Лисандр
В Дельфийском храме на сокровищнице аканфийцев* есть следующая надпись: «Брасид и аканфийцы принесли в дар добычу афинскую». По этой причине многие думают, что мраморный кумир, внутри храмины у дверей стоящий, представляет Брасида, но в самом деле это кумир Лисандра. Он представлен во весь рост, с длинными на голове волосами и с важной бородой, по древнему обычаю. Некоторые говорят, что аргивяне после великого поражения остригли себе волосы для изъявления тем своей печали, а спартанцы, в противность им, веселясь своими победами, начали их отращивать. По мнению других, убежавшие из Коринфа в Лакедемон бакхиады*, остригши свои волосы, показались столь безобразными и невидными спартанцам, что те с того времени приняли намерение отращивать их, но это неправда. Сохранение волос установлено Ликургом, который говаривал, что волосы прекрасных делают благообразнее, а дурных еще страшнее.
Отец Лисандра, по имени Аристокрит, не происходил от царского рода, но связан был родством с Гераклидами. Лисандр воспитан в бедности и более всякого другого оказывал повиновение отечественным постановлениям, был мужествен и презирал все удовольствия, кроме тех, которыми наслаждаются совершающие славные подвиги и тем приобретающие от всех уважение. В Спарте не постыдно для молодых людей предаваться таким наслаждениям. Спартанцы хотят, чтобы дети их с самого начала были чувствительны к славе, чтобы они хулениями огорчались, а похвалами гордились. Нечувствительный человек, которого не трогает ни то ни другое, навлекает на себя их презрение, как недеятельный и не склонный к добродетели.
Честолюбие и любоначалие Лисандра были следствием лакедемонского воспитания, и в том не должно обвинять его. Однако он, по природе своей, был искателен более, нежели как прилично спартанцу, и умел для видов своих легко сносить надменность тех, кто имел власть; что некоторыми почитается не малой частью искусства управления. Аристотель, доказывая*, что великие души суть склонны к меланхолии, приводит в пример Сократа, Платона и Геракла; при том уверяют, что и Лисандр впал в меланхолию не в молодых летах, но уже в старости. Отличное в Лисандре есть то, что, хотя он сносил бедность с равнодушием, хотя никогда не был обольщаем деньгами, однако наполнил свое отечество богатством, ввел в него любостяжание, и с того времени народы перестали удивляться презрению Спарты к богатству. После войны с афинянами Лисандр привез в Спарту множество золота и серебра, из которого не оставил себе ни одной драхмы. Когда тиранн Дионисий послал в подарок дочерям его великолепные сицилийские одежды, то Лисандр не принял их, сказав: «Я боюсь, чтобы в них не показались они дурнее». Но по прошествии малого времени он был отправлен из отечества посланником к тому же тиранну. Дионисий послал к нему две одежды с предложением выбрать одну из них для своей дочери. Лисандр, сказав, что она сама лучше выберет, взял обе одежды и уехал.
Пелопоннесская война была слишком продолжительна. Афиняне, после претерпенных в Сицилии поражений, казалось, должны были лишиться владычества над морем и вскоре вовсе от оного отказаться. Но Алкивиад, возвратясь из изгнания, вступил в управление делами, произвел великую в них перемену и сделал афинян равносильными неприятелю. На морских сражениях лакедемоняне вновь приведены были в страх, и желание их продолжать войну возобновилось. Они чувствовали, что предстоит нужда в искусном полководце и в сильнейших приготовлениях, и выслали Лисандра для принятия начальства над морскими силами*. По прибытии своем в Эфес он нашел, что жители города были привержены к нему и к лакедемонянам, но были в дурном состоянии и в опасности впасть в варварство от смешения с персидскими нравами, ибо город их окружен Лидией и большей частью в нем жили царские полководцы. Лисандр поставил свой стан близ города, велел туда приводить со всех сторон все купеческие суда и устроил верфь для военных кораблей. Он оживил эфесские пристани торговлей, исполнил работою торжища, жителям и ремесленникам дал способы к обогащению себя. С того времени город, стараниями Лисандра, возымел надежду достигнуть той степени богатства и великолепия, в котором ныне видим его.
Получив известие о прибытии в Сарды Кира*, сына царя персидского, Лисандр отправился туда, дабы с ним переговорить. Он обвинял Тиссаферна в том, что, имея приказание от государя своего помогать лакедемонянам, для отнятия у афинян владычества над морями, он оказывал к тому мало ревности, из уважения к Алкивиаду; что давал нужное пособие бережно и с трудом и тем расстраивал морские силы лакедемонян. Киру было приятно слышать жалобы на Тиссаферна, человека дурных свойств, с которым он имел частную вражду. Как по этим причинам, так и по обращению с ним, Лисандр приобрел к себе дружбу Кира, которого он умел уловить ласкательством своим и утвердил в намерении продолжать войну. Кир, угощая Лисандра перед отъездом, просил его не отвергать знаков своей к себе дружбы, но требовать у него, чего желал, уверяя, что ни в чем ему не откажет: «Если таково твое желание, Кир, – отвечал ему Лисандр, – то я прошу тебя об одной только той милости, чтобы ты прибавил по одному оболу к жалованью каждого из мореходцев, и чтобы они, вместо трех оболов, получали четыре». Киру весьма понравилось честолюбие Лисандра; он дал ему тысячу дариков*. Лисандр прибавил мореходам по одному оболу и благодаря щедрости в короткое время произвел то, что неприятельские корабли опустели. Большая часть мореходов переходила к тем, кто давал больше. Те, кто еще оставался у афинян, сделались неусердными, непокорными и ежедневно причиняли начальникам великие беспокойства. Таким образом, хотя Лисандр уменьшил силы неприятеля и причинил ему весьма много вреда, однако боялся вступить в бой с Алкивиадом, полководцем искуснейшим, превосходившим его числом кораблей и оказавшим себя тогда непобедимым во всех сражениях на море и на суше.
Когда же Алкивиад отплыл с Самоса в Фокею* и вручил, в свое отсутствие, управление флотом кормчему Антиоху, то сей наместник его, как будто бы ругаясь над Лисандром, для показания ему своей смелости, приблизился с двумя триерами в Эфесскую гавань и с шумом, с хохотом проплыл гордо мимо кораблей лакедемонских. Лисандр, негодуя, пустился в море и сперва с немногими кораблями погнался за Антиохом, но видя, что афиняне ему помогали, вывел он и другие корабли; наконец флоты сошлись, и сражение началось. Лисандр одержал победу, взял пятнадцать триер и воздвиг трофей. Народ афинский, разгневавшись за это поражение на Алкивиада, лишил его военачальства. Воины, бывшие на Самосе, поносили его и оказывали ему презрение. Алкивиад оставил стан и отплыл в Херсонес. Хотя это сражение само по себе неважно; однако счастье сделало оное славным, по причине изгнания Алкивиада из отечества.
