более с намерением грабить, нежели сражаться, не дождался их, но предаваясь бегству, потерял часть своего войска, ибо македоняне нападали на него в отступлении. Деметрий, изгнав столь скоро и легко Пирра из областей своих, не пренебрегал им. Решившись предпринять важнейшие дела и вновь приобрести принадлежавшие отцу его владения, при помощи ста тысяч войска и пятисот кораблей, не хотел быть с Пирром в ссоре и оставить македонянам беспокойного и опасного соседа. Он не имел времени с ним воевать, рассудил заключить мир и потом обратиться на других царей.

По заключении мирного договора, когда вместе с великим приготовлением обнаружилось и намерение Деметрия, цари, страшась его силы, отправили к Пирру вестников и письма. Они изъявляли ему свое удивление, что он, пропуская благоприятное для себя время, ждет, пока Деметрию будет свободнее воевать; почему не воспользуется возможностью изгнать его из Македонии, пока он занят делами и тесним со всех сторон, почему медлит, пока тот не развяжет себе руки и не усилится настолько, что молоссам придется сражаться на своей земле за храмы богов и гробы отцов своих – хотя незадолго перед тем он у него отнял Керкиру и жену. В самом деле Ланасса, будучи в неудовольствии на Пирра за то, что более оказывал уважения другим варварского происхождения женам своим, нежели ей, удалилась в Керкиру и, желая вступить в брак с каким-либо из царей, призвала Деметрия, зная, что он более всех их склонен был сочетаться браком. Деметрий, приехав в Керкиру, женился на Ланассе и в городе оставил охранное войско.

Такого содержания были письма царей к Пирру. Между тем они сами начали беспокоить области Деметрия, который еще медлил и приготовлялся. Птолемей, приплыв в Грецию с многочисленным флотом, возмущал против Деметрия греческие города. Лисимах, со стороны Фракии, вступил в Верхнюю Македонию и опустошал ее, а Пирр, вместе с ними поднявшись против Деметрия, шел на Беррою*, предполагая – в чем и не ошибся, – что Деметрий обратится к Лисимаху и оставит Нижнюю Македонию без защиты. Перед отъездом его ночью приснилось ему, что Александр Великий звал его к себе; что он пришел к нему и нашел его, лежащего на постели; что Александр говорил ему ласково, показывал к нему благосклонность и обещал охотно помочь. Пирр осмелился ему сказать: «Государь! Как ты можешь мне помочь, будучи болен?» «Я помогу тебе именем своим!» – сказал ему Александр и, сев на нисейского коня*, пустился вперед. Это сновидение умножило бодрость Пирра. Он поспешил с отъездом, пробежал с великой скоростью всю область, занял Берою и оставил тут большую часть своего войска, между тем как его полководцы покоряли другие области. Деметрий, узнав о том и заметя господствовавшее в стане между македонянами беспокойство, не решился идти далее. Он боялся, что воины его, приблизившись к Лисимаху, царю македонского происхождения и славному своими делами, не перешли к нему. По этой причине обратился на Пирра, как на государя иноплеменного и ненавидимого македонянами. Он расположил стан свой недалеко от него. Многие из Берои приходили в стан, превозносили похвалами Пирра, как мужа славного и на войне непобедимого, поступающего кротко и человеколюбивого с теми, кто ему покорялся. Из числа этих людей некоторые подосланы были самим Пирром. Они притворялись македонянами, говорили всем, что ныне настало время освободиться от Деметриевой жестокости и передаться Пирру, государю снисходительному и любящему своих воинов. Эти речи поколебали большую часть войска. Воины начали всюду искать Пирра глазами. Случилось, что он был тогда без шлема; заметив, что искали его, надел шлем, и македоняне тотчас узнали его по блеску перьев и по рогам, стоящим на нем*. Одни бегали к нему и просили условного знака, как от полководца своего; другие покрывали голову дубовым венком, по той причине, что многие приближенные Пирра такими же венками были украшены. Уже некоторые осмеливались говорить самому Деметрию, что он благоразумно поступит, если откажется от управления и передаст все Пирру. Деметрий, видя, что движение воинов его было сообразно со словами их, устрашился, убежал тайно из стана, обвернувшись в простой плащ и покрыв голову македонской шляпой. Пирр, придя в стан македонский, завладел им без кровопролития и был провозглашен царем македонским. Вскоре явился Лисимах. Почитая изгнание Деметрия общим их обоих делом, он предлагал, чтобы Македония была разделена между ними. Пирр, не весьма доверяя македонянам и не полагаясь на верность их, принял предложение Лисимаха. Они разделили между собою всю область и города.

Это было полезно на некоторое время и остановило войну между ними, но вскоре они познали, что раздел власти не стал уничтожением вражды, а лишь началом раздоров и взаимных жалоб. Могут ли те, для чьего любостяжания не служат пределом ни море, ни горы, ни необитаемая степь, чьи желания не ограничивает пространство, отделяющее Европу от Азии, могут ли они, не обижая друг друга, быть спокойными и довольствоваться своим, когда владения их смежны и касаются друг друга? Нет! Они всегда воюют между собой; обман и зависть врожденны им; слова «мир» и «война», как монету, употребляют они по обстоятельствам, смотря более на свои выгоды, нежели на справедливость. Они тогда еще похвальнее, когда ведут войну открытую, нежели когда под именем дружбы и справедливости скрывают праздную и недействующую несправедливость. Пирр служит тому доказательством. Противясь вновь возрастающей силе Деметрия* и препятствуя ей, как бы после тяжкой болезни восстающей, он содействовал грекам против него. Он прибыл в Афины, взошел на акрополь, принес богине жертвы и в тот же день сошел в город, сказав, что ему весьма приятны благорасположение и доверенность к нему афинского народа; что впрочем, если они благоразумны, то никакого государя не впустят более в свой город и не отворят ему ворот своих*. После того заключил он мир с Деметрием, но когда тот отправился в Азию, то Пирр, по внушению Лисимаха, опять вступил в Фессалию, отторгал тамошние города от Деметрия и вел войну с греческим войском, охранявшим их, ибо македоняне были ему покорнее в военное, нежели в мирное время; впрочем он и сам не был создан оставаться долго в покое. Наконец, Деметрий был в Сирии побежден, и Лисимах, освободясь от всякой опасности, тотчас обратился к Пирру. Тот находился тогда в Эдессе. Лисимах напал на везомые к нему запасы, отнял их, и, во-первых, заставил его терпеть с войском голод; потом письмами и словами обольстил первенствующих македонян, порицая их за то, что избрали над собой царем чужестранца, предки которого всегда были подвластны македонянам, а между тем вытесняют из Македонии друзей и приближенных Великого Александра. Эти речи многих убедили. Пирр, устрашенный этим, удалился с эпирскими и союзническими войсками – потеряв Македонию таким же образом, как ее приобрел. И так цари не могут винить народ, если он для пользы своей переменяет мысли; он поступает таким образом, подражая им, как наставникам в неверности и вероломстве, ибо они думают, что наиболее получает себе выгод тот, кто меньше соблюдает справедливость.

Таким образом, Пирр лишился Македонии и удалился в Эпир*. Судьба позволяла ему пользоваться спокойно тем, что у него было, и жить в мире, управляя своим царством. Но не причинять другим зла и самому не претерпевать зла от других было для него скучно и несносно. Подобно Ахиллу, не терпел он спокойствия.

Там, оставаясь в покое, сердцем любезным томился,

Битвы и ратного шума желал*.

Он искал новых занятий и нашел их. К тому подало повод следующее происшествие.

Римляне воевали с тарентинцами*. Не будучи в состоянии ни продолжать войны, ни кончить оной по наглости и безрассудству своих демагогов, они решились сделать Пирра предводителем своим и призвать его к войне, зная, что он был свободнее всех других царей и искуснейший полководец. Те из старейших и здравомыслящих граждан, кто противился явно сему намерению, были принуждены молчать от криков и насильства склонных к войне граждан и уйти с Народного собрания; другие, видя это, удалились сами. С наступлением дня, в который надлежало утвердить постановление, в то самое время, когда граждане заняли места свои, один из хороших граждан, по имени Метон, надев на голову из увядших цветков венок и взяв в руку малую свечу, шел в виде пьяного за играющей на флейте женщиной в Народное собрание. Видевшие это, одни плескали руками, другие смеялись, как бывает в народном, худо устроенном правлении. Никто ему не препятствовал; многие желали, чтобы он шел вперед и пел, и чтобы женщина играла на флейте. Казалось, Метон хотел исполнить их желание, и когда все умолкли, то он сказал им: «Сограждане! Вы хорошо делаете, что не запрещаете кому угодно играть и веселиться, пока можно; если вы благоразумны, то пользуйтесь еще своей свободой, ибо когда Пирр приедет к нам в город, то будут у вас другие дела, другого роду упражнения и другой образ жизни». Эти речи произвели своей действие на многих тарентинцев; в Собрании распространился шум; начали говорить, что это совершенная правда, но те, кто боялся по заключении мира, быть выданными римлянам, порицали народ за то, что терпел равнодушно подобные неприличные насмешки. Они составили толпу и выгнали из собрания Метона. Таким образом постановление утверждено; отправлены были в Эпир посланники, не только от них, но и от других италийских городов; они несли Пирру дары и объявили ему, что имеют нужду в искусном и отличном полководце и что у них будут собраны многочисленные силы; что тарентинцы, луканцы, мессапы и самниты поставят до двадцати тысяч конницы и до трехсот пятидесяти тысяч пехоты. Эти обещания не только Пирру внушили великие надежды, но и в других эпирцах возбудили желание и склонность к этому предприятию.

При Пирре находился некий фессалиец, по имени Киней, человек отличного благоразумия, который был слушателем Демосфена и, казалось, один из всех тогдашних ораторов сохранил некоторое подобие силы и великих способностей афинского оратора. Будучи употребляем Пирром и посылаем в разные города, он подтвердил Еврипидово мнение*: «Речи могут произвести то же, что сила и оружие». Пирр говаривал, что более городов покорено словами Кинея, нежели его оружием. По этой причине он имел великое к нему уважение. Киней, видя тогда Пирра в готовности устремиться на Италию, завел с ним, в свободное время, следующий разговор: «Говорят, Пирр, что римляне весьма воинственны и обладают многими храбрыми народами. Если бог поможет, и мы покорим их, то какую выгоду получим от этой победы?» – «Ты спрашиваешь, Киней, о деле очевидном. По покорении римлян ни один из тамошних греческих и варварских городов не будет в состоянии нам противостать. Тогда будет в руках наших вся Италия, коей пространство и силу, равно как и храбрость ее жителей, может не знать кто-нибудь другой, но не ты». Киней, несколько позадумавшись: «Государь, а что мы будем делать, покорив Италию?» Пирр, не догадавшись еще о его намерении, отвечал ему: «Близка от нас Сицилия; сей счастливый и многолюдный остров простирает к нам руки – это самая легкая добыча! После смерти Агафокла* везде царствует мятеж, безначалие в городах и неистовство демагогов». – «Это правда, – сказал Киней, – но с покорением Сицилии будет ли конец нашему походу?» – «Дай лишь бог успех и победу в предприятиях наших! – отвечал Пирр, – все это только приступ к великим делам. Кто возможет удержаться от завоевания Ливии и Карфагена, который так близок? Ты знаешь, что Агафокл, выйдя из Сиракуз скрытно и с немногими кораблями переплыв море, едва их не покорил. Впрочем, что нужды сказывать, что по покорении нами всего этого никто из презирающих нас ныне врагов не осмелится нам противоречить?» – «Без сомнения, никто, – отвечал Киней, – разумеется, что с такими силами можно взять опять Македонию и спокойно обладать Грецией, но когда все это будет в нашей власти, что тогда будем делать?» – «Тогда, – сказал Пирр усмехнувшись, – тогда, друг мой, мы ничего не будем делать; будем пить всякий день, веселиться и утешаться приятными беседами». Когда Киней привел Пирра на то, чего он хотел, то сказал ему: «Кто же мешает нам, государь, если только мы того хотим, теперь же пить и веселиться и наслаждаться покоем? У нас все это есть, и мы можем спокойно пользоваться тем, к чему стремимся с пролитием крови, с великими трудами и опасностями, делая другим великое зло и сами претерпевая великие бедствия». Этими словами Киней причинил неудовольствие Пирру, но не переменил его мыслей. Хотя он знал, какое счастье покидает, но не мог оставить прельщавшей его надежды.

Во-первых, он послал в Тарент Кинея с тремя тысячами воинов; потом, когда из Тарента прибыли разные суда, назначенные к перевозу войск, он посадил на оные двадцать слонов, три тысячи конницы, двадцать тысяч пехоты, две тысячи стрельцов и пятьсот пращников. Все было уже готово; Пирр сел на корабль и отплыл. Корабли находились уже в середине Ионического моря, но в необыкновенное время года поднявшийся северный ветер унес их далеко. При великих усилиях и искусстве кормчих и мореходцев, корабль его устоял и после многих трудов и опасностей приблизился к земле. Все другие корабли рассеялись; одни удалены были от Италии и увлечены бурей до Ливийского и Сицилийского морей; другие не могли миновать Япигский мыс*; с наступлением ночи бурным и волнующимся морем прибиты были к скалам и мелям и все потоплены; только царский корабль, по причине величины своей и крепости, мог противостать ударяющим в бок волнам и спастись от ярости моря, но когда ветер переменился и начал дуть с твердой земли, то корабль, идучи против сильной бури, находился в опасности быть разрушенным; предаться же опять разъяренному морю и ветрам, беспрестанно переменяющимся, казалось ужаснее всех предстоявших бед. Пирр решился броситься в море; друзья и стражи его наперерыв оказывали ему свое усердие, но мрак ночи и волны, со страшным ревом и стремлением отражаемые землею, препятствовали подать ему пособие. Наконец едва на рассвете дня, когда ветер несколько утих, был он выброшен на берег. Телесные силы его были вовсе истощены, но смелостью и душевной крепостью он противоборствовал сему несчастью. Между тем и мессапы, на берега которых был он выброшен, прибежали к нему, оказывая помощь с великим усердием; некоторые из спасшихся судов неслись к берегам; на них было весьма мало конницы, около двух тысяч пехоты и два слона.

Пирр, взяв их, отправился в Тарент*. Киней, узнав о его приближении, вышел к нему навстречу с воинами. По вступлении в город Пирр не употреблял насилия и не делал ничего против воли тарентинцев до тех пор, как спаслись корабли его и собралась большая часть войска. Тогда, видя, что граждане тарентские без великого принуждения не могли ни себя спасти, ни другим помочь, а между тем, как он стал бы сражаться, они сидели бы спокойно в городе и проводили бы время в банях и в беседах, велел затворить гимназии и гульбища, в которых они, провожая время в праздности, только словами управляли войском и вели войну; пресек безвременные пиршества, забавы и веселые общества; призывал граждан к оружию; был неумолим и строг в наборе ратников до того, что многие из граждан оставили город, не имея привычки быть подвластными; жить не для своего удовольствия называли они рабством.

Вскоре возвещено было ему, что римский консул Левин идет против него с многочисленным войском, опустошая Луканию. Союзники еще не были собраны. Пирр, не терпя долее оставаться в покое, при наступлении неприятеля вышел из Тарента с войском, послав наперед к римлянам вестника с объявлением, не будет ли им приятнее, без войны, разобрать дружелюбно свои распри с италийскими городами, приняв его судьей и посредником? Левин на это отвечал, что римляне не приемлют Пирра как посредника и не боятся как врага. После этого ответа Пирр поставил лагерь свой на равнине, простирающейся между городами Пандосией и Гераклеей.

Узнав, что римляне стояли недалеко за рекой Сирисом, поехал он к реке, дабы осмотреть стан их. Увидя устройство и положение оного и порядок стражей, он был приведен в удивление и обратясь к ближайшему из друзей своих: «Мегакл, – сказал ему, – порядок в войсках варваров не есть варварский; впрочем, самое дело докажет!» Заботясь уже о будущем, решился он дождаться союзников, а дабы римляне не предприняли прежде переправы через реку, поставил он на берегу оной войско для удержания их. Римляне, спеша предупредить то, чего он ожидал, начали переправляться. Пехота прошла вброд в одном месте, а конница в разных местах. Боясь быть окруженными, греки отступили от реки. Пирр, узнав об этом, смутился; предводителям пехоты велел немедленно выстроиться и быть в готовности с оружием в руках; сам он, предводительствуя тремя тысячами конницы, устремился на римлян, надеясь застать их еще при переправе, разделенными и неустроенными. Видя же множество блистающих на берегу щитов и конницу, выступающую против него в лучшем устройстве, сомкнув ряды, первый на них устремился. По красоте оружий, блеску их и богатым украшениям все узнавали его. Он своим делами доказывал, что приобретенная им слава не уступала его храбрости. Действуя рукою и всем телом в битве, защищаясь мужественно против нападающих на него, он не смущался и не терял присутствия духа, но управлял войском с таким хладнокровием, как будто бы смотрел на битву со стороны, между тем как являлся всюду и помогал тем, кого теснил неприятель. В той битве один македонянин Леонат, заметив одного италийца, который всегда обращал внимание на Пирра, направлял свою лошадь на него, всегда соображал свои движения с его движениями, сказал Пирру: «Государь! Видишь ли того варвара, на черной белоногой лошади? Кажется, у него на уме нечто великое и пагубное. Он всегда на тебя смотрит; против тебя устраивается, исполненный ярости и бодрости, а всех других оставляет без внимания. Берегись его!» Пирр на это ответствовал: «Определения судьбы неизбежны. Однако ни этот воин, ни другой кто из италийцев, к своему счастью, не сойдется со мною». Они еще говорили таким образом, как италиец, схватив копье, поворотил коня и устремился на Пирра. В одно и то же время он поражает копьем царского коня, а Леонат поражает коня его; кони обоих пали; друзья Пирра обступают и похищают его, а италийца сражающегося умерщвляют. Он был уроженец френтанский, начальник эскадрона по имени Оплак.