Лисандр, призывая к себе в Эфес из разных городов тех граждан, которые превышали других смелостью и духом своим, поощрял их к введению новых перемен и того малоначалия, которое установлено им впоследствии. Он увещевал их объединяться в тайные общества, обращать внимание на общественные дела, уверяя, что, с низложением афинского владычества, они освободятся от народоправления и будут иметь в отечествах своих верховную власть; он показал им на деле истину слов своих. Всех, сделавшихся его друзьями, он возводил к могуществу, к почестям, к полководству; потворствовал им, принимал участие в их несправедливостях и проступках. Таким образом все они были к нему привержены, уважали его, старались ему угождать, надеясь, что пока он будет начальствовать, то все их желания исполнятся. По этой причине с самого начала было им неприятно прибытие Калликратида*, назначенного преемником Лисандру в предводительстве над флотом. Даже и впоследствии, когда по данным от Калликратида опытам, видели в нем лучшего и справедливейшего человека, не были они довольны его управлением, которое было просто, справедливо и отправляемо так, как свойственно дорийцу. Они удивлялись его добродетелям так, как удивляются красоте кумира, представляющего героя, но желали ревности и усердия Лисандра к друзьям и пользы, от него получаемой, так что при отправлении его они по нем унывали и плакали.
Лисандр еще более старался усилить в них неудовольствие к Калликратиду. Оставшееся количество денег, данных ему от Кира на содержание флота, отослал он обратно в Сарды, сказав Калликратиду, чтобы он сам, если хочет, выпросил у Кира деньги и принял меры свои к содержанию воинов. Наконец, отправляясь из Эфеса, объявил ему при всех, что он предает ему флот спартанский, обладающий морями. Дабы обнаружить столь пустое и надменное честолюбие Лисандра, Калликратид отвечал ему: «Когда это так, то повороти налево к Самосу, направь путь свой к Милету и там сдай мне начальство над флотом. Если мы владеем морями, то нечего нам бояться неприятелей, проезжая мимо Самоса». Лисандр ответил на это, что уже начальствует не он, а Калликратид, и отплыл в Пелопоннес, оставя его в великом недоумении. Калликратид не привез с собою денег из отечества и не мог решиться наложить подати и употреблять насилие против городов, которые и без того были в дурном состоянии. Оставалось ему отправиться к дверям царских сатрапов и, подобно Лисандру, просить их помощи. Но к этому был совершенно неспособен сей благородный и высоких чувств исполненный муж, который думал, что грекам приличнее сто раз быть побежденными от греков, нежели прибегать к варварам и льстить тем, у которых только много золота, а более ничего хорошего. Однако недостаток в деньгах заставил его ехать в Лидию. По прибытии своем в Сарды пошел он прямо в дом Кира и велел ему сказать, что Калликратид, начальник флота, хочет с ним говорить. Некто из стражей сказал ему: «Киру теперь некогда, чужестранец; он пьет». На это Калликратид с великим простосердечием отвечал ему: «Нет нужды, я подожду здесь, пока он допьет». Этот ответ заставил предстоявших почесть его простаком. Он был ими осмеян и удалился. Придя в другой раз и не будучи впущен, осердился и отправился обратно в Эфес, проклиная тех, кто первыми претерпели от варваров унижение и приучили их гордиться своим богатством. Он клялся в присутствии предстоявших употребить, по возвращении своем в Спарту, все средства к примирению греков между собой, дабы они сами сделались варварам страшными и перестали иметь нужду в чужой силе, которую употребляли одни против других.
Таковы были Калликратидовы намерения, достойные Лакедемона! Сравнившись с величайшими мужами Греции справедливостью, великодушием и мужеством, вскоре после того он погиб, претерпев поражение в морском бою при Аргинусах.
Дела приходили в дурное состояние, и союзные города отправили в Спарту посольство с прошением, чтобы начальство над войском поручено было Лисандру, обещая со своей стороны оказать большое усердие и ревность, если он будет предводительствовать. Кир требовал того же самого. Но так как законом не позволялось, чтобы один и тот же человек мог два раза начальствовать, а лакедемоняне же хотели исполнить желание союзников, то дали некоему Араку имя предводителя, а Лисандра выслали под именем наместника, в самом же деле полномочным начальником надо всеми. Управлявшие городами и имевшие в них силу давно этого желали и приняли Лисандра с великой радостью. Они надеялись с помощью его еще более усилиться и совершенно уничтожить власть народную. Но те, кто в полководцах любил благородную простоту и прямодушие, сравнивая Лисандра с Калликратидом, находил, что он был пронырлив, хитер и что употреблял в войне разнообразные обманы. Он превозносил справедливость, когда находил в ней пользу; в противном же случае почитал позволительным и приличным все то, в чем находил свои выгоды. Он думал, что истина не по существу своему предпочтительнее лжи, но полагал ей цену смотря по пользе, какую из нее извлечь можно. Он смеялся над теми, кто твердил, что не прилично Геракловым потомкам в войне употреблять обман, и отвечал, что когда львиной кожи недостает, должно пришивать к ней лисью.
Поступки его в Милете соответствуют этим правилам. Когда друзья его, которым обещал уничтожить народное правление и изгнать из города противников их, переменили мысли и примирились с теми, с которыми были в раздоре, то Лисандр явно притворялся, что это для него было весьма приятно и старался, будто бы сам их примирит, а в то самое время тайно их порицал, называл робкими и побуждал напасть на народ. Заметя, что возмущение уже начиналось, он поспешал к ним на помощь, вошел в город, грозил словами первым, попадавшимся ему навстречу возмутителям и изъявлял им гнев, как бы он хотел их наказать. Между тем других ободрял, уверял их, что нечего опасаться в его присутствии. Он притворялся и употреблял хитрость, желая, чтобы более приверженные к народу и сильнейшие жители не убежали, но остались бы в городе и были преданы смерти. Это в самом деле и случилось. Все те, кто ему поверил, были умерщвлены*. Андроклид упоминает о словах Лисандра, которые показывают, как легко он давал клятвы. По его мнению, детей должно обманывать бросаньем костей, а взрослых клятвами. Лисандру, как полководцу, было непристойно следовать тиранну Поликрату Самосскому*. Притом лакедемонянам несвойственно поступать с богами как с неприятелями, и даже презрительнее того, ибо кто, преступая свою клятву, обманывает, тот признается, что боится своего неприятеля, а бога презирает.