Этот случай научил Пирра быть осторожнее. Увидя, что конница его отступает, он придвинул фалангу и выстроил ее. Хламиду и доспехи свои передал Мегаклу, одному из друзей своих, некоторым образом скрылся под одеждой его и напал на римлян. Они приняли его нападение; началась битва; долгое время сражение оставалось нерешенным; семь раз, как говорят, обе стороны обращены были в бегство и семь раз преследовали своих противников. Перемена оружий, которая для Пирра в другое время была спасительная, едва не испортила всего дела и не вырвала из рук его победы. Многие преследовали Мегакла; некто по имени Дексий, который первый поразил его и умертвил, сорвал с него шлем и хламиду, поскакал к Левину, показывая их и крича, что он умертвил Пирра. Эти украшения были носимы по рядам и показываемы всем. Такое зрелище возбудило в римлянах радость и восклицания; в греках уныние и смущение. Пирр, узнав о происшедшем, явился воинам с непокрытой головой, простирал к ним свою десницу и голосом показывал себя. Наконец, когда слоны начали теснить римлян и лошади их, еще не приблизившись к ним, испугались и уносили всадников, то Пирр обратил фессалийскую конницу на неприятеля, приведенного в беспорядок, и разбил с великим кровопролитием. Дионисий говорит, что римлян пало около пятнадцати тысяч; Иероним* уверяет, что погибло только семь. Пирр, по свидетельству Дионисия, потерял тринадцать тысяч, а по-Иеронимову – менее четырех. Но он лишился храбрейших и лучших друзей своих и полководцев, которых более употреблял и на которых более полагался. Он завладел римским станом по отступлении римлян; отторгнул от союза с ними многие города и опустошал пространные области. Продолжая идти вперед, он отстоял от Рима не более трехсот стадиев. После сражения пристали к нему луканцы и самниты. Он жаловался на них за то, что поздно к нему пришли, но был весьма доволен и гордился тем, что с одним своим войском и с тарентинцами одержал победу над огромными силами римлян.

Несмотря на то, римляне не лишили начальства Левина, хотя Гай Фабриций говорил, что не эпирцы победили римлян, а Пирр Левина, почитая эту победу делом искусства полководца, а не войска. Они дополняли полки свои, набирая вновь поспешно воинов; говорили о войне в выражениях смелых и горделивых, чем привели Пирра в изумление. Он решился отправить в Рим посланников и испытать: не склонны ли они к миру? Завладеть их городом и совершенно их покорить казалось ему весьма трудным делом, которое не мог бы произвести с бывшими у него тогда силами; заключить дружбу и мир с римлянами после одержанной над ними победы почитал он для себя весьма славным. Киней был отправлен в Рим; он имел свидание с знатнейшими гражданами и принес им и женам их дары от своего государя. Никто их не принял; все, как мужчины, так и женщины, отвечали, что когда будет заключен мир общественный, тогда и они будут к царю дружественны и благосклонны. Киней говорил в сенате речи приятные и кроткие, но римляне не оказали внимания к словам его, ни готовности к предложениям, хотя Пирр возвращал им без выкупа попавших в плен римлян и обещал помогать им в покорении Италии. За это ничего другого не требовал, как мира себе, а тарентинцам безопасности. Многие из них были склонны к миру, ибо потеряли большое сражение и ожидали нового, против больших сил, как скоро к Пирру пристали бы другие народы Италии.

Как скоро предложения Пирра сделались известны и слух разнесся, что сенат намерен утвердить с ним мир, то Аппий Клавдий, муж знаменитейший, по причине старости лет и слепоты отставший от управления и живший в покое, не утерпел сего. Он велел своим служителям нести себя на носилках в сенат. Когда принесли его к дверям, то дети и зятья его окружили его, подняли и ввели в сенат; все умолкли и приняли его с почтением. Клавдий, заняв свое место, сказал: «Римляне! Прежде роптал я на судьбу, лишившую меня зрения; ныне жалею, что я, будучи слеп, не лишен и слуха, дабы не слышать недостойных советов и постановлений, ниспровергающих славу Рима. Где наши слова, по всем народам всегда носившиеся, что если бы и сам великий Александр переправился в Италию, вступил бы в бой с нами, когда мы еще были молоды, и с отцами нашими, пока они были во цвете силы своей, то не славился бы он ныне, как непобедимый, но, предавшись бегству или пав мертв где-нибудь, еще более возвысил бы славу Рима? Итак, слова сии были пустая кичливость и самохвальство! Вы боитесь хаонов и молоссов, всегдашнюю добычу македонян! Вы страшитесь Пирра, который служил и повиновался одному из телохранителей Александровых, который не столько для оказания помощи здешним грекам, сколько для избежания в своей земле браней бродит по Италии! Но он обещает нам над Италией владычество теми силами, которые не были достаточны сохранить ему малую часть Македонии. Не думайте, что, заключив с ним мир, вы освободитесь от него; напротив того, вы навлечете на себя союзников его; они презрят вас и сочтут, что всяк может вас удобно покорить, если Пирр не только оставит Италию без наказания обиды, но и получит ту награду, что тарентинцы и самниты могут насмехаться над вами». Эти слова Клавдия произвели то, что сенат решился продолжать войну. Киней был отослан с ответом, что, когда Пирр из Италии выступит, тогда, если хочет, может предлагать о мире и союзе, но пока будет находиться в Италии с оружием в руках, то римляне будут с ним воевать всеми силами, хотя бы он, сражаясь, победил еще тысячи Левинов. Говорят, что Киней, в продолжение переговоров, приложил старание узнать нравы и свойства римлян и устройство их правления. Он беседовал с первейшими гражданами и, возвратившись к Пирру, сказал ему, что сенат показался ему собранием многих царей. О множестве же народа говорил: «Боюсь, что нам надлежит сразиться с Лернейской гидрой!», ибо тогда собрано было воинов вдвое больше против тех, кто сражался прежде под предводительством консула, а число остальных римлян, способных носить оружие, показалось ему в несколько раз больше тех и других.

После этого отправлены были к Пирру посланники для переговоров о пленных. В числе посланников был Гай Фабриций, который, по уверению Кинея, римлянами был отлично почитаем, как человек добродетельный и искусный воин, хотя был крайне беден. Пирр оказывал ему особенное уважение и предлагал ему некоторое количество золота, называя сие знаком дружбы и гостеприимной связи, без всякой дурной цели. Фабриций отвергнул дары его, и Пирр пробыл тогда в покое, но на другой день, желая испугать Фабриция, который никогда не видал слонов, велел величайшего из зверей поставить за занавесом там, где они между собою разговаривали. Приказание его было исполнено, по данному знаку занавес был снят: слон вдруг поднял хобот над головою Фабриция и издал крик страшный и пронзительный. Фабриций, обратившись спокойно, улыбнулся и сказал Пирру: «Ни вчера твое золото, ни сегодня твой зверь меня не поколебали». За ужином говорено было о разных предметах, особенно о Греции и мудрецах ее. Киней по случаю завел речь об Эпикуре и объяснял мнение его о богах и о гражданском правлении. Он говорил, что все счастье жизни полагают эпикурейцы в наслаждении; что общественных дел избегают, почитая их вредными и возмутительными для блаженства человеческого; что, по их мнению, божество, не чувствуя ни любви ни гнева, нимало не заботится об нас и проводит жизнь в бездействии, утопая в наслаждениях. Он продолжал говорить, как Фабриций воскликнул: «О боги! Пусть следуют этим правилам Пирр и самниты, пока они с нами воюют!» Пирр, удивляясь величию духа римлянина, еще более желал заключить мир с республикой и прекратить войну. Он просил в особенности Фабриция, по заключении мира, последовать за ним и быть при нем, обещая почитать его первым из своих друзей и полководцев. Фабриций отвечал на это спокойно: «Государь! Это не будет тебе полезно! Те, которые ныне тебя уважают и тебе удивляются, когда меня узнают, лучше захотят иметь меня, нежели тебя царем своим». Таков был Фабриций! Эти слова не возбудили в Пирре гнева; он не оказал свойственного тиранну негодования; напротив того, заставлял друзей своих замечать великодушие Фабриция. Одному ему он поверил пленных, с тем что, если сенат не примет мирных предложений, то они, повидавшись с своими родственниками и справив в Риме Сатурналии, будут отосланы обратно к нему. Они в самом деле были отосланы после праздника; сенат определил смерть тому из них, кто останется в Риме.

После того Фабриций избран был консулом. В стан к нему прибыл человек с письмом от царского врача, который обещал отравить ядом Пирра, если римляне ему будут благодарны; что он тем положит войне конец без всякой для них опасности. Фабриций ужаснулся от сего злодеяния и внушил своему товарищу те же чувства; он послал немедленно письмо к Пирру, советуя ему беречься злоумышлений своего врача. Содержание письма было следующее: «Гай Фабриций и Квинт Эмилий, римские консулы*, царю Пирру радости желают. Ты, по-видимому, худо умеешь познавать друзей и врагов своих. Прочитав присланное к нам письмо, увидишь ты, что воюешь с добрыми и справедливыми людьми, а доверяешь несправедливым и злым; мы уведомляем тебя о том не из благорасположения к тебе, но дабы твоя смерть не навела на нас клеветы и дабы никто не подумал, что мы употребили против тебя козни, не будучи в состоянии кончить войну мужеством». Получив письмо и изобличив злоумышление, Пирр наказал врача, а в знак благодарности к Фабрицию возвратил римлянам пленников без выкупа и опять послал Кинея для заключения мира. Римляне не захотели даром принять пленников, как благодеяние от неприятеля или как награду за то, что против него не употребили несправедливости; они отпустили к нему равное число пленных тарентинцев и самнитов, но о дружбе и мире не позволяли и говорить прежде, нежели Пирр не поднимется из Италии с войском и не отправится в Эпир на тех же кораблях, на которых он прибыл.

Итак, обстоятельства требовали, чтобы дано было другое сражение. Пирр, успокоив свое войско, шел вперед и вступил с римлянами в сражение при городе Аскулуме*. Он пробирался местами, неспособными к действиям конницы и болотистыми берегами реки быстрой, где не было довольно пространства для присоединения слонов к фаланге. После важной с обеих сторон потери убитыми и ранеными, Пирр, сражавшись до самой ночи, отступил. На другой день, употребляя все способы, чтобы дать сражение на ровном и открытом месте, дабы впустить слонов в средину неприятелей, он занял трудные проходы и, поставив между слонами многих копьеносцев и стрельцов, вел с жаром и быстротой сомкнутую и в боевом порядке устроенную фалангу. Римляне, не владея более местами, которые способствовали им отступать и опять нападать, принуждены были идти ровным местом прямо на ряды неприятельские. Спеша опрокинуть пехоту до наступления слонов, они выказывали удивительную храбрость, сражаясь мечами против длинных копей; не щадили себя, смотрели только, как бы поразить неприятеля, ни во что не ставили смерть. После долгой битвы начали они отступать на том месте, где Пирр делал сильный напор на тех, кто против него стоял. К поражению их более всего послужили сила и стремление слонов. Мужество римлян в битве той было бесполезно; они были принуждены уступить слонам, как стремлению волн или разрушительному землетрясению, дабы не умереть без действия и без всякой для своих пользы, претерпевая все ужасы смерти. Бегство их было непродолжительно, по причине близости стана. Иероним говорит, что римлян пало шесть тысяч. В записках царских писано, что Пирр потерял три тысячи пятьсот человек. Дионисий не упоминает, чтобы при Аскуломе даны были два сражения и чтобы римляне были решительно побеждены. Он говорит, что римляне сражались однажды до захождения солнца; что войска с трудом разошлись; что Пирр получил удар в руку дротиком; что обоз его расхитили самниты; что с обеих сторон пало более пятнадцати тысяч человек. Когда войска разошлись и некто поздравлял Пирра с победой, то он сказал: «Мы погибли, если еще один раз одержим победу над римлянами!» В самом деле, он лишился великой части собственного войска и всех своих друзей и полководцев, кроме немногих. Он не мог привести свежих войск; тамошние союзники уже не оказывали прежней ревности. Между тем у римлян дополнялось войско легко и скоро, как будто бы из изобильного источника; они не теряли бодрости от поражений; гнев воспламенял их новой силой и честолюбием к продолжению войны.

В таких тесных обстоятельствах снова был он прельщен пустыми надеждами и предприятиями, которые держали его в недоумении и нерешимости. В одно и то же время прибыли к нему из Сицилии послы, предлагая предать ему Акрагант, Сиракузы и Леонтины и прося его действовать с ними для изгнания карфагенян и избавления острова от других тираннов; из Греции же возвещено было ему, что Птолемей, прозванный Керавном*, погиб в сражении с галатами со всем своим войском и что присутствие его было бы весьма полезно в такое время, когда македоняне имели нужду в царе. Пирр жаловался на судьбу, что в одно и то же время представляла ему два случая к великим предприятиям. Он думал, что из двух надлежало потерять один; долгое время рассуждал о том сам с собою; казалось ему, что обстоятельства Сицилии приведут его к важнейшим делам, по близости ее с Ливией. По этой причине обратился он туда, послав наперед, по своему обыкновению, Кинея, для переговоров с тамошними городами. Он оставил в Таренте охранное войско, несмотря на неудовольствие тарентинцев и на представления их либо исполнить то, за чем приехал к ним – воевать вместе с ними против римлян, либо оставить область их и предать им город в таком положении, в каком он его принял. Пирр, не дав никакого кроткого ответа, велел им быть спокойными и дожидаться, пока ему будет свободно. После чего пустился в море. По прибытии своем на остров все надежды его получили желаемый успех. Города присоединялись к нему охотно. Где надлежало употребить оружие и силу, там на первых порах ничто не сопротивлялось ему. Имея тридцать тысяч пехоты, две тысячи пятьсот конницы и двести кораблей, нападал он на карфагенян, изгонял их и покорял себе принадлежащую им область. Самое крепкое их место был Эрик*, защищаемое великим числом неприятелей. Пирр решился взять оное приступом. Войско уже было в готовности; он надел доспехи свои и сделал обет Гераклу принести ему жертвы и учредить игры, если удастся ему доказать себя грекам, обитавшим в Сицилии, воителем, достойным предков и настоящих сил своих. Он дает знак трубой, рассеивает стрелами варваров, приставляет лестницы и первый всходит на стену. Многие толпятся против него. Пирр, обороняясь, прогоняет и низвергает их на обе стороны стены и, действуя мечом, окружил себя грудами мертвых. Однако с ним ничего дурного не случилось; неприятелям показался ужасным и тем доказал, сколь справедливы и на опыте основаны слова Гомера, который утверждает, что изо всех доблестей одна храбрость часто сопряжена с восторгом и исступлением. По взятии города принес он Гераклу великолепные жертвы и учредил торжественные разных родов зрелища.

Занимавшие Мессену варвары, называемые мамертинцы, беспокоили тамошних греков и некоторых принудили платить себе дань. Они были многочисленны и храбры; по этой причине дано им название, которое на латинском языке значит «воинственные». Пирр поймал их сборщиков податей и умертвил, самих мамертинцев победил в сражении и многие крепости у них отнял.

Карфагеняне оказывали склонность к миру; предлагали ему, по заключении с ним дружеских сношений, дать деньги и корабли. Пирр, простирая далее виды свои, отвечал на это, что тогда только заключит с ними мир и дружбу, когда они оставят всю Сицилию и Ливийское море будет границей между ними и греками. Вознесенный настоящими успехами и силой своей и гоняясь за надеждами, которые с самого начала прельщали его, он обращал желания свои прежде всего на Ливию. Он имел много кораблей, но терпел недостаток в людях. По этой причине начал набирать гребцов в городах. Он производил сие не с кротостью и снисхождением, но самовластно и жестоко, употребляя насилие и наказания. Он не был таким с самого начала; напротив того, более других царей был склонен угождать жителям, во всем на них полагался и ни в чем не беспокоил. Но впоследствии сделался тиранном из народного угодника; кроме жестокости, порицали его за неблагодарность и вероломство. При всем неудовольствии своем, сицилийцы исполняли все это, как необходимое. Но когда начал он подозревать Фенона и Сострата, главных сиракузских полководцев, которые первые склонили его переправиться в Сицилию и по прибытии его тотчас предали ему город и подкрепляли его во всех предприятиях, когда он не хотел ни взять их с собою, ни оставить в городе; когда Сострат, страшась его, отстал от него, а Фенона, которого он обвинял в одном с Состратом намерении, умертвил, то уже сицилийцы не мало-помалу и не по одному начали от него отставать; все города исполнились столь сильной к нему ненависти, что одни пристали к стороне карфагенян, другие звали к себе мамертинцев. Пирр видел везде мятежи, перевороты и возмущения против себя, а между тем получил письмо от самнитов и тарентинцев, которые уже в городах своих едва держались против неприятеля, были лишены всей своей области и звали его к себе на помощь. Это было благовидным предлогом, чтобы отплытие его из Сицилии не было сочтено бегством или не было приписано невозможности исправить тамошние дела. В самом же деле, не будучи в состоянии владеть Сицилией, как кораблем, бурею волнуемым, ища только выхода себе, он опять бросился на Италию. Говорят, что отплывая уже, взглянул на Сицилию и сказал окружающим его: «Друзья мои! Какое прекрасное поприще оставляем мы карфагенянам и римлянам!» Догадка его сбылась после того в скором времени*.

Варвары соединились против него при самом его отплытии. Он дал сражение карфагенянам в проливе; потерял много кораблей и с остальными убежал в Италию. Мамертинцы, числом не менее десяти тысяч, переправились прежде него на другую сторону; они не осмелились дать ему сражения, но, заняв узкие места, нападали на войско его и причинили ему великий вред. Здесь пало двое слонов; воины в тылу были побиваемы. Пирр, перейдя к ним из первых рядов, защищал их и ввергался во все опасности, сражаясь с людьми, искусными в войне и исполненными мужества, но, будучи поражен в голову мечом, несколько отступил и тем умножил бодрость неприятелей. Один из них, высокий ростом и блистающий доспехами, выбежал вперед и громким и гордым голосом кричал ему, чтобы он выступил вперед, если еще жив. Пирр, раздраженный этим, поворотил назад быстро со своими щитоносцами и, весь покрытый кровью, страшный лицом, устремился с яростью сквозь них, предупредил варвара и дал ему в голову удар, который, силою руки и крепостью стали, рассек его до самого низу, так что в одно время распались в разные стороны две части его тела. Это удержало от погони варваров, которым Пирр показался существом сверхъестественным и внушил великий страх.

Итак, он, продолжая путь свой безопасно, прибыл в Тарент с двадцатью тысячами пехоты и тремя тысячами конницы. Взяв храбрейших тарентинцев, вел их в область Самнитскую, где римляне находились. Дела самнитов были тогда в дурном положении; они были унижены духом, потеряв несколько сражений против римлян. Сверх того негодовали они на отплытие Пирра в Сицилию, и потому не многие из них к нему присоединились. Пирр разделил все свое войско на две части; одну послал в Луканию, дабы не допустить бывшего там консула прийти на помощь своему товарищу, другую вел сам на Мания Курия*, который, заняв крепкое положение при Беневенте, ожидал помощи из Лукании. Он сидел спокойно, частью потому, что прорицатели отвлекали его от сражения предзнаменованиями и жертвами неблагоприятными. Пирр спешил напасть на него до прибытия ожидаемой им помощи, взял храбрейших воинов и лучших слонов и ночью направил путь к стану неприятельскому. Но как надлежало обойти оный длинной и лесистой дорогой, то, по недостатку в факелах, воины его заблудились; произошла остановка; между тем ночь прошла, и римляне на заре увидели его войско, которое спускалось с гор. Это произвело среди них великий шум и беспокойство. Между тем Маний получил благоприятные знамения, обстоятельства принуждали его напасть на неприятеля; он вышел из стана и вступил в бой с теми, кто первые ему попался, разбил их и тем навел на всех великий страх. На месте пало немалое число Пирровых воинов; неприятелю досталось несколько слонов. Эта победа заставила Мания сойти на равнину, дабы дать открытое сражение. Он разбил одно крыло неприятеля, но на другом был опрокинут слонами и принужден отступить к своему стану; он призвал на помощь стоящих на валу вооруженных и свежих воинов, которых было много; они вышли из своих укреплений и, пуская стрелы в зверей, принудили их поворотиться назад и, отступая через свое войско, приводить его в беспорядок и замешательство*. Это вручило римлянам победу, а вскоре державу и владычество. Этими подвигами они вознеслись духом; умножили силы свои; своей храбростью приобрели ту славу, что они непобедимы. Немедленно покорили Италию и вскоре после того заняли Сицилию.

Таким образом, Пирр потерял надежду завладеть Италией и Сицилией. Шесть лет провел он в тамошних бранях. Силы его истощились, но мужество его в самых поражениях осталось непобедимым. По искусству его в войне, по силе мышц, по отважности духа был он почитаем первейшим из современных ему царей, но то, что приобретал подвигами, терял пустыми надеждами, и, желая того, чего у него не было, не умел сохранить то, чем уже владел. По этой причине Антигон сравнивал его с игроком в кости, который мечет удачно и счастливо, но не умеет пользоваться своей удачей.

Он возвратился в Эпир* с восьмью тысячами пехоты и пятьюстами конницы. Не имея денег, искал он войны, дабы содержать свое войско. Несколько галатов пристали к нему, и Пирр вступил в Македонию для грабежа и получения добычи в царствование Антигона*, сына Деметрия. Он покорил несколько городов; две тысячи македонских воинов к нему присоединились. Надеявшись чего-то большего, обратился он к самому Антигону, напал на него в узких проходах и привел войско его в беспорядок. Галаты, служившие Антигону и составлявшие тыл его войска, будучи довольно многочисленны, выдержали нападение Пирра с великой смелостью. Сражение между ими и Пирром было жаркое; большая часть их была изрублена, а ведущие слонов, будучи настигнуты Пирром, предали ему себя и зверей своих. Пирр после этого успеха, более полагаясь на судьбу, нежели действуя рассудком, направил свое войско на македонскую фалангу, которая была в волнении и страхе от нанесенного ей урона; по этой причине она удерживалась от нападения и не была склонна к сражению; он простирал к македонянам руки, называл по имени военачальников и предводителей и этим произвел то, что вся пехота Антигонова перешла к нему. Антигон предался бегству и удержал за собой только некоторые приморские города. Пирр, для которого все сложилось успешно, почитал победу над галатами славнейшим своим подвигом. Он посвятил прекраснейшую и богатейшую добычу в храме Афины Итонийской* со следующей надписью: «Пирр, царь молосский, посвящает Афине Итонийской эти щиты, отнятые им у надменных галатов и лишив Антигона всего войска. Это неудивительно; как прежде, так и теперь Эакиды* воинственны».

После сражения он начал покорять города. Завладев городом Эги, он поступил с жителями строго и оставил в городе стражу, состоявшую из галатов, которые служили в его войске. Галаты, народ самый хищный и ненасытный к деньгам, начали рыть могилы погребенных в этом городе царей, расхищали найденные там дорогие вещи и, ругаясь над мертвыми, раскидали их кости. Пирр не обратил никакого внимания на это преступление, потому ли, что, будучи тогда занят, отложил наказание до другого времени; или предал оное забвению, боясь наказать варваров. Как бы то ни было, македоняне за то поносили его.

Дела его не были еще устроены и не имели твердого основания; однако духом он стремился к новым предприятиям. Он ругался над Антигоном и называл его бесстыдным за то, что еще носит порфиру и не надевает простого плаща. Между тем прибыл к нему спартанец Клеоним, который уговаривал его вступить в Лакедемон, и Пирр охотно на это согласился.

Этот Клеоним был царского рода, но за насильственный и самовластный его нрав был ненавидим спартанцами, которые к нему не имели никакого доверия. Вместо него царствовал в Спарте Арей*. Клеоним издавна имел причины жаловаться на всех своих сограждан. Будучи уже в летах, женился он на Хилониде, дочери Леотихида, девице прекрасной, происходящей от царской крови. Но Хилонида, горя страстной любовью к Арееву сыну Акротату, прекраснейшему юноше, который был тогда в самых цветущих летах, соделала брак сей горестным и бесславным для любящего жену свою спартанца, который бы не знал, что он презираем ею. Таким образом, домашние неудовольствия присоединились к общественным. Клеоним, пылая яростью и негодованием, побудил Пирра вступить в Лакедемон с двадцатью пятью тысячами пехоты, двумя тысячами конницы и двадцатью четырьмя слонами. Великость приготовлений явно доказывала, что он хотел не Клеониму приобрести Спарту, но себе весь Пелопоннес, хотя объявил пришедшим к нему в Мегалополь лакедемонским посланникам, что он сего намерения не имел, а прибыл только для того, чтобы освободить подвластные Антигону города, а детей своих, если ничто не препятствует, отправить в Лакедемон для воспитания по тамошним нравам, желая, чтобы они в этом имели преимущество надо всеми другими царями. Притворяясь таким образом и обманывая тех, кто с ним встречался на дороге, он вступил в Лаконию и тотчас начал производить грабежи. Посланники жаловались, что он, не объявив им войны, открыл военные действия. «Мы знаем, – сказал им Пирр, – что и вы не говорите никому наперед того, что хотите делать». Один из предстоявших, по имени Мандроклид, сказал лаконическим наречием: «Если ты бог, то не сделаешь нам зла, ибо мы тебя не обидели; если ты человек, то сыщется кто-нибудь могущественнее тебя».

Таким образом Пирр приблизился к Лакедемону. Клеоним советовал ему сделать к оному приступ. Пирр, как говорят, боясь, чтобы воины его, ворвавшись в город ночью, не разграбили оного, удержался, сказав, что то же самое сделает днем. Лакедемоняне были малочисленны и, по причине неожиданности нападения, не были приготовлены к войне. Арея не было в городе; он находился на Крите, куда он отправился на помощь гортинцам. Это обстоятельство спасло Спарту, которой неприятель пренебрег по причине ее малолюдства и слабости. Пирр, думая, что не было никого, кто бы захотел сразиться за город, расположил стан свой близ него, между тем как друзья и илоты Клеонима делали приготовления и убирали дом его, как будто бы Пирру надлежало в оном ужинать. По наступлении ночи лакедемоняне советовались между собою об отправлении жен своих на Крит, но они противились этому; Архидамия* с мечом в руке вступила в сенат, приносила жалобу со стороны всех женщин и наконец спрашивала сенаторов: «Ужели они думают, что они могут жить, если Спарта погибнет?» После того положено было сделать ров, параллельный неприятельскому стану, и по обеим его сторонам поставить телеги, зарыв их колеса до половины в земле, дабы с трудом можно было их сдвинуть и дабы оные препятствовали слонам пройти далее. Когда граждане начали работу, то пристали к ним девы и женщины, одни в мантиях, подпоясавши хитоны; другие в одних хитонах, дабы помогать старейшим в работе. Тем, кому надлежало сразиться, велели они отдыхать, и, измерив длину рва, одни вырыли третью часть оного. Ширина его была в шесть локтей, глубина в четыре, а длина, по свидетельству Филарха, восемь плефров, а по Иеронимову, несколько меньше. На рассвете дня, когда неприятели начали двигаться, они вручили молодым людям оружие, предали им ров, велели оборонять и хранить его, представляя им, что побеждать перед глазами отечества сладостно, но умирать в объятиях жен и матерей, оказавшись достойными сынами Спарты, достохвально и славно. Хилонида, удалившись в уединение, привязала себе петлю на шею, дабы не попасть в руки Клеониму, когда бы город был взят.

Пирр с тяжелой пехотой двинулся на спартанцев, устроенных и сомкнувшихся щитами на другой стороне рва, который не легко было перейти; сражавшиеся не могли по оному твердо ступать, по причине мягкости земли. Птолемей, сын Пирра, с двумя тысячами галатов и с отборнейшими хаонами, пробежав длину рва, силился пробраться сквозь поставленные спартанцами телеги, которые, будучи глубоко зарыты и стоя плотно одна подле другой, не только препятствовали нападению неприятелей, но самим спартанцам затрудняли способы подавать помощь. Галаты хватались за колеса и тащили телеги в реку. Молодой Акротат, увидя предстоявшую опасность, пробежал город с тремястами воинов и обошел Птолемея, который, по причине покатистых мест, не мог его видеть. Он напал на тыл его, принудил галатов обратиться к нему и защищаться, между тем как они, пришед в беспорядок, друг друга толкали, падали в ров и вокруг телег. Наконец, после великого поражения, с трудом они могли отступить. В это время старцы и великое множество спартанок взирали на подвиги Акротата. Когда он опять возвращался городом к своему месту, покрытый кровью, но с радостью на лице и вознесенный победой, то спартанкам показался он прекраснее и больше чем прежде; они завидовали любви Хилониды, и некоторые старцы, провожая его, кричали ему вслед: «Спеши, Акротат, обнять Хилониду, производя храбрых детей Спарте!» Вокруг Пирра происходила сильная битва. Многие из спартанцев славно сражались. Филлий долгое время противился неприятелям и многих из нападавших умертвил; наконец, чувствуя силы свои многими ранами истощенные, уступил свое место другому из бывших с ним воинов и бросился в середину своих сограждан, дабы мертвое его тело не досталось неприятелям.

Наступившая ночь положила конец сражению. Пирр лег спать и увидел следующий сон. Казалось ему, что он поражает Лакедемон молниями, что оный весь горел и что он радуется этому. Воспрянув от сна в великой радости, дал полководцам приказание вооружить войско и друзьям своим рассказывал сон, надеясь, что оный знаменовал совершенное покорение города. Все были согласны с ним, но Лисимаху сие видение не нравилось; он говорил, что поскольку места, на которые гром ударил, делаются священными и по ним не ходят, то боги предзнаменуют этим Пирру, что город для него неприступен. Пирр отвечал, что об этом можно толковать только между собирающейся на площади чернью; что в том нет ничего верного; что они с оружием в руках должны только помнить, что

Знаменье то лишь благое, чтобы сражаться за Пирра*.

С этими словами встал с наступлением дня и повел свое войско к городу. Лакедемоняне сражались с храбростью и твердостью, превышающею силы их. Женщины находились при них, подавали им стрелы, приносили пищу и питье тем, кто имел в оных нужду, поднимали раненых. Македоняне силились завалить ров, несли множество всяких веществ, которыми засыпали и скрывали оружия и тела умерщвленных. Лакедемоняне препятствовали им всеми силами. Они увидели Пирра, который промеж рва и телег пробирался к городу верхом. Стоявшие на том месте воины издали громкий крик; женщины в ужасе бегали с воплем взад и вперед, но в то самое время, как Пирр перешел и устремился на стоявших против него, критская стрела поразила в брюхо его лошадь, которая понесла его и, умирая от сильной боли, сбросила его с себя в места покатистые и скользкие. Приближенные его в беспокойстве спешили на помощь к нему, а спартанцы между тем, нападая на них и поражая стрелами, всех вытеснили. После этого Пирр велел прекратить бой, думая, что лакедемоняне несколько ему уступят, ибо все почти были ранены и многие из них пали. Но счастливая судьба города то ли испытавала мужество его жителей, то ли желала доказать, какую оно имеет силу в самых трудных обстоятельствах, в то самое время, когда лакедемоняне теряли всякую надежду, привела к ним на помощь из Коринфа наемное войско под предводительством фокейца Аминия, одного из Антигоновых военачальников. Едва он вступил в город, как с Крита прибыл и сам царь Арей с двумя тысячами воинов. Женщины тотчас разошлись по домам и более не вмешивались в военные действия. Старые люди, по нужде принявшиеся за оружие, были распущены, и место их заступили новые воины.

Мужество и честолюбие Пирра побуждали его завладеть городом наиболее потому, что оный получил подкрепление; не имев же в том успеха и получив многие раны, он отступил и разорял область, намереваясь провести тут зиму. Но рок его был неизбежен. В Аргосе Аристей был в раздоре с Аристиппом. Последнему покровительствовал Антигон; Аристей предупредил своего противника и звал в Аргос Пирра. Этот государь, который вращался всегда из надежды в надежду, употребляя успехи как средства к новым действиям, а неудачи свои желая исправить новыми подвигами, ни поражения, ни одержанных побед не полагал пределом тому, чтобы более не беспокоить себя и других. Он отправился тотчас в Аргос. Арей поставил ему многие на пути засады и, заняв труднейшие проходы, отрезал галатов и молоссов, которые защищали тыл. Пирру предсказано было от прорицателя, который нашел печенки жертв недостаточными, что сие предзнаменовало лишение вещи, весьма ему близкой. Однако в то время среди шума и беспокойства, забывшись, велел сыну своему Птолемею взять своих товарищей и идти к ним на помощь, между тем как он сам поспешно выводил все войско из узких проходов. Битва вокруг Птолемея была жестокая; с ним сражался Эвалк, предводительствовавший отборнейшими лакедемонскими воинами. В самом сражении некоторый критянин из Аптеры*, по имени Оресс, человек необыкновенной силы в руках и быстрый на ногах, прибежав с боку, поразил Птолемея, сражавшегося с великой храбростью, и поверг на землю. По умерщвлении Птолемея воины его обратились в бегство; лакедемоняне преследовали их и необдуманно выскочили на равнину, отделившись от своей тяжелой пехоты. Пирр, который теперь узнал о смерти сына своего, в исступлении горести велел коннице молосской поворотить; он первый бросился на лакедемонян и пресыщался убийством; он всегда казался ужасным и непобедимым в боях, но в то время отважностью и силою превзошел прежние свои подвиги. Наконец он устремился на Эвалка, который бросился в сторону, и едва мечом не отрубил ему руки, которою держал повод; однако перерезал только повод. Пирр быстро пронзил его копьем, в тот же миг соскочил с коня и уже пеший умерщвлял над Эвалком сражавшихся с ним отборнейших воинов. Честолюбие предводителей было причиной бессмысленных потерь спартанцев, когда война была уже кончена.

Пирр, принеся в жертву сыну своему такое множество врагов и некоторым образом почтивши его гробницу блистательными подвигами, облегчил свою горесть яростью своей над неприятелями и продолжал путь свой в Аргос. Узнав, что Антигон занимает возвышенные над равниной места, он остановился при Навплии*. На другой день послал вестника к Антигону, называл его человеком недостойным и вызывал сойти на равнину, дабы сразиться за царство. Антигон на это отвечал, что он ведет войну, полагаясь более на благоприятное время, нежели на силу оружия, и что если Пирру наскучила жизнь, то к смерти многие дороги ему отверсты. Жители Аргоса послали к обоим послов, прося их отступить от их города и оставить его независимым и обеим сторонам равно преданным. Антигон согласился на это требование; он отдал в залог своего сына. Пирр обещал отступить, но не дал никого в залог, и потому был аргосцами подозреваем. Между тем в стане Пирра видимо было великое знамение. Головы закланных быков, отделенные уже от туловищ, казалось, что высунули языки и облизывали собственную кровь. В самом Аргосе Аполлонида, прорицательница Ликейского бога, выбежала из храма, крича, что видит город исполненным мертвых и плавающим в крови, видит орла, стремящегося на брань, но скоро исчезающего.

С наступлением глубокой темноты Пирр подступил к городу и нашел отворенными ему Аристеем врата, называемые Диамперес («Проход»). Пока галаты его вступали в город и занимали площадь, то никем не было примечено их движение. Так как слоны не могли пройти в ворота, то служители начали снимать с их спин башни; потом в темноте с шумом на них налагали оные; отчего произошла остановка. Аргосцы, узнав о происходящем, побежали к Аспиде* и к укрепленным местам и послали к Антигону просить вспоможения. Антигон, приблизившись к городу, остановился, дабы замечать происходившее, а полководцев своих и сына своего послал в оный с достаточным пособием. Между тем прибыл и Арей, ведя с собою тысячу критян и легкое спартанское войско. Все они напали на галатов и привели их в великое смятение. Пирр вступил в город со стороны Киларабиса с шумом и восклицаниями; галаты отвечали ему такими же восклицаниями; однако он заметил, что восклицания их не были бодры и надменны, но такие, какие издают люди, беспокоящиеся и находящиеся в худом положении. Он шел весьма поспешно и теснил конницу, идущую перед ним с великими трудом и опасностью, по причине каналов, которыми город пресекается. Никто не знал, что делается и что приказывается, как бывает в ночном сражении. Воины заблуждались и отставали от своих в узких улицах; мрак ночи, смешанный крик, теснота места не позволяли полководцам употребить никаких военных оборотов; с обеих сторон медлили, ожидая наступления дня. Едва показался свет, Пирр, увидя Аспиду, наполненную неприятельскими оружиями, был приведен в изумление. Он еще более смутился, заметив на площади, между многими там стоявшими произведениями искусства, волка и вола, из меди сделанных и борющихся между собою. Ему пришло на память древнее прорицание, по которому предопределено было ему умереть, когда увидит волка, борющегося с волом. Аргосцы рассказывают, что это есть памятник древнего происшествия: когда Данай вступил в землю их у Пирамий в Фиреатиде и шел к Аргосу, то увидел волка, борющегося с волом. Данай, предположив, что волк есть он сам (ибо сей зверь, подобно ему, нападал на туземцев), смотрел на сражение. Волк победил вола, и Данай, помолясь Аполлону Ликейскому (то есть волчьему), приступил к своему предприятию, в котором имел удачу, ибо Геланор, который царствовал тогда в Аргосе, был изгнан возмутившимся народом. Вот что подало повод к сооружению этого памятника.