Кир, призвав Лисандра в Сарды, дал ему много денег, многое обещал ему и с юношеской пылкостью объявил, что если отец его ничего ему не даст, то издержит свое собственное имение из уважения к Лисандру; и когда ничего более у него не останется, то велит перелить престол свой, состоящий из золота и серебра, на котором он сидя занимался делами. Наконец, отправляясь к отцу своему в Мидию*, велел он ему собирать налоги с городов и вверил ему власть над своей областью. Он обнял его и просил не сражаться с афинянами до приезда своего, ибо приведет с собою многие корабли из Финикии и Киликии. После того он отправился к царю. Между тем Лисандр, не будучи в состоянии сразиться на море с равносильным флотом неприятелей и не желая быть в бездействии с таким множеством кораблей, взял их несколько, покорил некоторые острова, напал на Эгину и Саламин и опустошил их. Он сделал высадку в Аттику, приветствовал Агиса, который сошел к нему из Декелеи, и показал ему в присутствии сухопутных войск свои морские силы, как бы он обладал морем и плавал свободно, куда хотел. Однако когда афиняне погнались за ним, то он убежал в Азию другим путем, плавая между островами. Он занял Геллеспонт, найдя его без защиты; с моря на кораблях приступил к Лампсаку, а между тем Форак с сухопутными силами прибыл туда же и приблизился к стенам с другой стороны. Он взял город приступом и предал его воинам на расхищение.
Афинский флот, состоявший из ста восьмидесяти триер, находился тогда в Элеунте* на Херсонесе. Но предводители оного, узнав о гибели Лампсака, отплыли тотчас в Сест, запаслись всем нужным, оттуда зашли в Эгоспотамы по другой стороне того места, где стояли неприятели, находившиеся еще в Лампсаке. У афинян было много предводителей; в числе их находился и Филокл, который некогда предложил народу на утверждение закон: отрубать у всех неприятелей, взятых ими в плен, большой палец правой руки для того, чтобы они могли действовать веслом, но не были в состоянии держать копье.
В то время афиняне предались покою, надеясь, что будут сражаться на другой день. Лисандр имел другое намерение. Он, как будто бы намерен был на рассвете следующего дня дать сражение, велел своим кормчим и мореходам вступать в суда и сидеть в них, исполняя в безмолвии и благоустройстве приказания начальников. Также велел он устроенной пехоте стоять спокойно на берегу. Солнце взошло, и афиняне выступили всеми силами в боевом порядке и вызывали лакедемонян к сражению. Хотя Лисандр обратил к ним свои корабли, приготовившиеся к бою еще ночью, однако не трогался с места: он посылал к стоявшим впереди кораблям ладьи с повелениями стоять спокойно, сохранять устройство, не производить шуму и не выступать против афинян. К вечеру афиняне отплыли назад, но Лисандр позволил войску выйти из кораблей не прежде, как по прибытии второго и третьего судов, посланных им для наблюдения за неприятелем. Триеры вернулись с известием, что враги высадились на берег.
На другой день происходило то же самое, равно на третий и на четвертый. Это внушило Афинам великую смелость и презрение к неприятелю. Они думали, что он их боялся и не дерзал против них выступить. Между тем Алкивиад, который жил в своей крепости в Херсонесе, приехав верхом в афинский стан, упрекал предводителей: во-первых, в том, что они остановились в невыгодном и небезопасном положении, на берегах, которые были со всех сторон открыты и неспособны к пристанию кораблей; во-вторых, доказывал он им, что они сделали ту ошибку, что получали припасы из такого далекого места, как Сест. Он советовал им отплыть несколько назад, пристать к гавани и к городу Сесту, дабы быть далее от неприятелей, которых войско управляемо одним верховным начальником и с великой скоростью, со страхом исполняло данные ему по одному мановению приказания. Но афинские полководцы не внимали его советам. Тидей при том отвечал ему с ругательством, что уже не он, а другие начальствуют.
Алкивиад после этого удалился, подозревая их несколько в измене*. В пятый день афиняне вновь выступили против Лисандра и по обыкновению возвращались назад без всякой осторожности, презирая неприятеля. Лисандр, выслав триеры, назначенные к наблюдению за ними, велел начальникам их, как скоро увидят, что афиняне вышли из судов, возвратиться назад со всевозможною поспешностью и на половине дороги поднять медный щит на передней части корабля – в знак нападения. Между тем сам, приплывая на своем корабле к кормчим и правителям разных кораблей, призывал к себе, увещевал каждого держать ратников и мореходов в порядке и при данном знаке устремиться быстро и бодро на неприятелей. Как скоро щит был поднят на предводительском корабле, то затрубили трубы в знак отплытия; корабли двинулись вперед, и в тоже время пехота берегами спешила к мысу. Пространство, отделяющее в этом месте Азию от Европы, составляет не более пятнадцати стадиев; при усилиях и усердии гребцов корабли протекли его весьма скоро. Конон, афинский полководец, первый увидел с берега корабли, устремившиеся против них, и вдруг повелел своим воинам вступить на суда. Исполненный отчаяния, одних призывал, других просил, иных принуждал вступать в оные. Но старания его были бесполезны, ибо люди уже разошлись. Высадившись и не ожидая нападения, они тотчас стали покупать то, что им было нужно, блуждали по полю, спали под шатрами, готовили себе обед, не думая нимало о будущем, по причине неспособности своих предводителей. Неприятели приближались уже с шумной греблей, издавая крики. Конон, с восьмью кораблями вырвавшись тайно от неприятелей, убежал на Кипр к царю Эвагору*. Пелопоннесцы напали на оставшиеся суда; пустые из них они брали к себе и ударяли на те, на которые садились воины. Афиняне, безоружные и с разных сторон рассеянно идущие на помощь кораблям, умирали при них или, предавшись бегству, были умерщвляемы вышедшими на берег неприятелями. Лисандр взял в плен три тысячи воинов и полководцев их; ему достались все афинские корабли, кроме «Парала»* и тех, кто убежал с Кононом. Привязав корабли и овладев станом, возвратился он в Лампсак при звуке свирелей и пении пеанов, произведши с весьма малым усилием величайшее дело. В один час прекратил он войну самую долговременную, подверженную многоразличным переменам, самую странную напастями и превратностями*. Эта война, которая приняла тысячу разных видов и оборотов и погубила столько полководцев, сколько все до того бывшие в Греции брани не погубили, получила конец от искусства и прозорливости одного мужа. По этой причине многие думали, что дело это совершено при содействии богов.