Пирр был приведен в уныние как этим зрелищем, так и тем, что был обманут в своем ожидании. Он намеревался отступить, но боясь тесноты ворот, послал приказание сыну своему Гелену, оставленному с большей силой вне города, ломать стену и защищать отступающее войско, если неприятель будет его беспокоить. Вестник от поспешности и тревоги пересказал повеление весьма темно; Гелен, по ошибке взяв остальных слонов и отборнейших воинов, вступил в город воротами, с намерением подать отцу своему помощь. Пирр уже отступал. Пока на площади пространство позволяло ему поворачиваться и сражаться, он отражал наступавших неприятелей. Но, будучи с площади вытеснен в узкую улицу, ведущую к воротам, он сходился с теми, кто шел к нему на помощь с противной стороны; он приказывал им отступить, но одни его не слушали, а другие, хотя охотно бы сие исполнили, однако не пропускали их те, кто за ними шел в ворота; сверх того самый больший из слонов упал поперек ворот, рыкал страшно и препятствовал пройти отступавшим. Другой слон из тех, кто вошел прежде и которого называли Никоном, искал своего вожатого, который упал от полученных ран, дабы поднять его, и, несясь в противную отступающим сторону, опрокидывал равно как своих, так и неприятелей, которые падали одни на других; наконец он нашел вожатого своего мертвым, поднял его хоботом и, держа его на клыках, поворотил назад и, придя от того в бешенство, опрокидывал и убивал тех, кто ему попадался. Таким образом, все теснились и давили друг друга; никто не мог действовать поодиночке, но как будто бы все множество составляло одно связанное тело, наклонялось то в одну, то в другую сторону. Воины мало сражались с теми, кто их удерживал или настигал сзади; они сами себе причиняли великий вред. Извлекши однажды меч или наклонив копье, не было более возможности ни меча вложить в ножны, ни копья поднять; оружие поражало кого придется. Таким образом, люди гибли от руки своих товарищей.

В такой тревоге, в таком ужасном волнении Пирр снял с шлема своего венец, которым оный был украшен, и дал его одному из своих друзей, а сам, полагаясь на крепость коня своего, устремился на преследовавших его неприятелей. Получив рану не смертельную, но тяжкую, дротиком сквозь броню, поворотил он коня своего на того, кто нанес ему удар. То был аргосец, не из числа известных граждан, сын бедной и старой женщины. Она, подобно другим женщинам, смотрела на битву, стоя на кровле; увидя, что сын ее вступил с Пирром в сражение, будучи вне себя от опасности, в которой он находился, подняла обеими руками черепицу и пустила ее на Пирра. Черепица упала ему на голову по шлему и сломила позвонки затылка на самом его основании. Зрение его помрачилось; руки пустили повод; он упал с коня близ гробницы Ликимния*, почти никем не узнанный. Некто по имени Зопир, из числа Антигоновых воинов, и еще два или три человека прибежали к тому месту, узнали Пирра и потащили его к некоему преддверию, в то время когда он начинал приходить в себя. Зопир извлек иллирийский нож, чтобы отсечь ему голову, но Пирр взглянул на него столь грозно, что привел его в ужас; руки его задрожали; исполненный смятения и беспокойства, он силился довершить свое намерение, ударил не прямо в горло, но близ рта, отрезал подбородок и с великим трудом и медленностью отделил голову от туловища. Это происшествие вскоре сделалось известно многим; Алкионей прибежал и потребовал голову у Зопира, дабы рассмотреть, точно ли она Пиррова, и взяв ее, поскакал к отцу своему, который сидел спокойно со своими приближенными. Антигон взглянул на нее, узнал Пирра и прогнал своего сына, ударив его палкой и называя варваром, нечестивцем. Сам, покрыв лицо хламидой, прослезился, вспомнив участь Антигона и Деметрия, деда и отца своего, как примеров непостоянства счастья, бывших в самом его доме. Он украсил голову и тело Пирра и предал их огню. Когда после того Алкионей нашел Гелена в унижении, покрытого дурным платьем, то принял его человеколюбиво и привел к отцу своему. Антигон, увидя его, сказал Алкионею: «Сын мой! Теперешний поступок лучше прежнего; однако не совсем еще хорош; ты не снял с него платья, которое более срамит нас, которые считаем себя победителями». Он обнял Гелена, надел на него приличное платье и отослал в Эпир. Завладев станом и силами Пирра, обошелся весьма кротко и человеколюбиво со всеми его друзьями*.

Гай Марий

Нам неизвестно третье имя Гая Мария, равно как и Квинта Сертория, управлявшего Иберией, и Луция Муммия, завоевавшего Коринф. За подвиги свои прозваны: Муммий – Ахейским, Сципион – Африканским, а Метелл —

Македонским. Этими примерами более всего Посидоний силится опровергнуть мнение тех, кто третье прозвание у римлян* почитает именем собственным, как, например, Камилл, Марцелл, Катон. Он говорит, что имеющие только два имени должны быть почитаемы безыменными. Однако он не заметил, что, рассуждая таким образом, сам делает безыменными всех женщин, ибо ни одной женщине не дается первое из имен, которое Посидоний собственно почитает именем. Что касается других имен, то одно из них – общее для всего рода, например Помпеи, Манлии, Корнелии, а у греков: Гераклиды, Пелопиды; другое же – прозвище, определяющее нрав человека или деяние или наружность с ее недостатками; таковы имена Макрин, Торкват, Сулла, подобно греческим Мнемон, Грип, Каллиник. Впрочем, разность в обычае и в употреблении этих названий подает повод к разным изъяснениям.

Что касается до наружности Мария, то виденный мною в галльском городе Равенне мраморный его истукан весьма хорошо выражает описываемую строптивость и суровость его нрава. Будучи от природы мужествен и склонен к войне, получив образование более военное, нежели гражданское, он не мог, сделавшись сильным, обуздывать своей пылкости. Говорят также, что он не учился греческому языку и не употреблял сего языка ни в каком важном деле, почитая смешным учиться наукам у учителей, которые сами были в рабстве у других. После второго триумфа своего, при посвящении одного храма давал он народу греческие зрелища. Он пришел в театр, сел и вскоре удалился. Когда бы кто, подобно Платону, который советовал несколько суровому Ксенократу приносить жертвы Харитам, когда бы кто убедил Мария приносить жертвы греческим Музам и Харитам, то его преславные военные подвиги не завершились бы столь неприлично, и в старости лет он не впал бы в дикость и свирепость от гнева, от безвременного любоначалия и ненасытной жадности; что все можно видеть из повествования о его деяниях.

Он произошел от родителей совсем неизвестных, бедных и работой себя содержавших. Отец его назвался также Марием, а мать Фульцинией. Он поздно увидел город и испытал городскую жизнь. Все свое время проводил в местечке Цереаты в Арпинской области*, ведя жизнь, в сравнении с городской, образованной жизнью, несколько грубую, но целомудренную, воздержанную и более сходную с древним римским воспитанием. В первой раз был он в походе против кельтиберов, когда Сципион Африканский осаждал Нуманцию*. От полководца сего не укрылось, что Марий превосходил других юношей храбростью; что с великой легкостью привыкал к тому строгому образу жизни, который он ввел в войска, испорченные негою и роскошью. Говорят также, что Марий перед глазами полководца умертвил в единоборстве одного неприятеля. По этой причине Сципион старался возвышать его разными почестями. Некогда, после стола, между прочим говорили о полководцах. Некто из собеседников, в самом ли деле, будучи в недоумении или льстя Сципиону, спросил его, кого народ римский после него будет иметь вождем и защитником. Сципион, ударив тихо по плечу Мария, ниже его возлежавшего, сказал: «Может быть, этого!» Оба они были столь богато одарены природой, что один мог казаться великим с юношеских лет, а другой – по началу предугадать конец.

Марий, возбужденный словами Сципиона, как бы гласом божественным, с твердой надеждой вступил в гражданское поприще и получил достоинство народного трибуна, по старанию Цецилия Метелла, ибо как он, так и отец его искали покровительства Метеллова дома. Будучи трибуном, предложил он закон о подаче голосов и этим законом, казалось, в избраниях чиновников ограничивал власть сильнейших граждан. Консул Котта восстал против него и убедил сенат отвергнуть новый закон, а Мария призвать к оправданию себя в оном. Предложение было утверждено; Марий, войдя в сенат, не смутился и не потерял себя, как молодой человек, который только что достиг важного места в управлении без предварительных блистательных подвигов, но, позволяя себе ту надменность, которую могли бы внушать ему одни последующие его деяния, он грозил Котте заключением в темницу, если не уничтожит вынесенного решения. Котта обратился к Метеллу и требовал его мнения. Метелл встал и говорил в пользу консула, но Марий велел ликтору вести в темницу самого Метелла, который призывал на помощь других трибунов, но никто не помогал ему. Сенат уступил Марию и уничтожил решение. Марий с торжеством вышел из сената, предстал перед народом и утвердил свой закон, показавшись через то человеком неколебимым от страха, непреклонным из уважения к кому-либо, могущим восставать против сената и управляющим делами в угождение народу. Но вскоре после того он заставил граждан переменить о себе мнение, поступая в правлении совсем другим образом. Когда предлагаемо было о раздаче народу пшена, то Марий с великими упорством противился тому, одержал верх и привел себя в равное у обеих сторон почтение, уверивши всех, что он никому не угождал вопреки пользе общественной.

После трибунства искал он высшего эдильства. Это достоинство разделяется на два рода: одно пользуется креслом с изогнутыми ножками*, на котором эдилы сидят, занимаясь делами общественными; другое, которое ниже первого, называется эдильством плебейским. По избрании почетнейших эдилов народ приступает к избранию низших. Марий, заметив, что он исключен из первого, немедленно начал домогаться другого, но этим поступком обнаружил свою дерзость и надменность. Он не имел и в этом успеха. В один день получив два отказа, чего ни с кем другим не случалось, он нимало не унизил своего высокомерия. Вскоре после того искал он претуры, но и в том едва не получил отказа. Наконец он был избран после всех и был обвиняем в том, что подкупил деньгами многих граждан. Подозрение более всего умножил служитель Кассия Сабакона, которого увидели внутри ограды, среди тех, кто подавал голоса. Этот Сабакон был близкий друг

Марию; он был призван к суду и объявил, что от жару захотелось ему пить, и просил воды; что служитель его пришел к нему с чашей и тотчас ушел, как скоро он напился. Сабакон был выключен из сената избранными впоследствии цензорами; он заслужил наказание либо за лжесвидетельство, либо за невоздержание. Свидетелем против Мария был приведен и Гай Геренний, который однако же объявил, что по римским обычаям не позволено представлять свидетельство против своих клиентов, и что закон увольняет от того патронов – так римляне называют покровителей, – а Мариевы предки и сам Марий были с самого начала клиентами дома Геренниев. Судьи признали законным отказ Геренния в свидетельстве. Но Марий против этого отвечал, что, получив в республике важное достоинство, он уже вышел из звания клиента. Это не совсем было справедливо, ибо не всякое достоинство освобождает получившего оное и род его от патронства, но закон дает это право лишь тем, кто удостоился почетного кресла*. Хотя в первые дни, в которые происходил суд, Марию было очень худо и мнения судей были против него, однако в последний день, вопреки всем ожиданиям, был он разрушен, ибо голоса как в его пользу, так и против него, были числом равны.

Будучи претором, он заслужил некоторую похвалу. После претуры досталась ему по жребию Внешняя Иберия*. Говорят, что он очистил от разбоев сию провинцию, находившуюся еще в диком и варварском состоянии; иберийцы тогда почитали разбой благороднейшим занятием. При вступлении в дела общественные, Марий не обладал ни богатством, ни красноречием, посредством которых управляли республикой люди, в то время отличаемые гражданами; однако надменность его, постоянство в трудах, простота в образе жизни были еще несколько уважаемы народом, и Марий оказываемыми ему почестями достиг такой силы, что вступил в брак с Юлией из знаменитого рода Цезарей. Племянником ее был Цезарь, который впоследствии сделался величайшим из римлян и по родству, отчасти подражал Марию, как сказано в его жизнеописании. Марию приписывают при том твердость души, которой доказательством служит сделанная над ним операция. Оба бедра его покрыты были распухшими жилами. Не терпя такого безобразия, решился он предать себя врачу. Он подставил ему одну ногу и, не будучи связан, не сделав никакого движения, не издав ни малейшего вздоха, с покойным лицом и с молчанием перенес чрезвычайные муки, причиненные ему резаньем. Когда врач хотел приступить к другой ноге, то Марий не утерпел, сказав: «Я вижу, что исцеление не стоит такой боли».

Цецилий Метелл*, будучи избран консулом и полководцем в войне против Югурты, взял с собой Мария в качестве легата или наместника. Марий имел случай оказывать великие дела и знаменитые подвиги, но оставя заботу стараться, подобно другим, об умножении славы Метелла и трудиться для него, он уверил себя, что не Метеллом призван в легаты, но судьбою в благоприятнейшее время поставлен на поприще славы. Он всегда обнаруживал отличную храбрость и мужество. Эта война была сопряжена со многими затруднениями. Марий не страшился величайших трудов и не презирал самых малых. Равных себе в достоинстве превосходил благоразумием и прозорливостью; с последними воинами спорил о воздержании, твердости духа и перенесении трудов, чем приобрел великую от них благосклонность. Вообще кажется, что трудящемуся утешением бывает то, когда другие разделяют с ним труды добровольно, ибо, по-видимому, они через то как бы отнимают необходимость и принужденность, сопряженные с работой. Для римского воина самое приятное зрелище есть видеть полководца, едящего в присутствии всех простой хлеб, или лежащего на соломенной постели, или вместе с ним работающего при копании рвов и укреплений стана. Воины не столько уважают того полководца, который расточает им почести и деньги, сколько того, который участвует в трудах и опасностях их; они более любят того, который с ними, нежели того, который не заставляет ничего делать. Марий, поступая таким образом и привлекая к себе войско, вскоре наполнил Ливию и самый Рим славой своего имени. Из стана воины писали к своим родственникам, что война с варваром дотоле не прекратится, пока Гай Марий не будет избран консулом. Метелл явно показывал, что он тем оскорбляется, но более всего огорчила его участь Турпилия. Этот Турпилий издревле был соединен узами гостеприимства с домом Метелла, при котором он находился начальником над работниками*. Он охранял большой город Багу*, не обижал нимало жителей, вел себя кротко и снисходительно и имел к ним доверие. Однако же горожане предали его тайно неприятелю; но приняв к себе Югурту, выпросили у него Турпилия, освободили, не сделав ему никакого оскорбления. По этой причине был он обвиняем в предательстве*. Марий находился в числе судей и не только сам нападал на него, но и настраивал против него других, так что Метелл принужден был против воли своей осудить на смерть Турпилия. Вскоре обвинение оказалось ложным; все принимали участие в печали Метелла. Марий один тому радовался, приписывал себе одному это дело, не стыдился говорить, что он пустил мстящую фурию на Метелла, как на убийцу человека, с которым связан был узами гостеприимства. Это было причиной явного между ними разрыва. Некогда Метелл, ругаясь над Марием, сказал ему: «Так, значит, ты, славный воин, намерен отправиться в Рим и домогаться консульства? Ужели не захочешь лучше быть консулом вместе вот с этим моим сыном?» (Сын Метелла был тогда еще очень молод*.)

Однако Марий настоятельно требовал отпуска. Метелл многократно делал отсрочки; оставалось только двенадцать дней до консульских выборов, как Метелл отпустил его*. Марий в два дня и одну ночь проехал длинную дорогу от стана до моря, прибыл в Утику и принес жертвы до отплытия своего. Говорят, будто бы прорицатель объявил Марию, что боги предзнаменуют ему невероятно великое и выше всякой надежды благополучие. Одушевленный этим предсказанием, Марий отплыл и, пользуясь попутным ветром, в четыре дня переправился через море и явился народу, который желал его видеть. Один из трибунов представил его Собранию, перед которым Марий во многом винил Метелла и просил себе консульства, обещая либо умертвить, либо живого поймать Югурту. Народ избрал его торжественно; Марий немедленно начал собирать войско и, против законов и обычаев, брал в военную службу многих из неимущих граждан и рабов. Прежние полководцы всегда таковых отвергали. Они вручали оружие как некоторое отличие, достойным оное носить по своему достатку; принимающий оружие, казалось, давал в залог свое имущество. Однако не это было главной причиной ненависти к Марию; дерзкие речи его, исполненные высокомерия и ругательства, оскорбляли первейших в республике мужей. Он кричал, что консульское достоинство, им полученное, есть добыча, отнятая у неги и малодушия благородных и богатых; что ему можно хвастать перед народом собственными ранами, а не памятниками умерших и чуждыми изображениями*. Упоминая часто о полководцах, которые в Ливии не имели успеха в войне, каковы Бестия и Альбин*, мужи знаменитейшего рода, но несчастные в своих предприятиях, называя их неискусными в брани, утверждая, что они не могли дать удачных сражений по своей неопытности, спрашивал он у предстоявших, ужели предки сих полководцев не захотели бы лучше оставить потомков, похожих на него, поскольку они сами не рождением своим, но доблестью и достохвальными делами сделались знамениты? Он говорил это не напрасно, не для хвастовства и не для того, чтобы навлечь на себя без пользы ненависть сильнейших. Народ, которому были приятны ругательства над сенатом и который всегда измеряет величие духа надутостью речей, побуждал его не щадить важнейших особ и угождать народной толпе.

По возвращении Мария в Ливию Метелл, будучи побежден завистью, негодовал на то, что когда уже война была им кончена и ничего более не оставалось, как поймать Югурту, Марий, достигший почестей своей к нему неблагодарностью, прибыл для получения победного венца и должного ему одному триумфа. Он не мог сносить свидания с ним, но удалился, а Рутилий, бывший при нем наместником, вручил войско Марию. Однако Марий, при совершении своих подвигов, получил достойное за то наказание: Сулла отнял у него принадлежащую ему славу, так как он сам отнял ее у Метелла. Я скажу здесь вкратце, как это происходило; в жизнеописании же Суллы все обстоятельства изложены подробнее. Бокх, царь верхней Нумидии, был тестем Югурты. Пока тот воевал с римлянами, Бокх не оказывал ему важной помощи, ненавидя его за вероломство и страшась умножения его сил. Когда же Югурта, предавшись бегству и блуждая по разным странам, наконец прибегнул по необходимости к нему, как последней надежды своей, то Бокх принял его как просителя, более из стыда, нежели из благосклонности, и держал его у себя. Он притворялся, что просил за него Мария; писал ему, что его не выдаст и говорил о том с некоторой смелостью, но тайно умышлял предать его. Он звал к себе Луция Суллу, который был квестором при Марии и оказал Бокху в этом походе некоторые услуги. Сулла положился на его слова и отправился к нему. Сперва нумидийский владетель раскаялся и переменил мысли; несколько дней рассуждал сам с собою и был в недоумении: выдать ли Югурту или не отпускать и Суллы самого? Наконец он утвердился в прежних мыслях и предал Сулле Югурту живого. Это было первое семя того жестокого и непримиримого между Марием и Суллой раздора, который едва не испровергнул римской державы. Многие, завидуя Марию, говорили, что вся сила принадлежит Сулле; сам Сулла велел изобразить на печати Югурту, предаваемого ему Бокхом, и эту печать всегда носил с собой и употреблял во всех случаях. Таким образом раздражал он Мария, человека честолюбивого, сварливого и ни с кем делиться славой не умеющего. К этому побуждали его Мариевы неприятели, которые приписывали первые и важнейшие действия войны Метеллу, а окончание оной Сулле, дабы народ перестал более всех уважать Мария и обращать на него большее внимание.

Однако зависть, ненависть и клеветы на Мария были вскоре укрощены и рассеяны опасностью, которая угрожала Италии с запада. Республика имела нужду в великом полководце; она искала взорами кормчего, дабы себя ему предать и спастись среди бури столь жестокой брани. Ни один гражданин знаменитого рода или богатого состояния не домогался консульства во время тогдашних выборов. Марий, хотя отсутствующий, избирается всеми в консулы. С получением в Риме известия о захвате Югурты разнесся и слух о приближении кимвров и тевтонов. Сперва не верили многочисленности и силе наступающих войск; впоследствии оказалось, что молва о том была ниже самой истины. Вперед шло военных людей с оружиями до трехсот тысяч; за собой они вели многочисленнейшие толпы детей и женщин; они искали земли, которые бы могли питать такое множество, и городов, в которых бы им поселиться, подобно кельтам, которые, как им было известно, некогда заняли лучшую часть Италии, отняв ее у этрусков. По причине несообщительности их с другими народами и великого пространства земель, из которых они вышли, не было известно, какие они были люди, и откуда устремившись, подобно туче, нашли на Галлию и Италию. Полагали, что то были народы германские, из живших близ Северного океана, судя как по величине их тела и по голубым глазам, так и по тому, что германцы кимврами называют разбойников. Некоторые уверяют, что кельтская земля так велика и обширна, что от Внешнего моря* и северных областей обращается к востоку до Мэотиды и касается Скифии Понтийской; от чего произошло смешение этих народов. Они не все вдруг и не беспрерывно выходили, но каждый год, с наступлением весны, все продвигались вперед и в несколько лет пробежали войной всю обширную землю*. Хотя они по частям имели разные прозвания; однако войско их называлось общим именем кельто-скифов. Другие говорят, что киммерийцы*, известные древнейшим грекам, составляли небольшую часть всего народа и что от мятежа, между ними происшедшего, будучи принуждены скифами бежать, перешли в Азию через Мэотиду под предводительством Лигдамида. Большее и воинственнейшее их число, обитавшее на краю твердой земли при Внешнем океане, занимало земли лесистые и мало освещаемые Солнцем, по причине обширности и густоты дубрав, которые простираются до Герцинских лесов*. Они живут под таким небом, где полюс имеет большую высоту, по причине наклонения параллельных кругов, и мало отстоит от созвездия, над головой их возвышающегося; дни, долготой и краткостью равные ночам, разделяют время на две половины. Этим воспользовался Гомер в рассказе о киммерийцах в «Вызывании теней»*. Из этих-то мест устремились на Италию варвары, которые сперва называемы были киммерийцами, а в то время по справедливости названы кимврами*. Но все сказанное здесь нами более есть догадка, нежели основательное повествование. Что касается до их числа, то оное многими представлено более, а не менее того, которое выше показано. Будучи непреоборимы по ярости и смелости своей, быстротой и стремлением своим в военных действиях уподобляясь огню, они распространялись, и никто не мог устоять перед ними. Народы, через которые они проходили, были ими влекомы, как добыча за победителем. Многие римские войска, многие полководцы, защищавшие Заальпийскую Галлию, были ими захвачены и бесславно погибли*; сразившись с ними неудачно, они только направили на Рим их стремление. Варвары, победив всех, кто им ни попался навстречу, завладели бесчисленными сокровищами и решились нигде не поселяться, доколе не разрушат Рима и не опустошат Италию.

Римляне, получив с разных сторон известие о намерении их, звали Мария, дабы вручить ему предводительство над войсками. Он избран в другой раз консулом, хотя закон не позволяет избирать вновь консулом того, кто не находится в Риме, и до истечения определенного времени после первого консульства. Но народ выгнал из собрания тех, кто тому противоречил; он полагал, что не в первый ныне раз закон уступал пользе общественной; что настоящая причина не была маловажнее той, для которой против законов избран в консулы Сципион, хотя в то время римляне не боялись потерять свою страну, но желали только разорить Карфагенскую. Избрание было утверждено, и Марий из Ливии возвратился в Рим с войском к январским календам, в которые римляне начинают новый год. Он принял консульство и получил почести триумфа, показав римлянам зрелище, которого они не надеялись видеть, – плененного Югурту, над которым никто не думал, чтобы можно было одержать победу, пока будет в живых. Столько-то он был способен пользоваться всеми обстоятельствами, столько-то пылкость его нрава была сопряжена с величайшим пронырством! Уверяют, что в продолжение триумфа Югурта лишился ума; после оного был брошен в темницу. Когда одни содрали с него платье, другие, спеша вынуть из ушей золотые серьги, оторвали у него конец уха и столкнули в глубокую яму нагого, то он, исполненный страха, но горестно улыбаясь, сказал: «Геракл! Как холодна ваша баня!» Шесть дней боролся он в темнице с голодом и до последнего мгновения питался желанием и надеждой на продолжение жизни. Наконец он получил достойное злодействам своим наказание. Во время торжественного шествия Мария везено было три тысячи семь литров золота, пять тысяч семьсот семьдесят пять литров серебра и двести восемьдесят семь тысяч драхм наличными деньгами. После триумфа Марий собрал сенат на Капитолии. Забывшись ли или с грубостью пользуясь своим счастьем, вступил он в сенат в триумфальной одежде. Заметя неудовольствие сенаторов, он вышел, надел тогу с пурпуровой обшивкой и возвратился в сенат.

В походе Марий обучал свое войско, упражняя его в беге, в долговременной ходьбе и заставляя воинов носить на себе разные тяжести и самим готовить кушанье. По этой причине с тех пор трудолюбивых людей, с безмолвием исполняющих повеления, называют «Мариевыми лошаками». Некоторые приводят тому другую причину. Когда Сципион осаждал Нуманцию, то захотел осмотреть не только оружия и коней, но лошаков и возы, дабы у всех было все в готовности и в порядке. Марий представил свою хорошо откормленную лошадь и лошака, более всех других сильного, видного и ручного. Полководцу понравились Мариевы животные; он часто упоминал о них, и это подало повод в шутку называть всякого трудолюбивого и постоянного человека, хваля его, «Мариевым лошаком»*.

С Марием, кажется, случилось следующее великое счастье: варвары, стремящиеся на Италию, как неким отливом, потекли к Иберии, и это подало время Марию обучать воинов, души их вооружить бодростью и, что всего важнее, сделаться им известным. Когда воины приучились ни в чем не проступаться и не оказывать неповиновения, то суровость его и неумолимость в наказаниях показались им не только справедливы, но и спасительны. Жестокость его гнева, грубый голос, дикость лица, к которым мало-помалу привыкли, почитали они страшными не для себя, но для неприятелей. Более всего нравилось воинам его беспристрастие, о котором рассказывают следующий пример. Гай Лузий, племянник Мария, служил в войске. Он был недурной человек, но нетверд против красоты. Под его начальством был некоторый молодой человек, по имени Трибоний. Лузий много раз старался его развратить, но, не имев в том успеха, в одну ночь послал служителя звать его к себе. Трибоний пришел, ибо законом запрещено не повиноваться призыву начальника. Он был введен в шатер и когда Лузий хотел насильно склонить его к своим желаниям, то Трибоний извлек меч и умертвил его. Это случилось во время отсутствия Мария, который, по прибытии своем, предал Трибония суду. Многие его обвиняли, никто не защищал. Трибоний смело предстал перед судьей; сам рассказал все происшедшее, представил свидетелей, видевших всегдашние покушения Лузия и богатые подарки, которыми хотел его обольстить. Марий уважил его, был доволен его поступком, велел подать венок, служивший римлянам наградой за отличие, и взяв его, украсил им Трибония, как человека оказавшего прекраснейшее дело в такое время, в которое были нужны хорошие примеры. Когда поступок сей возвещен был в Риме, то он немало способствовал ему к получению консульства в третий раз*, а как с наступлением весны ожидали нападения варваров, то воины не хотели вступить в сражение с варварами под предводительством другого. Впрочем неприятель не явился так скоро, как его ожидали, и время консульства Мария проведено было опять в бездействии.

Настало новое избрание; другой консул, товарищ Мария, умер. Марий, оставя при войске Мания Аквилия, приехал сам в Рим. Многие из лучших граждан искали консульства. Луций Сатурнин, трибун, который управлял более других народом и которого Марий привлек на свою сторону, говорил народу и побуждал его избрать Мария в консулы. Марий с притворным равнодушием отказывался от начальства, говоря, что не имеет в оном надобности. Сатурнин кричал, что он, избегая военачальства, изменяет отечеству, в такой его опасности. Явно было, что он неискусно помогал Марию играть сие театральное представление. Однако народ, видя, что обстоятельства имели нужду в искусном и счастливом полководце, в четвертый раз избрал Мария консулом и соправителем ему дал Лутация Катула, человека, уважаемого знатными и не противного народу.

Марий, получив известие, что неприятели уже близко, поспешно перешел Альпы, укрепил стан свой при реке Родан и собирал в оном припасы в великом изобилии, чтобы никогда не быть принуждену, по недостатку в необходимом, дать сражение тогда, когда в том не видел явной пользы. Доставка съестных припасов морем была долговременной и стоила дорого. Марий сделал оное скорым и дешевым. Река Родан при впадении в море, будучи отражаема волнами во время прилива, принимала в себя много ила и песку, смешанных с грязью, отчего вступление в реку судов с припасами было трудно, медленно и опасно. Марий обратил к этому месту воинов, которые ничем не были заняты, заставил их рыть большой канал, пустил в него великую часть воды, которую привел к способному месту берега; здесь вода впадала в море устьем глубоким и удобным к принятию больших судов, и притом спокойным и безопасным от морских волн. Канал этот и поныне называется его именем*.

Между тем варвары разделились на две части. Кимврам досталось по жребию идти сверху через Норик* на Катула и ворваться в Италию. Тевтоны и амброны шли на Мария вдоль Лигурийского побережья. Кимвры встретили большое затруднение и остановились, но тевтоны и амброны, поднявшись скоро и пройдя страну, отделявшую их от Мария, появились перед его войском, числом несчетны, видом ужасны, языком и криками ни с кем не сходны. Они заняли великое пространство поля, и поставя стан свой, вызывали Мария к сражению. Этот полководец мало о том заботился; он удерживал в стане воинов; укорял жестоко тех, которые не могли обуздать своей ярости и непременно хотели сразиться. Он представлял всем, что честолюбие их не в том состояло, чтобы получить триумф и воздвигнуть трофей, но чтобы эту страшную тучу, эту грозу войны отразить и спасти Италию. Это говорил он частно другим предводителям и начальникам. Воинов же ставил на валу по очереди, приказывал им смотреть на неприятелей, приучая их таким образом к их виду и крикам, которые были необыкновенны и зверски. Он хотел, чтобы воины замечали их движения и приготовления, дабы со временем то, что представлялось воображению ужасным, сделалось в глазах их обыкновенным и не странным. Он был уверен, что все новое придает страшным предметам такие свойства, которых они не имеют; что привычка делает вовсе нестрашными те вещи, которые по существу своему ужасны. Смотря на варваров ежедневно, воины не только переставали мало-помалу изумляться, но воспламенялись яростью и желанием сразиться с неприятелями, которых угрозы и самохвальство были нестерпимы, ибо они не только разоряли и опустошали окрестности, но делали приступы к самому стану с великой наглостью и дерзостью, так что воины роптали и громко жаловались на Мария, до которого доходили их речи. «Ужели Марий, – говорили они, – заметивши в нас робость и малодушие, запрещает нам сразиться и держит нас, как слабых женщин, за замком и под стражей? Пойдем с смелостью, приличной свободным людям, и спросим его: ужели он ожидает, чтобы другие пришли сражаться за Италию, а нас намерен употреблять всегда как работников, когда понадобится рыть каналы, чистить грязь, переменять течение какой-нибудь реки? Для этого, по-видимому, упражнял он нас многими трудами! И эти-то дела, произведенные им в продолжении консульств, хочет показать гражданам по своем возвращении! Или страшит его участь Карбона и Цепиона, которых победили неприятели? Но они далеко отстояли от Мариевой доблести и славы; они предводительствовали войском гораздо худшим. При всем том похвальнее, произведши что-либо, подобно им, пострадать, нежели сидеть спокойными зрителями разорения союзников наших».

Марий слышал эти речи с удовольствием; он успокаивал воинов, уверяя их, что доверяет им, но что, по некоторым прорицаниям, ожидает времени и места победы. Он имел при себе сириянку, называемую Марфой, которая почитаема была прорицательницей и которую носили всюду весьма пышно на носилках. Марий приносил жертвы только тогда, когда она приказывала. Еще прежде того она хотела предстать перед сенатом и предрекать будущее, но была им отвергнута. Получив свободный вход к женщинам, она показала опыты своего дара им, особенно же Мариевой жене, у ног которой, сидя в амфитеатре, удачно предсказывала ей, который из гладиаторов победит. Жена Мария послала ее к своему супругу, который возымел к ней великое уважение. Большей частью она носима была на носилках, но когда надлежало приносить жертвы, то она сходила с носилок в двойной пурпуровой мантии, застегнутой на плече, держа в руке копье, украшенное повязками и венками. Это театральное представление приводило в недоумение: подлинно ли Марий уверен был в ее прорицаниях или притворялся и, действуя с нею заодно, показывал ее всем? То, что Александр Миндский пишет о коршунах, достойно удивления*. Два коршуна всегда показывались в войске перед совершением каких-либо подвигов и следовали за ним. Все их узнавали по медным их ошейникам. Воины, поймав их, надели им оные, потом выпустили. Они знали коршунов и ласкали их; когда показывались при выступлении их из стана, то все радовались и надеялись произвести что-либо хорошее.

В то время видимы были различные знамения, в которых однако ж не было ничего отличного и необыкновенного. Но из Америи и Тудертии*, городов италийских, возвещено было, что ночью видимы были на небе пламенно образные копья и щиты, которые сперва носились в разные стороны, потом сталкивались и делали движения и обороты, какие производят сражающиеся воины. Наконец одни начали уклоняться, другие наступать, и таким образом все исчезли на западе. Примерно в то же время прибыл из Пессинунта* Батак, жрец Великой Матери богов, возвещая, что богиня из святилища своего изрекла: «Римляне одержат победу и окончат войну со славою». Сенат поверил его словам и положил соорудить богине храм в благодарность за победу. Но когда Батак предстал пред народом и хотел говорить о том же, то трибун Авл Помпей не позволил ему, называя его обманщиком, и с ругательством удалил от трибуны. Это самое обстоятельство послужило к утверждению слов жреца. Авл, по окончании собрания, не успел возвратиться в свой дом, как впал в столь сильную горячку, что о ней во всем городе говорили, и по прошествии семи дней умер.

Тевтоны, видя, что Марий стоит спокойно, предприняли осадить стан. Но они встретили со стана пущенные римлянами во множестве стрелы, потеряли несколько человек и потому решились идти далее, надеясь перейти Альпы свободно. Приготовившись к походу, начали они проходить мимо римского стана. Тогда-то обнаружилось несчетное их число. Говорят, что целые шесть дней продолжалось беспрерывное их шествие мимо стана Мариева. Они шли близко от оного и спрашивали у римлян со смехом: «Не пошлете ли чего к женам своим? Мы скоро у них будем».

Когда варвары прошли таким образом и продолжали путь свой вперед, то Марий, поднявшись с войском, шел за ними вслед. Он останавливался всегда близко от них, но избирал местоположения крепкие и окапывался, дабы провести ночь в безопасности. Таким образом идучи далее, пришли они к месту, называемому Аквами Секстиевыми*, в недальнем от Альп расстоянии. По этой причине Марий готовился здесь дать сражение. Он занял станом своим местоположение крепкое, но в котором не было довольно воды, желая, как говорят, этим недостатком воспламенить ярость воинов. Когда многие их них на то роптали, замечая, что будут терпеть жажду, то Марий, показав рукою на реку, протекающую перед валом варваров, сказал: «Вот откуда должно брать воду, ценою крови своей!» – «Что же ты нас скорее не ведешь на них, пока кровь еще течет в нас?» – говорили воины. Марий спокойно отвечал: «Прежде должно нам укрепить стан». При всем неудовольствии своем, воины повиновались. Между тем многие служители войска, не имев воды ни для себя, ни для скотов, пошли толпой к реке, одни с секирами, а другие с мечами и копьями, взяв с собою кружки, дабы почерпнуть воды. Они решились сразиться с неприятелем, когда бы то потребно было. Сперва противились им немногие из варваров, после купанья; иные же еще купались. В этом месте текут источники теплых вод. Римляне застали варваров в такое время, когда они нежились и пировали, удивляясь красоте местоположения. На крики их многие к ним сбежались. Марию трудно было уже удержать воинов своих, которые заботились о спасении своих служителей. Между тем амброны, храбрейшие из варваров, которые прежде побеждали римлян, бывших под начальством Манлия и Цепиона, и которых было тридцать тысяч, поднялись и спешили надеть доспехи. Тела их обременены были пищей, но духом они были надменны и горды, бодры и веселы от вина; они устремились на римлян в беспорядке и с неистовством; не издавали шумных и нестройных криво, но ударяя своими оружиями с размером, выступали вместе, часто произнося свое собственное прозвание: «Амброны!» Они делали сие либо для ободрения себя, либо для объявления наперед своего имени противникам, думая тем устрашить их. Прежде всех италийских войск вышли против них лигурийцы, которые, услыша крик и поняв оный, отвечали им таким же криком, называя себя тем же именем, ибо лигурийцы издревле дают себе название амбронов. Это имя часто было обеими сторонами повторяемо перед начатием сражения. Предводители обеих сторон издавали тот же крик, стараясь одни других превзойти звуком голоса – чем дух воинов был более возбужден и воспламенен к битве.