Некоторые уверяли, что над кораблем Лисандра, при отплытии его для нападения на неприятеля, увидели по обеим сторонам блистающих Диоскуров, в виде звезд. Другие уверяют, что камень, тогда упавший с неба, был знамением поражения. По мнению многих тогда упал с неба в Эгоспотамы чрезвычайной величины камень, который и поныне показывается и между жителями Херсонеса находится в великом почтении. Повествуют, что Анаксагор предсказал, что если случится какое-либо сильное потрясение или колебание, то отторгнется и упадет одно из тел, вращающихся на небе, ибо, по мнению его, всякая звезда не в том месте находится, в котором быть кажется; что звезды, будучи каменной породы и тяжелы, блистают лишь отражением и преломлением эфира и будучи связаны вместе вихрем и стремлением кругообращения, влекутся силой, которая с самого начала их удержала и не допустила пасть на землю, когда холодные и тяжелые вещества отделились от других существ. Однако есть мнение вероятнее этого, а именно, что падающие звезды не суть истечение, или распространение эфирного огня, погашающегося на воздухе, при самом зажигании, ниже возжжение и воспаление воздуха, во множестве разлившегося в вышних странах мира, но падающие небесные тела, которые некоторым послаблением напряжения или уклонившимся движением бывают оттрясываемы и несутся не всегда в обитаемые страны земли, но большей частью вне оных в великое море, а потому нам оные и неизвестны. Впрочем, мнение Анаксагора подтверждается свидетельством Даимаха*, который в сочинении своем «О благочестии» повествует, что прежде нежели камень упал, семьдесят пять дней сряду видимо было на небе огромное огненное тело, подобное пламенному облаку, которое не стояло в одном месте, но двигалось разнообразным и извивающимся движением; от колебания же его и движения отторгавшиеся огненные куски неслись во все стороны и блистали, подобно падающим звездам. Когда ж тело воткнулось в землю и окрестные жители, после страха и изумления, собрались, дабы его видеть, то не нашли ни малейшего действия, ни следа огня, а только простой камень, хотя огромный, однако составлявший малейшую часть того огненного тела. Что Даимах имеет нужду в снисхождении читателей, то это очевидно; однако если слова его истинны, то совершенно опровергают мнения тех, кто говорит, что оный камень, будучи оторван и унесен с некоей высоты сильной бурей и вихрем, подобно кубарю, наконец опустился и пал на то место, на котором ослабла и уничтожилась причина, произведшая сие круговращающееся движение. Может быть и то, что видимое в продолжение нескольких дней было в самом деле огонь, и что погашение оного произвело в воздухе сильные ветры и бури, которыми случайно и был сброшен камень. Но об этом надлежит рассуждать подробнее в другом роде сочинения.
Когда три тысячи афинян, взятых в плен, были приговорены к смерти советом, то Лисандр, призвав к себе афинского полководца Филокла, спросил его: «Какое наказание определяешь себе ты, который советовал своим согражданам поступать столь жестоко с греками?*» Филокл, не унизившись духом в этом несчастье, отвечал ему: «Не обвиняй тех, у кого нет судьи; ты победитель и поступай так, как поступили бы с тобою, когда бы ты был побежден». После того умывшись, надел блистательную хламиду и первый шел на заклание впереди своих сограждан, как повествует о том Феофраст.
Лисандр, объезжая города после победы, приказывал всем попадающимся ему афинянами удаляться в Афины, грозя без пощады умерщвлять всех тех, кого поймает вне города. Он поступал таким образом и гнал всех в город, желая в оном вскоре произвести голод, дабы жители не были в состоянии сделать ему долгое сопротивление. Он уничтожал везде народные и других родов правления и оставлял в каждом городе одного лакедемонского гармоста и десять начальников из членов обществ, составленных им в городах. Поступая таким образом как в неприятельских, так и союзнических городах, плыл он медленно и некоторым образом устроил себе владычество над всей Грецией. При избрании начальников не взирал он ни на богатство, ни на состояние; все дела и управление поручал тем, кто связан был с ним узами дружбы и гостеприимства, отдавая им власть награждать и наказывать. Будучи участником в умерщвлении и изгнании многих граждан, врагов друзей своих, являл он грекам неприятный опыт лакедемонского правления. Феопомп*, комический стихотворец, неприлично уподобляет лакедемонян трактирщикам, ибо они, по его мнению, дав грекам вкусить сладкого питься свободы, потом влили в оное уксус. Это питье было горько и неприятно с самого начала; Лисандр отнимал у нардов всю власть и предавал города немногим самым дерзким и беспокойным гражданам.
Он занялся этими делами недолгое время и послал предуведомить лакедемонян, что шел вперед с двумястами кораблей. Он имел свидание в Аттике с царями Агисом и Павсанием, в надежде скоро завладеть Афинами. Но афиняне оказали ему сильное сопротивление. Лисандр со всеми кораблями опять отправился в Азию*. Во всех городах уничтожал народоправление и учреждал десятиначалие, и между тем в каждом из них многие были умерщвляемы и изгоняемы. Одних самосцев лишил земли и предал город изгнанникам*. Отняв у афинян занимаемый ими город Сест, он не позволил природным жителями в нем пребывать, но город и всю область отдал во владение бывшим под его начальством кормчим и начальникам гребцов. Первый поступок не был одобрен лакедемонянами; они возвратили жителям Сеста их землю. Впрочем, для всех греков было весьма приятно, что Лисандр возвратил эгинцам город их, которого они долгое время были лишены; что поселил вместе мелосцев и скионеев*, изгнав афинян из земель, принадлежавших этим народам, и возвратил им оные.
Между тем он получил известие, что Афины находились уже в дурном положении от недостатка в припасах. Он приплыл в Пирей и принудил афинян принять те условия, которые он им предписал. Лакедемоняне уверяют, что Лисандр писал эфорам следующее: «Афины взяты»; и что эфоры отвечали ему: «Довольно того, что они взяты». Однако это выдумано для представления дела в лучшем виде; истинное же распоряжение эфоров было следующее: «Правители лакедемонские определили: разрушить Пирей и длинные стены; афинянам выйти изо всех городов и остаться при своей земле. Заключить с ними мир, когда они сие исполнят и позволят изгнанникам возвратиться в отечество. Касательно множества кораблей сделать то, что сочтено будет лучшим». Афиняне по совету Ферамена, Гагнонова сына, приняли эти предложения*. Клеомен, один из молодых демагогов, спросил его в то время: «Смеет ли он действовать и говорить против мыслей Фемистокла, предавая лакедемонянам стены, которые он воздвигнул против воли их?» – «Молодой человек! – отвечал Ферамен, – я не поступаю против мыслей Фемистокла; стены, воздвигнутые им к спасению города, к спасению же его мы разрушим. Когда бы стены составляли благосостояние городов, то Спарта, которая их не имеет, должна быть несчастнейшим в свете городом».