Амброны, которым пресекала дорогу река, были принуждены переправляться через нее в неустройстве и не успели стать в боевой порядок, ибо лигурийцы напали на первых с великим стремлением и начали бой. Римляне спешили на помощь лигурийцам; они неслись на варваров с высот, опрокинули их и принудили отступить. Большая часть из них на самом берегу толкали и поражали друг друга; река наполнилась кровью и мертвыми телами. Те, кто перешел и не смел обратиться назад, были римлянами умерщвляемы и преследуемы до самого стана и до обоза. Здесь встречали их женщины, вооруженные мечами и секирами, издавшие пронзительные и неистовые вопли; они равно гнали тех, кто бежал к ним, и тех, кто их преследовал; одних как предателей, других как врагов. Они вмешались в толпу сражавшихся, голыми руками вырвали у римлян щиты, хватались за мечи их, терпели раны и отсечение частей тела, пребывая духом непобедимы до последнего дыхания. Таким образом, говорят, дано было на берегу реки сие сражение, более по случаю, нежели по предначертанию полководца.

Когда римляне, истребив столь много неприятелей, отступили назад и темнота покрыла землю, то, как обыкновенно бывает после блистательного успеха, не были они встречены ни победными пеанами, ни пирами и веселыми угощениями в шатрах, и, что всего сладостнее для ратников, счастливо сражавшихся, они не могли предаться спокойствию и сну; напротив того, провели ночь в беспокойстве и ужасе; стан их не был ни укреплен, ни обведен валом; еще многие сотни тысяч варваров оставались непобежденными. Убежавшие амброны к ним присоединились; все вместе издавали они жалобные вопли, подобные не плачу и стенанию человеческому, но вою и рыканию зверей, смешанному с угрозами и жалобами, которые, будучи произнесены таким множеством народа, раздавались в окрестных горах и между берегов реки. Вся равнина была наполнена ужасным шумом; сердца римлян были объяты страхом; сам Марий – изумлением; они ожидали в ночи сражения нестройного и беспорядочного. Однако варвары не вышли из стана своего ни ночью, ни на другой день; они употребили это время на приготовление себя к битве и приведение всего в устройство.

Между тем Марий выслал Клавдия Марцелла с тремя тысячами тяжело вооруженной пехоты в наклоненные дебри и покрытые деревьями лощины, простиравшиеся над станом варваров; он приказал ему стоять в засаде и как скоро неприятели вступят в сражение, то показатели вступят в сражение, то показаться позади их. Другие воины ужинали рано и легли спать. С наступлением дня Марий вывел их из стана и поставил в строй, а конницу выслал вперед на равнину. Тевтоны, увидя движение, не утерпели, чтобы римляне сошли на поле и сразились с ними; имея равные выгоды, они вооружились с великой поспешностью и яростью и устремились на холм. Марий, посылая в разные стороны военачальников, приказывал воинам стоять спокойно на своих местах и с терпением ожидать того времени, когда неприятели подойдут так близко, что можно будет достигать их; тогда пускать в них дротики, потом действовать мечами, а щитами теснить и опрокидывать; он думал, что, по причине скользкого места, удары неприятелей долженствовали быть бессильны и ограда их щитов не могла иметь твердости, ибо тела их, по неровности места, стали бы колебаться и находились как бы во всегдашнем волнении. Таким образом Марий увещевал воинов и собою подавал им пример, ибо в искусстве действовать оружием не уступал никому из них, а смелостью духа всех превосходил.

Наконец римляне восстали, напали на варваров и удержали их стремление вверх. Те, будучи теснимы, начали мало-помалу отступать в равнину; передние ряды их выстроились на ровном месте, но задние были в расстройстве и производили великий шум. Марцелл не пропустил сего благоприятного времени. Едва крик неприятелей простерся на холмы, как он, поднявшись со своим отрядом, напал на варваров с великим стремлением, издавал громкие восклицания и поражал их с тылу. Неприятели, теснимые Марцеллом, принуждая передние ряды обратиться и сражаться с ними, вскоре привели все войско в беспорядок. Недолго варвары, с двух сторон поражаемые, могли устоять против римлян; они пришли в расстройство и предались бегству. Римляне преследовали их. Более ста тысяч варваров были частью пойманы живые, частью умерщвлены*. Достались римлянам их шатры, обозы, деньги; все то, что не было расхищено, положили уступить Марию. При всем том, что он получил славную награду, однако никто не думал, чтобы сей полководец достойно был награжден за оказанные им услуги по причине предстоявшей отечеству великой опасности. Некоторые историки иначе повествуют, как о полученной Марием добыче, так и о числе погибших. Говорят, что массалийцы из костей убиенных сделали заборы вокруг своих виноградников и что поля, на которых мертвые тела сгнили, после зимних дождей так утучнели от вступившей в них глубоко гнилости, что произвели весной невероятное множество плодов. Это подтверждает справедливость слов Архилоха, который уверяет, что поля более всего тучнеют от убиенных тел. Некоторые замечают, что после больших сражений падают проливные дожди; от того ли, что бог какой-нибудь падающими с неба чистыми дождями очищает и омывает землю, или от того, что кровь и гнилость издают сырые и тяжелые испарины и сгущают воздух, который легко и от малейшей причины подвержен бывает великим переменам.

После сражения Марий выбрал из варварских оружий и полученных корыстей самые блистательные и сохранившиеся в целости, которые могли придать большую красоту триумфу, а все другие собрал в кучу на огромном костре и принес из них великолепную жертву. Все войско стояло вокруг в оружиях и венках; сам Марий, препоясавшись по римскому обычаю, и в мантии, обшитой пурпуром, взял зажженный факел, поднял его к небу обеими руками и хотел пустить в костер, как в то самое время быстро прискакали к нему верхом некоторые из приятелей его. Все стояли в безмолвии и ожидании, наконец они приблизились, соскочили с коней, взяли Мария за руку, возвестили ему, что он в пятый раз избран консулом, и вручили ему письма, касательно его избрания. Радость войска от приятного извещения, полученного во время победного торжества, была неописанная. Воины производили оружиями своими шум и стук, издавали веселые крики, а военачальники украшали Мария лавровыми венками. Он зажег костер и совершил жертвоприношение.

Но то существо, которое не оставляет никакому необыкновенному благополучию чистой и совершенной радости, но смешением благ и зол возмущает жизнь человеческую – судьбой ли должно его назвать, или негодованием богов, или необходимостью вещей – по прошествии немногих дней довело до слуха Мария известие о том, что случилось с соправителем его Катулом. Это известие, подобно туче, поднимающейся во время тихой и ясной погоды, навело на Рим страх и смятение. Катул, стоявший против кимвров, решился не охранять более проходов Альпийских гор, опасаясь сделаться слабее, когда бы принужден был разделять силы свои на многие части. Он спустился в Италию, стал за рекой Натизон, укрепил с обеих сторон переправы твердым валом и навел мост через реку, дабы можно было подавать помощь стоявшему за рекой войску, когда бы варвары, пробравшись сквозь узкие проходы, захотели напасть на тамошние укрепления. Эти народы были исполнены такой дерзости и такого презрения к своему неприятелю, что, более для показания им своей крепости и смелости, нежели для произведения чего-либо полезного, ходили голые в снежную погоду по льду и по глубоким снегам, взбирались на высоты гор, подкладывали под себя свои широкие щиты, спускались на них сверху и неслись по крутизнам гладким и скользким в глубокие пропасти. Наконец они поставили стан свой близ римского, осмотрели переправу и решились засыпать реку. Они срывали окрестные холмы; подобно гигантам, бросали в реку вырванные с корнями деревья, оторванные куски скал и груды земли и обращали вспять ее течение. Они пускали в подпоры, поддерживающие мост, великие тяжести, которые, несясь по воде, ударяли в него и потрясали его основания. Большая часть воинов приведена была от того в такой страх, что оставила большой стан и отступила. В этом случае Катул доказал, как достойному и совершенному полководцу прилично, что он собственную славу ставил ниже славы сограждан своих. Не могши убедить воинов оставаться, видя, что они отступали с робостью, велел он поднять знамя, пошел бегом вперед сам и первый предводительствовал отступающими, дабы бесчестие падало на него одного, а не на отечество, желая показать тем, что воины не бегут, но отступают, следуя за полководцем своим. После этого неприятели заняли стоявшее на той стороне Натизона укрепление. Защищавших оное римлян, храбрейших мужей, и достославно за отечество жертвовавших жизнью, они уважили и отпустили, заставив их поклясться перед медным волом*, который впоследствии был у них отнят и перенесен в дом Катулов, как первенец победы, – варвары нашли область без всякой защиты, рассеялись по оной и опустошали ее.

Между тем Марий призван был в Рим. Он приехал; все думали, что он вступит с триумфом; сенат охотно определил ему оный, но Марий от того отказался, или потому, что не хотел лишить этой чести воинов и сподвижников своих, или потому, что желал ободрить унывавший в тогдашних обстоятельствах народ, оставляя в залог Риму славу первых дел своих и надеясь еще более возвеличить оную последующими подвигами. Он говорил народу речь, приличную обстоятельствам, отправился к Катулу, ободрил его и воинов своих вызвал из Галлии. По прибытии их, Марий переправился через реку Эридан* и принимал меры для удержания неприятеля от вступления внутрь Италии. Эти варвары отлагали сражение, говоря, что ожидали к себе тевтонов, и удивлялись медленности их, или в самом деле не зная, что они истреблены, или притворяясь, что не верят этому, ибо жестоко секли тех, кто приходил к ним с этим известием. Наконец они послали к Марию, требуя себе и братьям своим земли и городов для жительства. Марий спросил посланных, кого они разумеют под именем братьев. «Тевтонов», – отвечали посланники. Все засмеялись, и Марий, шутя над ними, сказал: «Оставьте братьев своих – у них есть земля, и они вечно иметь ее будут; они же от нас ее получили!» Посланники поняли насмешку и ругали Мария, грозя ему, что будет наказан теперь кимврами, а потом тевтонами, когда к ним придут. «Да они здесь, – сказал Марий, – не хорошо вам уйти, не обнявши прежде своих братьев». Сказав это, он велел привести в оковах царей тевтонских, которые были пойманы в Альпах секванами*. Когда об этом возвестили кимврам, то они немедленно двинулись на Мария, который стоял спокойно в стане и охранял его.

Говорят, что перед этим сражением в первый раз введена Марием перемена в дротиках. Кончик древка, входящий в железо, сперва был прикреплен двумя железными гвоздями. Марий велел один гвоздь оставить по-прежнему, а другой вынув, вставить вместо его деревянный тонкий гвоздь. Намерение его было то, чтобы дротик, воткнувшийся в щит неприятельский, не торчал прямо на нем, но чтобы наклонился к железу, как скоро бы деревянный гвоздь переломился, а древко, которое держалось крепко на другом гвозде, тащилось бы по земле, по причине согнутия железа.

Бойориг, царь кимвров, приблизившись к стану на коне с немногими воинами, вызывал Мария и предлагал ему назначить день и место, на котором бы могли оба войска сразиться и решить судьбу области. Марий отвечал, что у римлян никогда не было в обычае просить совета у врагов своих касательно сражений; однако он в этом хочет угодить кимврам. Назначен был третий после того день, а месту сражения положили быть равнине близ Верцелл*. Место это было выгодно и для римлян, которые могли действовать конницей, и для кимвров, которые могли растянуть многочисленное свое войско. Настал назначенный день, и обе стороны устроились. У Катула было двадцать тысяч триста человек, а у Мария тридцать две тысячи. Он разделил свою силу по обеим сторонам, а Катула поставил в середину, как пишет Сулла*, который находился в этом сражении. Он говорит, что Марий положил таким образом свою силу по крылам, надеясь напасть сбоку на неприятельские фаланги, дабы победа была приписана одним его воинам, а Катул вовсе не участвовал в этом деле и даже не дрался с неприятелем, ибо центр, как обыкновенно бывает в длинном строю, составил некоторую впадину, а крылья вытянулись вперед. Катул сам, как говорят, оправдываясь в своих движениях, упрекал Мария в злоумышлении против себя. Кимврская пехота выступила спокойно из укреплений своих. Она составляла четвероугольник, равный в длину и ширину; каждый бок ее строя занимал пространство тридцати стадиев. Конница, состоявшая из пятнадцати тысяч, появилась с великим блеском. На шлемах всадников изображены были страшные звери с ужасными пастьями и странными видами; над ними возвышались длинные перья, подобно крыльям; отчего они казались выше, нежели они были в самом деле; они были покрыты железными бронями и блистали белыми щитами. Каждый из них имел при себе по два дротика, а сошедшись с неприятелем, они действовали большими и тяжелыми саблями.

Однако в то время не напали они на римлян спереди, но, отклонившись несколько вправо, продолжали идти вперед, дабы поставить их между собой и пехотой, на левой стороне устроенной. Римские полководцы поняли их умысел, но не успели удержать своих воинов. Один из них вскричал, что неприятели бегут, и все пустились преследовать их. Между тем пехота варваров наступала, двигаясь подобно беспредельному морю. Тогда Марий, умыв руки, поднял их к небу и сделал обет принести богам гекатомбу. Равномерно и Катул, подняв руки, молился и обещал праздновать Счастье того дня. Говорят, что по принесении жертв, когда Марию показаны были закланные животные, то он воскликнул: «Победа моя!» Когда двинулись к нападению, то, как повествует Сулла, с Марием случилось несчастье, которое должно почитать наказанием богов. Поднялась столь густая пыль, что сокрыла оба войска, и Марий, устремившись к преследованию неприятеля, не попал на него, но прошел мимо его фаланги, долго блуждал по полю. Между тем Катул случайно сошелся с варварами; сражение производилось им и воинами его, в числе коих находился и Сулла, как он сам о том пишет. Римлянам содействовали зной и солнце, прямо ударявшее на кимвров. Будучи крепки к перенесению холода, воспитанные, как сказано выше, в местах тенистых и холодных, они не могли снести жар. Пот лился с них, они запыхались и закрывали щитами лица свои. Сражение дано было после летнего поворота солнца, по римскому счислению, три дня перед новолунием месяца секстилия, который ныне называется августом. К ободрению римлян послужила и пыль, сокрывшая от них неприятелей, ибо они не могли видеть несчетного числа войска их. Сделав стремительное нападение, всякий римлянин бился с теми, кто ему попадался, не будучи наперед устрашен их видом. Римляне столько были привычны ко всем трудам и работам, что ни один из них не вспотел и не утомился, хотя жар был несносный и нападение учинено бегом. Катул об этом сам повествует*, превознося похвалами воинов своих.

Самая большая и самая храбрая часть неприятелей в этом месте изрублена. Дабы ряды их не расстроились и не были прорваны, передовые воины варваров были соединены между собой длинными цепями, которые были привязаны к их поясам. Римляне преследовали бегущих в их стан, где были зрителями ужаснейших происшествий. Женщины, стоя на телегах в черном платье, убивали одни мужей, другие братьев или отцов своих; они душили малых детей своими руками, бросали их под колеса и под ноги возовых скотов и сами себя умерщвляли. Говорят, что одна из них повесила себя на краю дышла, а дети ее висели на веревке с обеих ее ног. Мужчины, по недостатку в деревьях, привязывали шеи свои к рогам или бедрам волов; потом кололи их рожнами; волы бежали, тащили их и топтали ногами. Вот каким образом они истреблялись! Несмотря на то, что они погибали такими средствами, поймано было живых более шестидесяти тысяч. Говорят, что число умерших вдвое более*.

Мариевы воины расхитили все богатство, но корысти, знамена и трубы принесены были в стан Катула, чем он наиболее доказывал, что победа одержана им. Между воинами, как легко можно понять, также происходили прения о победе, для прекращения которых избраны были, как бы судьями, пармские посланники, там находившиеся. Катуловы воины водили их по мертвым телам неприятелей и показывали им, что они были пронзены их дротиками, которые можно было узнать по имени Катула, вырезанного на древке. При всем том весь подвиг был приписан Марию, по причине первой победы и по важности его достоинства. В особенности народ называл его третьим основателем Рима*, ибо он отразил опасность, которая была не менее галльской. Все они, веселясь в домах своих с детьми и женами, приносили Марию, равно как и богам, начатки ужина и возлияний. Они изъявляли желание, чтобы он один имел почести триумфа два раза; однако он этого не сделал, но отправил триумф вместе с Катулом*, желая и в счастии казаться умеренным. Может быть, боялся он и воинов Катула, которые были готовы воспрепятствовать его триумфу, когда бы их начальник не имел участия в этой почести.

Он был возведен в пятый раз на консульское достоинство. Никто столь сильно не желал быть консулом в первый раз, как Марий в шестой. По этой причине ласкал он народу, старался ему угождать, поступая, таким образом, не только против важности достоинства своего, но против собственных свойств; он хотел казаться кротким, снисходительным и благосклонным к народу, не будучи нимало рожден таковым. Говорят, что в общественных делах и в народных беспокойствах он был самый робкий человек, по причине великого его честолюбия. Твердость его духа и непоколебимость среди военных опасностей оставляли его в Народном собрании; он терялся от малейшей похвалы или хулы. Говорят однако, что некогда он включил в число римских граждан тысячу камерийцев*, которые с отличным мужеством действовали в сражении, хотя это казалось противозаконным. Когда некоторые его в том упрекали, то Марий сказал, что звук оружий мешал ему слышать гласа закона. При всем том, кажется, он более всего боялся и приходил в робость от криков Народного собрания. Находясь при войске, он имел великую важность и силу, по причине нужды, которую имели в нем, но в гражданском управлении другие отнимали у него первенство, и потому он искал, для защиты своей, благосклонности и любви народной. Желая быть сильнейшим, он не заботился о том, чтобы быть самым лучшим.

Он навлек на себя ненависть всех аристократов. Более всех он страшился Метелла, против которого оказался неблагодарным, и который, по природе своей и по истинной любви к добродетели, противился тем, кто непозволительными средствами вступал в доверие народа и льстил ему. Марий вознамерился изгнать его из города. Привязав к себе Главция и Сатурнина, самых наглых людей, имевших в своем распоряжении множество неимущего и беспокойного народа, он с помощью их ввел разные законы.

Он привел в Рим воинов, смешивал их с гражданами и успел одержать верх над Метеллом. Повествует Рутилий, человек правдолюбивый и добрый, но личный неприятель Мария, что тот достиг в шестой раз консульства*, раздав между трибами великое количество денег, которыми лишил власти Метелла. Валерия Флакка принял он более как служителя, нежели как товарища в консульстве. Кроме Валерия Корвина*, никто прежде его не был столько раз возведен на консульское достоинство, но от первого консульства Корвина до последнего прошло, как говорят, сорок пять лет, а Марий после первого консульства получил еще пять как единый дар судьбы. В последнем консульстве навлек он на себя неудовольствие граждан тем, что содействовал и покровительствовал Сатурнину в дурных его делах, из которых одно есть умерщвление Нония. Этот был соперником Сатурнину в искании трибунства, и был убит им.