Лисандр отнял у афинян все корабли, кроме двенадцати, и завладел стенами их в шестнадцатый день месяца мунихиона, в тот самый, в который афиняне при Саламине одержали над варварами победу в морском сражении. После того немедленно решился он переменить образ правления. Гражданам было это неприятно; они слушали о том с негодованием. Лисандр послал объявить народу, что город преступает условия, ибо городские стены его стоят, хотя уже прошел срок, в котором следовало бы их сломать; по этой причине он вновь предложить совету другие меры в рассуждении их, как не исполнивших условий. Некоторые уверяют, что в самом деле было предложено в совете союзников превратить жителей в невольников. Фиванец Эриант в то же время подавал мнение разрушить город до основания и всю область оставить необитаемой в пастбище стадам. Однако когда в собрании полководцев за пиршеством один фокеец спел начало хора из Еврипидовой «Электры»*:
Агамемнона дщерь, Электра!
Мы днесь в твой сельский дом пришли…
то все присутствующие были тронуты и объявили, что было жестоко разрушить и уничтожить город столь славный и таких мужей производящий*.
Наконец, когда афиняне на все согласились, то Лисандр, призвав из города многих флейтисток и собрав всех тех, кто был в стане, начал рушить стены и жечь корабли при звуке флейт, при восклицаниях радующихся и украшенных венками союзников, как бы тот день был началом их независимости. Вскоре Лисандр переменил и образ правления: он учредил в городе тридцать правителей*, а в Пирее – десять. На Акрополе поставил охранное войско и гармостом Каллибия. Этот спартанец поднял некогда палку на атлета Автолика (о котором Ксенофонт сочинил свой «Пир») и хотел его ударить, но Автолик схватил его за ноги, поднял и опрокинул на землю. Лисандр не оказал гнева, но порицал Каллибия за его поступок, сказав притом, что он не умеет управлять свободными людьми. Однако упомянутые тридцать правителей, угождая Каллибию, впоследствии умертвили Автолика.
Покончив с этим, Лисандр отплыл во Фракию, а все деньги, которые у него оставались*, равно и все полученные им венки или дары, которых без сомнения много ему приносили, как сильнейшему человеку и некоторым образом властителю Греции, послал их в Лакедемон с Гилиппом, тем самым, который некогда предводительствовал лакедемонянами в Сицилии*. Говорят, что Гилипп распорол мешки снизу, вынул из каждого довольно денег* и опять зашил оные, не зная, что в каждом из них была записка с означением количества денег. По приезде своем в Спарту он сокрыл под черепицами своего дома украденные деньги, а мешки отдал эфорам, показав им в целости печати. Эфоры открыли мешки, сосчитали деньги и найдя, что их число не было такое, какое означено в записке, пришли в великое недоумение. Наконец слуга Гилиппа донес им загадочно, что у Гилиппа в Керамике водится много сов*, ибо в то время на монетах большей частью был знак совы, по причине могущества афинян.
Гилипп, учинивши дело столь низкое и подлое после великих и блистательных подвигов, оставил Лакедемон. Благоразумнейшие из спартанцев после этого происшествия, страшась еще более действия денег, которое покоряло себе и самых отличных граждан, порицали Лисандра и увещевали эфоров отослать назад все золото и серебро, как заразу, извне к ним принесенную. Эфоры предложили это дело на рассуждение. По словам Феопомпа, Скирафид (а по сообщению Эфора, Флогид) утверждал, что не должно принимать в город золотых и серебряных денег, но употреблять отечественные; оные делались из железа, которое, раскалив, погружали в уксус, дабы сделать его неспособным к ковке, слабым и хрупким. Сверх того, железные их деньги были весьма тяжелы и неудобны к перенесению с места на место и по причине веса их и величины имели весьма малую цену. Кажется, что и все монеты древних были таковы. Вместо денег употребляли они прутья (обелиски) железные или медные, от чего осталось еще и ныне в обычае несколько мелких денег называть оболом, а шесть оболов драхмой, ибо такое число можно обхватить рукой*. Однако приятели Лисандра стали противиться и употребили все старание, чтобы деньги остались в городе. Решено было, чтобы оные имели ход в делах государственных, но в то же время постановлено: казнить смертью всякого частного человека, который бы владел этими деньгами, как будто бы Ликург боялся монеты, а не происходящего от денег сребролюбия и любостяжания! Эта страсть искоренялась от запрещения частным людям иметь золото, но усиливалась тем, что государство позволяло себе оное приобретать, ибо употребление придавало деньгам достоинство и важность и возбуждало охоту к приобретению их. Можно ли было частно презирать, как бесполезное, то, что общественно было уважаемо? Можно ли было почитать в доме своем ничтожною вещью ту, которая целым обществом была любима и одобряема? Гораздо скорее от общественных распоряжений вливаются в частную жизнь разные обычаи, нежели частных людей ошибки и страсти исполняют общества пороками. Естественно, что когда целое обратится к худшему, то и все части его вместе с ним портятся. Напротив того, повреждение какой-либо части может быть остановлено и исправлено теми, кто еще находится, в отношении к целому, в здравом состоянии. Однако тогдашние правители Спарты, приставив страх и закон стражами к дверям частных домов, дабы в оные не входили деньги, не умели сохранить и самые души граждан неприступными к деньгам и не прельщающимися ими, но возбудили во всех охоту и страсть к обогащению, как бы богатство было нечто весьма важное и великое. Мы и в другом месте укоряли в том лакедемонян.
Лисандр поставил из полученных корыстей в Дельфийском храме медный кумир свой и каждого из корабленачальников; также посвятил Диоскурам золотые звезды, которые исчезли еще до сражения при Левктрах*. В сокровищнице Брасида и аканфийцев хранилась триера в два локтя длиной, сделанная из золота и слоновой кости, которая прислана ему Киром в дар за одержанную победу. Дельфиец Александрид* повествует, что там для хранения находились один талант и пятьдесят две мины серебра, да сверх того одиннадцать статеров, принадлежавшие Лисандру, но это не согласуется с известной всем бедностью мужа сего. Хотя в то время Лисандр пользовался такой в Греции властью, какой до него никто из греков не имел, однако надменность его и высокомерие были выше его могущества. Ему первому, как повествует Дурис, города греческие воздвигали жертвенники и приносили жертвы, как некоему божеству; первому ему воспеты были пеаны; один из них начинается следующими словами:
Эллады славной вождя мы воспоем,
Могучей Спарты сына,
Ио, Пеан!