Сатурнин, сделавшись трибуном, предложил закон о раздаче земли*. Этим законом постановлено: чтобы сенат обязался клятвой принять то, что народом будет утверждено, и ни в чем не прекословить. Марий притворился в сенате, что отвергает эту статью; он говорил, что не примет клятвы, и что, по мнению его, ни один из здравомыслящих людей на то не согласится; что хотя бы предлагаемый закон не был вреден, однако было бы постыдно для сената принимать насильственно то, что ему следовало бы принять свободно и непринужденно. Он говорил так, но мыслил иначе; он хотел только завести Метелла в неизбежные сети. Почитая ложь и обман частью добродетели и великих способностей, он имел намерение нимало не заботиться о том, что обещал перед сенатом; зная же Метелла как человека твердого, почитающего истину, как говорит Пиндар, началом великой добродетели, он хотел его связать своим отречением перед сенатом, а когда бы Метелл не принял клятвы, то он намеревался возбудить против него непримиримую вражду народа. Ожидание его исполнилось. Метелл объявил, что не примет клятвы, и сенат тогда разошелся. По прошествии нескольких дней Сатурнин призвал сенат к трибуне и принуждал его принять клятву. Марий предстал; все умолкли и обратили на него внимание. Но Марий предал забвению то, что объявил прежде в сенате с такой смелостью. Он говорил, что у него не так толста шея*, чтобы всегда держаться того мнения, которое однажды объявил о столь важном деле; что он готов клясться и повиноваться закону, если это закон. Он прибавил это премудрое заключение как будто бы для прикрытия стыда своего. Народ, радуясь, что Марий произнес клятву, восплескал руками и превозносил его. Но лучшие граждане были объяты унынием и чувствовали ненависть к Марию за его перемену. Боясь народа, они все поклялись по очереди, до Метелла. Но Метелл, несмотря на усиленные просьбы своих друзей, чтобы он клялся и не подвергал себя тяжкому наказанию, каким Сатурнин грозил тем, кто не принял бы клятвы, нимало не унизился духом и не произнес клятвы. Пребывая твердым в своих мыслях, он был готов все снести, дабы не сделать ничего постыдного, и вышел из Народного собрания. Он говорил друзьям своим, что делать зло дурно; поступать хорошо, без всякой для себя опасности, дело обыкновенное, но что одному добродетельному человеку свойственно поступать так, как должно с опасностью для себя. Сатурнин тотчас предложил, чтобы консулы объявили Метелла лишенным огня, воды и крова. Самая низкая часть народа была в готовности умертвить его. Лучшие граждане страшились за Метелла, прибежали к нему и окружили его. Метелл не позволил, чтобы граждане за него производили мятеж, в чем поступил весьма благоразумно. Он говорил: либо дела поправятся, народ раскается в своих поступках и я возвращусь, будучи им призван; либо дела останутся в таком же положении, и тогда лучше быть далее от Рима. В жизнеописании Метелла будет сказано, какое уважение и какую благосклонность приобрел он у всех в своем изгнании и каким образом любомудрствуя, провел жизнь свою в Родосе.

Марий, будучи принужден за услугу, оказанную ему Сатурнином, смотрел равнодушно, как он наглыми и насильственными поступками дерзал на все, не чувствовал, сколь тяжкий республике нанес удар тем, что дал ему волю стремиться явно, посредством оружий и убийств, к самовластью и к ниспровержению правления*. Стыдясь лучших граждан, угождая народной толпе, он сделал наконец поступок чрезвычайно низкий, обнаруживающий двуличного человека. Когда первейшие мужи в республике пришли к нему ночью и просили присоединиться к ним против Сатурнина, то Марий в то же самое время впустил Сатурнина к себе другими дверьми, без их ведома. Потом объявил как одной, так и другой стороне, что он одержим некоторой болезнью, бегал попеременно то к Сатурнину, то к вельможам, поощряя и воспламеняя еще более друг против друга. Однако сенат и римские всадники, негодуя на происходящее, соединились между собою. Марий привел на площадь вооруженных людей и преследовал мятежников до Капитолия. По недостатку в воде, они принуждены были к сдаче, ибо Марий отрезал каналы, которыми получали воду. Не в силах долее держаться, они звали Мария и сдались ему, полагаясь на так называемую общественную Верность. Марий употребил все средства, чтобы спасти их, но все старания его были бесполезны; едва пришли они на площадь, как были умерщвлены народом. С этого времени сделался он ненавистным и знатным и простому народу. Вскоре настало время избрания цензоров; Марий не искал этого достоинства, как все того ожидали. Он допустил других низших граждан искать его, боясь получить в том отказ. Между тем притворно говорил, что не хотел многих огорчить строгим исследованием их нравов и образа жизни.

Когда предложено было о возвращении Метелла в отечество, то Марий, и словом и делом тщетно силившись этому препятствовать, наконец перестал противоречить. Народ принял охотно это решение*, и Марий, не стерпя видеть возвращения Метелла, отплыл в Галатию и Каппадокию, под предлогом принести Матери богов обещанные ей жертвы, но истинная причина его отъезда была другая, сокрытая от народа. Будучи неспособен к мирной жизни, неискусен в гражданских делах и обязан своим возвышением одной войне, он видел, что от бездействия и мира уменьшалась сила его и увядала слава. По этой причине он искал случая к новым предприятиям, надеясь возмутить царей, возбудить к войне Митридата, который был к тому склонен, наполнить Рим новыми триумфами, а дом свой – понтийской добычей и царским богатством. Хотя Митридат принял его дружелюбно и с отличным уважением, однако Марий не смягчил своей надменности и нимало не сделался снисходительным. Он сказал Митридату: «Царь! Либо постарайся быть могущественнее римлян, либо исполняй безмолвно их приказания». Этими словами привел в изумление Митридата, которому только по слуху известна была смелость римлян, а тогда в первый раз видел ее сам.

По возвращении своем в Рим Марий построил дом близ площади, или не желая, как сам говорил, чтобы ищущие его благосклонности беспокоились и ходили далеко, или почитая отдаление причиной тому, что не многие ходили к нему в дом и не искали его покровительства, подобно как искали в других. Но в этом ошибался. Он уступал другим в способности говорить приятно, не имел потребных в гражданских делах сведений и потому был пренебрегаем, как военное оружие в мирное время. Не столько досадовал он, когда другие одерживали над ним верх и более были уважаемы, сколько печалил его Сулла, возвышавшийся по ненависти сильных к нему и почитавший раздор свой с Марием основанием своего счастья. Когда же Бокх, царь нумидийский, будучи объявлен союзником римского народа, поставил на Капитолии статуи Победы, держащие трофеи, а близ их, в золотых изображениях, Югурту, передаваемого от него Сулле, то Марий был вне себя от ярости и честолюбия; ему казалось, что Сулла присваивает себе славу его дел; он готовился силой ниспровергнуть эти памятники. Сулла противился ему всеми средствами; едва не вспыхнул мятеж, если бы союзническая война, постигшая неожиданно Рим, не укротила его. Самые воинственные и многолюдные народы Италии составили союз против Рима и едва не разрушили его владычества*. Столько-то они были сильны, не только числом оружий и мужеством воинов, но смелостью и искусством их полководцев, не уступающих римским! Война эта была подвержена разнообразным переменам и переворотам счастья; она придала Сулле столько славы и могущества, сколько лишила оных Мария. Этот полководец показался медлительным в предприятиях, нерешительным, недеятельным – от того ли, что старость погасила в нем бодрость и жар (тогда ему было более шестидесяти пяти лет) или, как сам говорил, оттого, что ослабли его нервы, что не мог владеть телом своим, и из одного стыда, не по силам, предпринял сей поход. Несмотря на то, и в этом состоянии одержал он знаменитую победу и умертвил шесть тысяч неприятелей. Он не допустил их получить никакой над собой выгоды и с равнодушием смотрел, как они обвели его валом, смеялись над ним, вызывали к сражению. Марий этим нимало не был тронут. Помпедий Силон, который среди италийцев имел великую важность и силу, говорил ему: «Если ты, Марий, великий полководец, то выходи и сражайся с нами!» Марий отвечал: «Если ты великий полководец, то принуди меня сражаться тогда, когда я того не хочу!» Некогда неприятели подали ему удобный случай напасть на них, но римляне оробели. Когда обе стороны разошлись, то Марий собрал воинов своих и сказал им: «Я в недоумении – кто трусливее, неприятели или вы. Они не могли видеть хребта вашего, а вы их затылка». Наконец он сложил с себя предводительство по причине телесной слабости.

Война в Италии клонилась уже к окончанию; многие в Риме искали предводительства в войне против Митридата посредством народных ораторов. Против ожидания всех, трибун Сульпиций, человек самый наглый, выставил Мария и предлагал избрать его проконсулом против Митридата. Народ разделился; одни держались стороны Мариевой, другие призывали Суллу, а Марию советовали ехать в Байи* к теплым водам и лечиться, ибо, по признанию его самого, он ослаб от старости и ревматизма. В Байях близ Мизен имел он великолепный дом, где проводил жизнь столь роскошную и изнеженную, что она более была прилична женщинам, нежели мужу, совершившему столько походов и бывшему в столь многих сражениях. Говорят, что Корнелия* купила дом сей за семьдесят пять тысяч драхм, а по прошествии недолгого времени Луций Лукулл дал за него два миллиона пятьсот тысяч драхм. Столько-то быстро возросла пышность, и до такой степени нега усилилась среди римлян! Марий, побуждаемый честолюбием, более приличным молодому человеку, стараясь превозмочь старость и слабость свою, ежедневно ходил на Марсово поле и, упражняясь вместе с юношами, показывал, что и в оружиях был легок телом; что твердо сидел на коне, хотя, по старости своей, был он неповоротлив, толст и дебел. Многим нравились его поступки; приходя на Марсово поле, некоторые с удовольствием взирали на его честолюбие и на соревнование в подвигах с юношами, но лучшие граждане не могли не жалеть о жадности и славолюбии его, ибо, сделавшись из человека бедного богатейшим, из незначащего величайшим, не знал он пределов своему счастью. Не довольствуясь тем, что был всеми уважаем и что спокойно наслаждался настоящим, он как будто бы во всем терпел недостаток и после таких триумфов, после такой славы, в глубокой старости своей увлекался желанием ехать в Каппадокию и к Эвксинскому Понту, дабы сразиться с Архелаем и Неоптолемом, царскими сатрапами. Причина, которую Марий приводил к своему оправданию, казалась совсем неосновательной; он говорил, что хотел учить военному искусству сына своего, находясь сам при войске.

Вот что обнаружили скрывавшиеся с давнего времени в теле республики недуги и болезни, когда Марий употребил наглость Сульпиция, как приличнейшее к погибели общества орудие. Этот трибун, будучи почитателем Сатурнина и ревнуя ему, обвинял его только в том, что он был не смел и не решителен в делах. Что касается до него, то он, нимало не отлагая своих намерений, собрал шестьсот римских всадников, служивших ему телохранителями, и назвал их антисенатом. С вооруженной толпой прибыл он в Народное собрание, созванное консулами. Один из консулов убежал; Сульпиций поймал его сына и умертвил. Другой консул, Сулла, будучи ими преследуем близ Мариева дома, неожиданно для всех вбежал в оный. Гонители, не заметя этого, пробежали мимо. Говорят, что Марий сам выпустил его безопасно другими воротами и что он не убежал в дом Мария, но был туда приведен насильно для совещания о том, что против воли его предлагал на утверждение Сульпиций; что этот трибун окружил его воинами с обнаженными мечами и в таком состоянии провожал до Мариева дома; что, наконец, оттуда вышел на площадь и, по желанию своих противников, объявил постановления свои недействительными. После этого Сульпиций, одержав уже верх, заставил избрать Мария полководцем. Марий готовился выступить в поход. Он выслал двух военных трибунов для принятия войска Суллы. Но Сулла успел возбудить к гневу воинов, которых число простиралось до тридцати пяти тысяч пехоты, и повел их прямо на Рим. Воины напали на военных трибунов, посланных Марием, и умертвили их. Марий с своей стороны умертвил в Риме многих друзей Суллы и объявил вольность рабам, которые бы пристали к нему. Однако явилось только не более трех человек. Марий сделал малое сопротивление вступавшему в Рим Сулле, был принужден уступить ему и убежал. Как скоро вышел из города, то единомышленники его рассеялись; с наступлением темноты он удалился в Солоний, одно из поместий своих. Он послал сына своего взять все нужное из поместья тестя своего Муция, бывшего не в дальнем оттоле расстоянии. Между тем, не дождавшись его, имея при себе Грания, своего пасынка, сошел в Остию, где Нумерий, один из его друзей, приготовил для него корабль, на котором и отплыл. Молодой Марий, пришед в Муциевы поместья, собрал все нужное и приготовился к отъезду, но день его застал, и он не мог со всем скрыться от своих неприятелей. Несколько конных приехали к тому месту, подозревая, что он там находился. Смотритель над полями увидел их издали, спрятал молодого Мария в телеге, везущей бобы, и, запрягши волов, ехал навстречу конным, направляя путь свой к городу. Таким образом молодой Марий, будучи привезен в дом жены своей, взял то, в чем имел нужду, ночью прибыл на берег моря, сел на корабль, отправлявшийся в Ливию, и пустился в море.

Старый Марий был несом попутным ветром вдоль берегов Италии. Боясь сильнейшего из жителей города Таррацины*, по имени Геминия, который был ему врагом, он велел мореплавателям удаляться от пристани города. Они хотели исполнить его желание, но ветер начал дуть со стороны моря; поднялась сильная буря, и малое судно не могло противиться ярости волн. Марий страдал от морской болезни; пловцы с великими усилиями достигают берега близ Цирцей. Между тем непогода усиливалась; припасы уменьшались. Они вышли на берег и бродили без всякой цели, как случается в великой крайности, когда человек бежит от настоящего, как самого тяжелого, а всю надежду свою полагает на неизвестное. Страшна была для них земля; страшно море; ужасно встретиться с людьми, ужасно не встретиться с ними, по причине крайнего во всем недостатка. Было уже довольно поздно, как попалось им навстречу несколько пастухов. Эти ничего у себя не имели, но, узнав Мария, советовали ему немедленно удалиться, ибо видели многих искавших его конных, которые только что проехали. Дошедши до последней крайности и видя своих спутников изнемогающих от голода, Марий удалился с дороги, вошел в густой лес, где провел ночь самую беспокойную. На другой день, собравшись с силами, будучи понуждаем голодом и желая действовать еще телом своим прежде, нежели дойти до совершенного изнеможения, он пошел к берегу, ободрял спутников своих, просил их не терять бодрости, не лишаться последней надежды, которою он сам льстится, полагаясь на древние предсказания. Он рассказал им, что, будучи еще очень молод и живя в деревне, он однажды полою плаща подхватил орлиное гнездо, в котором было семь птенцов; что родители его, придя от того в удивление, спрашивали о том прорицателей, которые объявили, что Марий будет славнейшим человеком и что определено ему семь раз получить величайшую в республике власть. Одни говорят, что это в самом деле случилось с Марием; другие уверяют, что спутники его в то время и в продолжение бегства слышали от него эти рассказы и поверили происшествию, совершенно ложному, ибо известно, что орел не рождает более двух птенцов. Мусей обманывается, говоря, будто бы орел сносит три яйца, высиживает двух птенцов и выкармливает одного. Впрочем, все в том согласны, что Марий во время бегства своего и в самых крайностях говорил, что будет консулом в седьмой раз.

Уже были они не более двадцати стадиев от Минтурн*, италийского города, как увидели отряд конницы, издали скачущей к ним. По счастью, в то время два грузовые судна плыли близ того места. Марий и его спутники побежали изо всей силы к берегу, бросились в воду и плыли к судам. Граний приплыл к одному из них и переехал на остров, лежащий против берега, называемый Энарией*. Марий по причине своей тяжести и неповоротливости, был поднят двумя служителями с великим трудом и посажен на другой корабль. Между тем конница наступала и с берегу приказывала мореходам или пристать к земле, или выбросить Мария в море и продолжать, куда хотят, путь свой. Марий просил и умолял со слезами корабельщиков, которые в короткое время несколько раз переменяли мысли и намерение; наконец отвечали они конным, что не выдадут Мария. Конные удалились с угрозами, а мореходы, снова переменив мысли, пристали к земле. Они бросили якорь близ реки Лирис, которая, при впадении своем в море, составляет болото, и просили Мария выйти на берег для принятия пищи и успокоения утружденного тела своего, пока настанет благоприятная погода. Они уверяли его, что это происходит в определенное время, когда морской ветер утихнет и с болот начинает дуть ветер довольно сильный. Марий поверил им; служители вывели его на землю; он лег на траву, нимало не помышляя о том, что его ожидало. Мореходы взошли на судно, подняли якорь и пустились в море, почитая непристойным выдать Мария и небезопасным спасать его. Таким образом Марий один, оставленный всеми, долго лежал на берегу моря безгласен. Собрав наконец силы свои, шел он далее с великим трудом местами непроходимыми. Перейдя глубокие болота, рвы, наполненные водой и глиной, наконец достиг хижины старика, который тут работал, пал перед ним и просил быть ему спасителем, помочь человеку, который, избегши настоящего бедствия, воздаст ему награду, превышающую все его надежды. Старик, узнавши ли его или судя по его виду, что он человек необыкновенный, отвечал ему, что если хочет отдохнуть, то на это довольно его хижины; если же он скитается, избегая кого-либо, то может спрятать его в другом безопаснейшем месте. Марий просил его это сделать, и старик привел его в болото, велел ему прижаться к одной яме близ реки, навалил на него тростнику и других ветвей самых легких, которые могли его скрывать, не причиняя ему вреда. По прошествии краткого времени послышался Марию шум и стук, исходивший со стороны хижины. Геминий из Террацины послал людей искать его. Некоторые из них пришли случайно к тому месту, стращали старика, кричали на него и говорили, что он принял к себе и скрывает врага римского народа. Марий встал с того места и, раздевшись, вошел в болото, где вода была самая густая и грязная. И это было причиной, что он был открыт искавшими его. Они вытащили его из болота нагого, покрытого грязью, увели в Минтурны и предали городским правителям. По всем городам разослано уже было объявление искать везде Мария*; поймавшим же его повелевалось умертвить. Однако правители Минтурны рассудили наперед между собою посоветоваться. Они велели содержать Мария в доме некоторой женщины, по имени Фанния, которая, казалось, не доброхотствовала ему по некоей старой причине. Эта Фанния была в замужестве за Тиннием. Она с ним развелась и требовала обратно своего приданого, которое было весьма важно. Тинний обвинял ее в несохранении супружеской верности. Марий, будучи консулом в шестой раз, судил это дело, при производстве которого оказалось, что Фанния была дурного поведения, а муж ее, зная то, женился на ней и долго жил с нею. Марий, негодуя на обоих, велел мужу возвратить приданое жене, а ее в знак бесчестия приговорил к выплате четырех медных монет*. Однако Фанния тогда не возымела к нему чувств женщины оскорбленной; не только не питала к нему злобы, но старалась по возможности покоить и ободрять его. Марий с своей стороны хвалил ее великодушие и уверял ее, что он покоен и ничего не боится, ибо увидел хорошее знамение; оно было следующее: когда приводили его к дому Фаннии, и ворота были отворены, то выбежал осел, чтобы напиться в близтекущем источнике; осел взглянул на него быстро и весело, сперва остановился против него, потом издал громкий крик и в радости вспрыгнул перед ним. Марий заключил из сего, что боги предзнаменовали ему спасение более через море, нежели через землю, ибо осел, оставя сухую пищу, обратился от него к воде. Он разговаривал о том с Фаннией и лег отдохнуть, приказав запереть дверь покоя.