Самосцы определили, чтобы отправляемые ими празднества в честь Геры назывались впредь Лисандриями. Он имел всегда при себе одного стихотворца, по имени Херил*, желая, чтобы он украсил дела его стихотворством. Антилоху, сочинившему в честь его несколько посредственных стихов, которые ему понравились, дал шляпу, наполненную серебряными деньгами. Антимах из Колофона и некий Никерат из Гераклеи сочинили в честь его песни, называемые «Лисандрии», и перед ним состязались о награде. Лисандр дал предпочтение последнему и украсил его венком. Антимах осердился и истребил свое сочинение. Платон, который был тогда молод, но имел великое уважение к Антимаху за его стихотворческие дарования, старался утешить горесть его об оказанном сопернику его предпочтении, говоря ему, что невежество для незнающих такое же зло, как слепота для незрячих. Кифарист Аристоной, получивший шесть раз награду в Пифийских играх, говорил Лисандру из лести, что если еще раз одержит верх над своими соперниками, то он объявит себя Лисандровым… «Не рабом ли?» – спросил Лисандр.
Честолюбие Лисандра было ненавистно лишь первенствующим чиновникам и равным ему во власти. Но когда вместе с честолюбием возбуждены были в душе его надменность и суровость теми, кто искал его благосклонности, то не знал он более меры ни наказаниям, ни наградам. Дружба и гостеприимство награждаемы были неограниченной в городах властью, не подверженной никакой ответственности. Удовлетворять гневу можно было единственно погублением ненавистного предмета. Не было позволено спасаться бегством из своего отечества. Боясь, чтобы народные начальники милетов не убежали, и желая поймать тех, кто скрылся, Лисандр обещал клятвенно не делать им зла. Они поверили, обнаружили себя – и Лисандр предал их олигархам, чтобы их умертвить. Всех их было не менее восьмисот человек. В других городах также были убиваемы в великом множестве все приверженные к демократии, ибо Лисандр предавал смерти не только по своему собственному к ним нерасположению, но угождая вражде и алчности многих своих приятелей, которым содействовал во всем. По этой причине весьма было одобрено сказанное лакедемонянином Этеоклом, что Греция не вынесла бы двух Лисандров. Феофраст уверяет, что Архестрат сказал то же самое и об Алкивиаде. Но в этом последнем были более всего неприятны разврат и нега, соединенные с самохвальством, а сила Лисандрова становилась ужасной и несносной по причине суровости его нрава.
Лакедемоняне мало обращали внимания на тех, кто доносил на него. Но когда Фарнабаз посредством своих посланников жаловался в Спарте на обиды, причиняемые ему от Лисандра, который грабил и разорял его область, то эфоры, вознегодовав, поймали Форака, одного из друзей и товарищей его в военачальстве, и умертвили за то, что нашли у него в доме деньги; Лисандру же послали скиталу с приказанием возвратиться в Лакедемон. Скитала есть следующее: когда эфоры посылают кого-нибудь полководцем или начальником морских сил, то делают две круглые палки, толщиной и величиной совершенно равные, так что одну к другой можно приноровить концами. Одну оставляют у себя, другую дают тому, кого отправляют с властью. Эти палки называются скиталами. Когда нужно сообщить ему какую-либо важную тайну, то, срезав длинную и узкую с дерева кору, наподобие ремня, обвивают ею палку, которую у себя имеют, таким образом, чтобы не осталось ни малейшего промежутка, но вся поверхность палки кругом была покрыта корой. После того записывают на ней, так как она обвита, то, что им нужно; написавши же снимают ее, и посылают к полководцу без палки. По получении ее он не иначе может читать изображенные на ней письмена, которые не имеют между собою никакой связи, как обтянув находящуюся у него палку обрезком древесной коры. Обвивая оный таким же образом, каким был обвит прежде, и приноравливая один край к другому, читатель водит глазами вокруг и находит связь. Сама кора называется «скиталой», равно как и палка; так как именем того, чем меряют, называется то, что меряется.
Лисандр был приведен в изумление, получив скиталу в Геллеспонте, где он находился. Боясь более всего жалоб Фарнабаза, он употребил старание, чтобы с ним сойтись и примириться. Он имел с ним свидание, просил его писать эфорам другое письмо с объявлением, что он Лисандром не обижен и не имеет причины на него жаловаться. Однако он, по-видимому, не знал, что Фарнабаз, как пословица говорит, «с критянином поступал по-критски». Обещав сделать все по его желанию, Фарнабаз написал письмо такое, какое желал Лисандр, но имел при себе тайно другое, противного тому содержания. Когда надлежало приложить печать, то он, подменив письмо другим, совершенно похожим на первое, дал Лисандру письмо, тайно от него написанное.
Лисандр, приехав в Лакедемон, предстал по обыкновению перед эфорами и подал им письмо от Фарнабаза, надеясь тем уничтожить главнейший против него донос. Фарнабаз был любим лакедемонянами, потому что более всех царских полководцев оказал ревности к продолжению войны. Эфоры прочитали письмо и показали его Лисандру, который тогда понял, что «не один Одиссей хитер». Он тогда удалился в тревоге, но после немногих дней представил правителям, что ему надлежало отправиться в храм Амона для принесения жертв, обещанных перед началом военных действий. Некоторые говорят, что он, в самом деле осаждая во Фракии город афитейцев*, увидел во сне Аммона; после чего он снял осаду, как бы сей бог ему то повелел, и дал знать афитейцам, чтобы они приносили Аммону жертвы, и что сам хотел ехать в Ливию, дабы умилостивить сего бога. Однако большая часть лакедемонян были уверены, что это был только предлог и что Лисандр, боясь эфоров и не поклоняясь в отечестве своем под начальство других, желал странствовать и переезжать с места на место, подобно коню, пригнанному к обыкновенным работам и в конюшню с лугов и полей, на которых пасся свободно. Эфор приводит другую причину отъезда его, которую я опишу впоследствии.
Лисандр с великим трудом выпросил у эфоров позволение выехать из Спарты. После отъезда его спартанские цари, заметив, что Лисандр имел в своей власти все города через установленные в них общества, что он всеми делами управлял один и был некоторым образом владыкой Греции, предприняли произвести то, чтобы правление в городах передано было народу, а друзья его из оных были изгнаны. Уже вновь начинались возмущения; афиняне прежде всех напали из Филы на Тридцать тираннов и одержали над ними верх*. Лисандр поспешно возвратился в Спарту и убедил лакедемонян помогать олигархиям и укрощать народы. Послано было первым тридцати тираннам сто талантов для продолжения войн, и полководцем назначен Лисандр. Цари этому завидовали. Боясь, чтобы он не завладел опять Афинами, они положили, чтобы один из них выступил в поход. Отправлен был Павсаний под предлогом подать помощь тридцати тираннам против народа; в самом же деле для прекращения войны, дабы Лисандр опять не сделался властителем Афин посредством своих друзей. Павсанию легко удалось это исполнить; он примирил афинян, успокоил возмущение и отнял у Лисандра случай удовлетворить своему честолюбию. Вскоре после того афиняне возмутились против спартанцев, и Павсаний обвиняем был в том, что он дал волю народу, обуздываемому прежде олигархией, поступать столь дерзко и производить возмущения; напротив того Лисандр был прославляем как муж, который всегда управлял не к угождению других и не для наружного блеску, но единственно для выгод одной Спарты.