Между тем правители Минтурны, советуясь между собою, положили без отлагательства времени умертвить Мария. Никто из граждан не мог на это решиться. Один всадник, родом галл, или, как другие говорят, кимвр, взял меч и пошел в его покой. В той стороне, где Марий лежал, было несколько темно. Воину, говорят, показалось, что из глаз Мария изливалось большее пламя и послышался исходящий из темного места громкий голос: «Несчастный! Дерзнешь ли ты умертвить Гая Мария?» Варвар тотчас вышел из покоя бегом, бросил меч и, уходя из дому кричал: «Нет! Я не в состоянии умертвить Гая Мария!» Все приведены были в изумление; жалость и раскаяние заступили место прежних мыслей; граждане упрекали себя в принятии намерения беззаконного и неблагодарного против мужа, спасшего некогда Италию; им казалось жестоким отказать ему в помощи: «Пусть он убежит, куда хочет, – говорили они, – пусть в другом месте совершится над ним определение судьбы; мы только молим богов, да не прогневаются на нас за то, что изгоняем из своего города нагого и убогого Мария». Эти рассуждения заставили всех собраться к Марию и окружить его; граждане провожали его до моря. Всякий старался оказать ему какую-либо услугу; все спешили; однако от сего самого произошла некоторая медленность. Роща так называемой Марики*, к которой жители имеют великое почтение, стоит на дороге, ведущей к морю; из оной не позволено выносить то, что однажды в нее внесено; обойти же рощу было далеко. Наконец один из старейших вскричал, что нет никакой дороги неприступной и непроходимой, когда через нее должно спасти Мария; он первый взял некоторые вещи из тех, которые несли на корабль, и пошел через рощу. Все нужное было ему скоро доставлено с великим усердием; некий гражданин по имени Белей дал ему свой корабль, на котором он и отправился. Впоследствии Марий велел изобразить это происшествие в картине, которую поставил в храм Марики.

Он отправился, пользуясь в плавании попутным ветром. Случайным образом был занесен к острову Энарию, где нашел Грания и других друзей своих, с которыми отправился в Ливию. Недостаток в воде принудил их пристать к берегам Сицилии у Эрика. В то время охранял места эти римский квестор, который едва не поймал вышедшего на берег Мария. Он успел умертвить шестнадцать человек, которые черпали воду; Марий поспешно отправился, переплыл море и пристал к острову Менинг*, где в первый раз получил известие, что сын его спасся с Цетегом и что идет к нумидийскому царю Гиемпсалу, дабы просить у него помощи. Марий несколько отдохнул; он осмелился из острова сего перейти в Карфаген. Претором Ливии был тогда Секстилий, римлянин, которому Марий не оказал ни добра, ни зла. Марий ожидал, что он по крайней мере из сострадания окажет ему пособие. Но едва вышел на берег со своими друзьями, как посланный от Секстилия служитель предстал перед ним и сказал: «Претор Секстилий запрещает тебе, Марий, выходить на берег ливийский; в противном случае он, исполняя постановления сената, поступит с тобою, как с врагом римлян». Марий, услышав это, впал в такую горесть и смятение, что не находил слов отвечать ему. Долгое время пробыл он в покое, бросая на служителя суровые взоры. Когда он спросил его, какой ответ прикажет дать претору, то Марий, с тяжким вздохом, отвечал: «Скажи, что ты видел Гая Мария изгнанником, сидящим на развалинах Карфагена!» Этим ответом весьма прилично представил он участь того города и превратности своей жизни в пример и наставление другим.

Между тем нумидийский царь Гиемпсал был в нерешимости; он оказывал уважение молодому Марию, но когда тот хотел от него ехать, то под разными предлогами его удерживал. Можно было догадаться, что он отлагал отъезд его не с добрым намерением. Однако к спасению его послужило некоторое обыкновенное происшествие. Молодой Марий, который был лицом прекрасен, возбудил сострадание своим несчастным положением в одной из царских наложниц. Сострадание было началом страстной любви. Сперва Марий отвергнул предложение ее, но, не видя другого средства к своему спасению и уверившись, что любовь этой женщины не клонилась к удовлетворению только ее страсти, но имела важнейшую цель, принял знаки ее благосклонности. Она подала ему способ убежать вместе со своими друзьями и отправиться к отцу. Наконец отец с сыном сошлись, обняли друг друга и направили путь к морю. На дороге увидели двух сражавшихся скорпионов; это показалось Марию весьма неблагоприятным знамением. Они сели тотчас на рыбачью лодку и переправились на остров Керкина*, отстоявший недалеко от твердой земли. Не успели выйти на берег, как увидели царскую конницу, которая прискакала к тому месту, откуда они отправились. Опасность, которой тогда избежал Марий, была не менее всех других.

Между тем в Риме получено было известие, что Сулла ведет войну в Беотии с Митридатовыми полководцами. Консулы были в раздоре между собою и принялись за оружия*. Они сразились, и Октавий, одержав верх, изгнал Цинну, который хотел управлять самовластно, и вместо его сделал консулом Корнелия Мерулу. Цинна собрал в разных областях Италии войско* и вел с Октавием войну. Марий, узнав о том, взял из Ливии некоторое число мавританской конницы и убежавших из Италии граждан, всего не более тысячи человек, и пустился в море. Он пристал к тосканскому городу Теламону и обещал вольность рабам. Он убедил присоединиться к нему сильнейших из тамошних земледельцев и пастухов, людей свободных, которые стекались к нему на берег, будучи привлечены славой его имени. Через несколько дней он набрал многочисленное войско и вооружил сорок кораблей. Зная, что Октавий был лучший человек и хотел управлять республикой справедливейшим образом, что Цинна был Сулле подозрителен, и настоящему образу правления противником, Марий решился передать ему себя со всею своей силою. Он послал сказать ему, что готов исполнить его приказания, как консула. Цинна принял охотно это предложение, дал ему название проконсула и послал к нему ликторов и знаки достоинства. Но Марий сказал, что эти украшения не приличествовали его положению. Он носил дурное платье и с самого дня его бегства не стриг волос и не брил бороды. Ему тогда было за семьдесят лет; он ходил медленными шагами, желая тем показать себя достойным сострадания. Но с жалостной наружностью смешана была свойственная ему суровость, и он еще более казался страшным. Печаль обнаруживала ярость его, не униженную и успокоенную, но более освирепевшую от несчастий.

По прибытии своем к Цинне он приветствовал его, говорил речь воинам, приступил к делу немедленно и произвел великую во всем перемену. Во-первых, судами своими пресекал привоз в Рим хлеба, грабил купцов и завладел всеми припасами; потом, плавая вдоль берега, покорял приморские города. Наконец взял он и Остию посредством измены, предал ее грабежу и многих жителей умертвил. Он навел мост через реку и тем совершенно отрезал врагам своим подвоз с моря припасов. Потом, поднявшись с войском, шел он прямо на Рим и занял холм, называемый Яникул. Октавий не столько вреда приносил обществу своим неведением, сколько строгим исполнением законов, ибо через то оставлял в бездействии лучшие меры. Когда многие советовали призвать рабов и объявить их вольными, то он отвечал, что не сделает рабов членами отечества, из которого, защищая законы, изгнал Гая Мария. В то время прибыл в Рим Метелл, сын Метелла, предводившего войском в Ливии и изгнанного из Рима происками Мария. Он превосходил Октавия военным искусством. Воины, оставя Октавия, перешли к Метеллу; они просили его принять на себя начальство и спасать республику; они уверяли, что будут сражаться храбро и одержат победу, если только будут иметь искусного и деятельного полководца. Метелл вознегодовал на них и велел им возвратиться к своему консулу; воины перешли к неприятелю и передались ему. Метелл, отчаявшись в спасении отечества, оставил тайно Рим. Октавия удерживали в Риме некоторые халдейские гадатели и толкователи сивиллиных книг, уверявшие его, что все хорошо будет. Кажется, что сей муж, хотя благоразумнейший из римлян, неуловляемый лестью и сохранивший важность консульства во всей силе отечественных законов и обычаев, как неизменных образцов, имел слабость быть преданным суеверию и более времени провождал с гадателями, нежели с людьми опытными в гражданских и военных делах. До вступления в Рим Мария посланными наперед воинами был он свержен с трибуны и умерщвлен*. Говорят, что по убиении его найдена у него под платьем халдейская таблица. Странный случай! Из двух знаменитых полководцев Мария спасло, а Октавия погубило великое внимание к гаданию.

Дела уже в таком состоянии находились, когда сенат, собравшись, отправил к Цинне и Марию посланников с прошением вступить в город и щадить граждан. Цинна, как консул, сидя на креслах, занимался делами и дал посланникам кроткий и благосклонный ответ. Марий стоял подле него; он ничего не говорил, но суровость его лица и зверские взоры доказывали, что он наполнит Рим убийствами. Наконец они поднялись и шли к городу. Цинна вступил, окруженный хранителями, а Марий, остановившись у городских ворот, с насмешкой, исполненною гнева, говорил, что он изгнанник; что законы запрещают ему вступать в отечество; что если оно имеет нужду в его присутствии, то надлежит новым постановлением уничтожить прежнее. Как будто бы он был человек, покорный законам, и вступал в город свободный! Он созвал народ. Три или четыре трибы не успели еще подать свои голоса, как он, оставив притворство и изгнаннику приличное оправдание, вступил в город, сопровождаемый отборнейшими воинами из числа приставших к нему рабов, которых назвал «бардиеями»*. Эти воины, по одному его слову или мановению, начали убивать граждан. Наконец, когда Марий встретился с сенатором Анхарием, бывшим претором, и не приветствовал его, то воины повергли Анхария перед ним и поражали мечами. После того каждый раз, когда Марий не отвечал на приветствия и поздравление кого-либо, то это было знаком к умерщвлению его немедленно среди улицы. По этой причине самые друзья его со страхом и трепетом приближались к нему, дабы приветствовать его. По умерщвлении великого множества людей Цинна, пресыщенный убийством, успокоился. Но ярость Мариева была во всей силе и, алкая новых жертв, ежедневно постигала всех тех, которые сколько-нибудь были ему подозрительны. Все дороги, все города были наполнены воинами, которые преследовали и искали бегущих и скрывавшихся. Тогда обнаружилось явно, что верность дружбы и гостеприимства не тверда против перемен счастья. Весьма не много было людей, не изменивших тем, кто искал у них убежища. Тем более удивления и почтения заслуживают служители Корнута, которые спрятали дома господина своего и, взяв тело одного из умерщвленных, повесили его за шею, надели ему золотой перстень и показывали Мариевым воинам. Они украсили его и хоронили, как бы то был настоящий их господин. Никто не возымел никакого подозрения, и Корнут был отвезен служителями своими в Галлию.

Марк Антоний, славный оратор*, не был столь счастлив, как Корнут, хотя имел доброго друга. Этот друг был человек бедный, простого звания. Приняв в дом свой знаменитейшего гражданина и желая угостить его по возможности лучше, он послал служителя своего купить вина у одного из ближайших продавцов. Служитель выбирал вино с большим старанием и велел продавцу отпустить ему лучшего. Это побудило продавца спросить: по какой причине не покупает он, по своему обыкновению, дешевого и молодого вина, но лучшего и дорогого? Служитель простосердечно отвечал ему, как человеку коротко знакомому, что господин его угощает Марка Антония, которого скрывает у себя. Как скоро служитель удалился, то продавец, человек нечестивый и злобный, сам пошел поспешно к Марию, который тогда ужинал, был ему представлен и объявил, что предает ему Марка. Услыша это, Марий от радости громко вскричал, плескал руками, едва сам не вскочил и не побежал к тому месту, но был удержан друзьями своими. Он послал Анния с воинами с приказанием принести голову Антония. Придя к тому дому, Анний остановился у дверей, а воины по лестницам взошли в комнату, где находился Антоний. Увидя его, никто не мог решиться убить его; один другого побуждал к исполнению данного им приказания. Столь волшебны и сладостны были слова мужа сего, что когда он начал говорить и просить их не лишать его жизни, то никто не осмелился коснуться его, ни прямо на него взглянуть. Все они наклонили головы и проливали слезы. Медленность их заставила и Анния взойти; он видит Антония говорящего; воинов, изумленных и очарованных речами его, бранит их, бросается на Антония и сам отсекает ему голову.

Лутаций Катул, тот самый, который был консулом вместе с Марием и одержал над кимврами победу, узнавши, что Марий сказал просившим за него только эти слова: «Он должен умереть!», затворился в своей комнате, зажег в ней множество угольев и задушил себя дымом.

Обезглавленные тела убиенных были выбрасываемы на улицы и попираемы ногами*; не было в сердцах жалости; ужас и трепет обнимали души всех при воззрении на эти позорища. Более всего оскорбляло народ неистовство так называемых бардиеев. Они в домах умерщвляли хозяев, насиловали жен, срамили детей; ничто не могло остановить их грабежа и убийства. Наконец Цинна и Серторий, согласившись между собою, напали на них, спящих в стане, и всех умертвили.

В то самое время, как будто бы ветер переменился, со всех сторон получаемы были известия, что Сулла, окончив с Митридатом войну и взяв обратно отнятые им провинции, возвращается в Рим с многочисленной силой. Этот слух на короткое время остановил и облегчил неизреченные бедствия римлян, ибо они ожидали скорой войны. Марий избран консулом в седьмой раз в январские календы в первый день нового года. По избрании своем, показавшись народу, велел он свергнуть с Тарпейской скалы некоего Секста Лициния. Это показалось приверженцам его и всему городу верным предзнаменованием зол, имеющих их постигнуть. Марий сам, изнемогая от трудов, имея утружденную и обессиленную заботами душу, которая трепетала при помышлении о новых бранях, новых трудах и опасностях по испытании уже столь многих бедствий и ужасов, терял бодрость. Он знал, что надлежало бороться уже не с Октавием и Мерулой, предводителями беспокойных скопищ и мятежной толпы; что идет на него тот самый Сулла, который прежде изгнал его из отечества и который ныне Митридата оттеснил к Понту Эвксинскому. Будучи мучим мыслями, имея всегда перед глазами долговременное свое скитание, бегство, опасности, на море и на суше претерпенные, он впадал в ужас; ночные страхи, грозные сновидения не давали ему покоя; казалось ему, что он слышал всегда эти слова:

Ужасно логово львиное, хотя и нет в нем льва.

Более всего боялся он бессонницы и потому предался пьянству не по летам своим, дабы сном удалить от себя заботы. Получаемые с моря известия ввергали его в новый ужас. С одной стороны, страх о будущем, с другой – бремя и горесть настоящих бед были причиной, что малейшее потрясение могло причинить ему болезнь. Он страдал колотьем в боках, как пишет философ Посидоний, который уверяет, что был к нему впущен во время его болезни и говорил с ним о делах, касающихся его посольства. Но историк Гай Пизон* повествует, что Марий некогда после ужина прогуливался с друзьями своими, с которыми разговаривал о том, что с самого начала с ним случилось. Рассказав им о разных превратностях своего счастья, он прибавил наконец, что благоразумному человеку неприлично полагаться долее на счастье. После этих слов простился он со всеми, с ним бывшими, лег на постель и, пролежав семь дней сряду, умер. Некоторые говорят, что в самой болезни совершенно обнаружилось его честолюбие. Он впал в странное помешательство ума; ему казалось, что ведет войну с Митридатом; делал разные телодвижения и обороты, издавал частые крики и восклицания так, как делал во время самой битвы. Столько-то, из честолюбия и ревности, глубоко и неизгладимо вкоренились в его сердце желание и страсть иметь предводительство в войне! Проживший семьдесят лет, будучи возведен в консульское достоинство семь раз, чего ни с одним человеком до него не случилось, обладая имением и богатством, которые были достаточны для многих царей вместе, оплакивал он участь свою и жалел, что умирает не удовлетворившим своему желанию!

Сколь различен конец Платона! Когда приблизилась смерть его, он благодарил благого Гения и судьбу свою за то, что он создан человеком, а не зверем; что родился греком, а не варваром; и что, наконец, случилось ему родиться во времена Сократа. Говорят, что и Антипатр Тарсский, исчисляя перед смертью все счастливые происшествия своей жизни, не забыл и благополучного плавания из отечества своего в Афины; он считал великим благом всякое деяние судьбы, как доброго друга, и сохранял оное до конца дней в своей памяти, которая служит человеку вернейшим хранилищем благ. Но неблагодарные и неразумные люди со временем теряют воспоминание о том, что с ними было. Не сберегая и не оставляя у себя ничего, оскудевая всегда в земных благах, но питаясь надеждой, они взирают только на будущее, а настоящим пренебрегают. Хотя первому судьба может воспрепятствовать, а все другое от нас неотъемлемо, – при всем том, отвергая от себя блага судьбы, как чуждые, они мечтают только о неизвестном и тем получают достойное наказание. Они собирают и копят внешние блага прежде, нежели положено им твердое основание рассудком и благоразумным образованием, и потому не могут насытить алчности души своей.

Марий умер в семнадцатый день своего седьмого консульства. Римляне чрезвычайно обрадовались и ободрились, как бы освободясь от жестокого тираннства. Не много дней прошло, и они почувствовали, что на место старого тиранна заступил тиранн молодой, во всем цвете лет своих. Сын Мария явил подобную жестокость и зверство, умерщвляя лучших и отличнейших граждан. Сперва оказал он смелость и неустрашимость против неприятелей и потому прозван был сыном Ареса, но вскоре делами своими обнаружил совсем другие свойства и по этой причине переименован сыном Афродиты. Впоследствии он был заперт Суллой в Пренесте, где тщетно применял все средства к спасению своей жизни. Наконец, видя, что город подпадал неизбежному плену, он сам себя умертвил*.

Лисандр и Сулла