Впрочем Лисандр был дерзок на слова и суров для тех, кто ему противоречили. Аргивяне спорили с ним о границах земли и уверяли, что их требования справедливее лакедемонских. Лисандр, показав им свой меч, сказал им: «Кто им владеет, тот лучше может доказать свои границы». Как-то один мегарянин говорил с ним очень смело. «Друг мой! – сказал ему Лисандр. – Слова твои имеют нужду в могущественном государстве». Ботийцы не могли решиться, к которой стороне пристать. Лисандр спросил у них, как они хотят, чтобы он прошел через землю их: с поднятыми или с опущенными копьями? Когда Коринф отстал от лакедемонян, то Лисандр приблизился к нему с войском, но заметил, что воины не решались делать приступа; в то же время увидел он зайца, который перескочил через ров. Лисандр сказал воинам: «Не стыдно ли вам бояться таких неприятелей, в стенах которых гнездятся зайцы по причине их бездействия?»
Царь Агис по смерти своей* оставил брата Агесилая и Леотихида, который почитался сыном его. Лисандр любил Агесилая и советовал ему требовать царства, как настоящему Гераклиду, ибо подозревали, что Леотихид был сын Алкивиада, который имел тайную связь с Тимеей, супругой Агиса, в то время, когда он, убежав из Афин, жил в Спарте. Говорят, что Агис исчислением времени уверился, что Леотихид не от него родился, и потому при жизни своей не оказывал ему любви и не признавал его своим сыном. Однако перед самой кончиной, будучи перенесен в Герею*, тронулся просьбами как самого юноши, так и друзей своих, признал его своим сыном в присутствии многих и просил их свидетельствовать о том перед лакедемонянами. После того он умер. Находившиеся при Агисе во время его смерти свидетельствовали в пользу Леотихида. Хотя Агесилай был славен между согражданами и имел помощником Лисандра, но встретил препятствие в Диопифе, который был уважаем за искусство в истолковании прорицаний и который приводил следующее изречение оракула касательно хромоты Агесилая:
О Спарта! Славою пребудешь вознесенной,
Пока на двух ногах ты зришься утвержденна.
Хромого царствия, как пагубы, берегись;
Чтоб бури бедствия тебя не обступили
И волны ярые войны не наводнили.
Это прорицание* отклоняло многих от Агесилая и заставляло обращаться к Леотихиду. Но Лисандр утверждал, что Диопиф неправильно понимает смысл прорицания; что не будет неприятно богу, если кто, будучи хром, управляет лакедемонянами; что только тогда царство можно назвать хромым, когда незаконнорожденные будут царствовать над Гераклидами. Этими словами и великой своей силой он всех убедил, и на престол был возведен Агесилай.
Лисандр немедленно начал его побуждать к предпринятию похода в Азию, подавая ему надежду, что может разрушить царство Персидское и сделаться сильнейшим в свете человеком. Между тем писал он приятелям своим в Азию, чтобы они просили у лакедемонян Агесилая в полководцы в войне с варварами; они исполнили его желание и отправили посланников к спартанцам, прося у них Агесилая. Эта услуга, оказанная Лисандром Агесилаю, не менее той, которую он сделал ему, возведши его на царство. Люди честолюбивого свойства, хотя способны начальствовать, но из славолюбия завидуют равным себе, и этот порок есть немалое препятствие к совершению славных их подвигов. Они делают противниками тех, кого могли бы употребить как своих помощников. Агесилай принял Лисандра в число тридцати советников*, с намерением иметь его при себе как первого и полезнейшего друга. По приезде его в Азию тамошние жители, не привыкши к Агесилаю, мало и редко к нему обращались. Напротив того, зная Лисандра по прежнему долговременному с ним обращению, все стекались к нему и всюду за ним следовали, друзья его по своей к нему приверженности, неблагорасположенные же к нему из страха. Как в театральных представлениях часто случается, что роль вестника или служителя есть важнейшая, и играющий ее заслуживает ободрение, между тем как тот, кто держит скипетр и носит диадему, ничего не говорит, так и здесь советник имел всю важность царской власти, а царю оставалось одно имя, лишенное всякой силы.
Конечно, следовало бы каким-нибудь образом обуздать сие честолюбие, выходящее из границ, и заставить Лисандра быть вторым по себе, но вовсе отвергнуть и посрамить, для славы своей, благодетеля и друга есть дело, недостойное Агесилая. Он начал с того, что не давал Лисандру случая ничего произвести и не поручал ему никакого начальства. Потом замечал тех, в чью пользу Лисандр старался и кому благоприятствовал. Агесилай отсылал таковых всегда с отказом, удовлетворяя им менее, нежели обыкновенным просителям; таким образом мало-помалу ослаблял он и уничтожал силу Лисандра! Этот полководец, не видя успеха ни в каком деле, понял, что самое его домогательство о друзьях своих было им препятствием; он перестал им помогать и просил их не ходить к нему и не оказывать ему почтения, но говорить о делах с самим царем и с теми, кто в тогдашнее время более могли помогать почитателям своим. Его приятели после того перестали его беспокоить о делах, однако не перестали оказывать ему почтения; они всегда толпились вокруг него в гимнасиях и гульбищах и тем более, нежели прежде, причиняли неудовольствие Агесилаю, возбуждая в нем зависть к славе Лисандровой. Многим воинам Агесилай препоручал начальства и управление городами, а Лисандру дал должность раздавателя мяса* и, ругаясь над ионийцами, говорил: «Пусть они теперь, если хотят, ищут покровительства у моего раздавателя мяса». Лисандр решился говорить ему о том прямо. Разговор между ними был краткий и лаконический: «Ты хорошо умеешь, Агесилай, унижать друзей своих!» – «Если они хотят быть сильнее меня, но кто мою силу умножает, тот имеет право в ней участвовать». – «Но государь! Может быть, тебе более сказали, нежели я сделал, и так прошу тебя, из уважения к посторонним, которые на нас взирают, – дай мне под твоим начальством такое место, в котором, по твоему мнению, я мог бы быть менее тебе неприятным и более полезным».
Лисандр после того отправлен наместником в Геллеспонт и, хотя сердился на Агесилая, однако исполнял в точности свой долг. Он успел возмутить против персов некоего перса Спифридата, человека храброго, имевшего под начальством своим войско и бывшего врагом Фарнабазу, и привести его к Агесилаю. Впрочем Лисандр не был им употреблен в войне и после некоторого времени возвратился в Спарту с бесславием, гневаясь на Агесилая и ненавидя, более чем прежде, образ правления своего отечества.
Он решился теперь, не откладывая более времени, привести в исполнение прежние свои начертания и мысли о перемене правления и о введении новых учреждений. Намерение его состояло в следующем. Геракловы потомки*, смешавшиеся с дорийцами и поселившиеся в Пелопоннесе, умножились в Спарте и были весьма знамениты. Однако не всякий из них мог иметь право быть наследником престола. Этим преимуществом пользовались только два дома, известные под названием эврипонтидов и агиадов. Все другие, невзирая на благородное свое происхождение, не имели никакого отличия в правлении. Путь к почестям, приобретаемым отличными заслугами, был открыт для всех граждан. Лисандр был из числа их. Прославившись своими подвигами, имея многих друзей и великую силу, взирал он с неудовольствием, что над Спартой, которую он возвысил делами своими, царствовали другие, не превосходившие его родом своим. Его намерение было то, чтобы всех Гераклидов сделать участниками в праве получать царское достоинство, отняв оное у двух домов. Другие уверяют, что он хотел это право распространить не на Гераклидов, но на всех спартанцев, дабы царское достоинство было наградой не одним Геракловым потомкам, но всем, подобно Гераклу, прославившимся доблестью, которая и самого Геракла сделала достойным божественных почестей. Он надеялся, что когда бы стали судить таким образом о царском достоинстве, то ни один спартанец не был бы предпочтен ему.
Сперва вознамерился он убедить в своей правоте сограждан и твердил наизусть речь об этом предмете, сочиненную Клеоном Галикарнасским. Но видя, что столь необычайная и великая перемена имеет нужду в сильнейшей помощи, поднял, как говорят в трагедии, машину против своих сограждан, начал составлять и сочинять прорицания и пифийские предсказания. Он был уверен, что красноречие Клеона не принесет ему никакой пользы, если не предуготовить своих сограждан, не сделает их наперед покорными и не поразит их души страхом к богам и суеверием. Эфор пишет, что он хотел подкупить пифию и склонить додонских жриц к своим мыслям через Ферекла, но не имел в том успеха. После того отправился в храм Аммона и давал тамошним прорицателям много денег, но они отвергли с негодованием его подарки и отправили в Спарту посланников для принесения жалобы на Лисандра. Однако он был разрешен. Ливийские посланники, удаляясь из Спарты, сказали: «Спартанцы! Мы лучше вас будем судить, когда вы будете переселяться к нам в Ливию». (По некоему древнему прорицанию, они полагали, что лакедемоняне должны будут переселиться в Ливию.)
Я опишу здесь употребленные Лисандром к достижению цели своей замыслы и хитрые выдумки, которые не были маловажны и обыкновенны, но имели многие, твердые основания, подобно геометрической задаче, идущей к заключению трудными и запутанными доводами. Я последую повествованию знаменитого историка и философа.
В Понте была женщина, о которой говорили, что она беременна от Аполлона. Многие тому не верили; другие однако не пренебрегали этим слухом. Когда она родила мальчика, то некоторые из известных людей имели о нем попечение и старались о его воспитании. Ребенку по некой причине дано имя Силен. Лисандр принял за основу своих намерений это происшествие и на нем утверждал свои замыслы при помощи многих довольно значащих людей, которые содействовали ему в этой выдумке; они старались доказать истинным слух о происхождении младенца, не возбуждая подозрения о цели своей. Ими было принесено и распущено в Спарте из Дельфов другое изречение: будто бы в тайных книгах хранятся у жрецов весьма древние прорицания, которые не было позволено читать как только тому, кто в течение времени родится от Аполлона, подаст жрецам верные знаки своего рождения и получит от них книги, содержащие прорицания. Так было все предуготовлено. Надлежало уже, чтобы Силен прибыл в Дельфы и потребовал, как сын Аполлона, тайные прорицания. Содействующие жрецы должны были делать подробные о его происхождении разыскания и наконец, как бы уверившись в истине, показать ему писания, как сыну Аполлона. Силен тогда стал бы читать, в присутствии многих, прорицания, между прочими и то, для кого это было выдумано, касательно царского правления в Спарте; что для Лакедемона лучше и полезнее выбирать царей из числа многих отличнейших граждан. Уже Силен достиг известного возраста и приступил к делу, как Лисандр принужден был сойти со сцены; все дело испортила робость одного из действовавших лиц, которое, при самой развязке дела, потеряло бодрость и отступило от предприятия. Однако при жизни Лисандра ничего не обнаружилось; только после его смерти узнаны были его замыслы.
Он умер до возвращения из Азии Агесилая, бросившись в Беотийскую войну, или лучше сказать, ввергнув в оную Грецию, ибо дело это двояким образом описывается. Вину войны одни возлагают на него, другие на фиванцев, иные и на него и на них. Фиванцев обвиняют в том, что они в Авлиде раскидали с алтаря жертву*, и что Андроклид и Амфитей, будучи подкуплены деньгами царя персидского*, дабы возжечь в Греции войну против лакедемонян*, напали на фокейцев и ограбили их область. Касательно же Лисандра говорят, что он имел причину сердиться на фиванцев, которые одни из всех союзников присвоили себе десятую часть добычи, тогда как другие союзники ничего не требовали, и оказывали неудовольствие за то, что Лисандр послал деньги в Спарту. Более же всего Лисандр негодовал на фиванцев за то, что они первые подали афинянам помощь для освобождения себя от тридцати тираннов, которых поставил Лисандр, а лакедемоняне, дабы придать им силу и внушить к себе страх, определили, чтобы изгнанные афиняне были всюду захватываемы и приводимы к тридцати тираннам, и что объявляются врагами Спарты все те, кто будет удерживать приводящих их. Фиванцы напротив того сделали постановления весьма сходные и соответственные с поступками единоземцев своих Геракла и Диониса*; они объявили, что во всей Беотии всякий город и всякий дом будет открыт для афинян, имеющих нужду в защите, а кто афинскому изгнаннику, влекомому против воли его, не подаст помощи, тот должен платить пени один талант; что если кто через Беотию везет в Афины против тираннов оружия, то никому из фиванцев этого не видеть и не слышать. Не одни постановления их были столь человеколюбивые и просвещенному народу приличные; самые их поступки соответствовали сим постановлениям. Фрасибул и сообщники его, занявшие Филы, устремились из Фив, получив от фиванцев оружия и деньги и все пособия, нужные к сокрытию и приведению в действо своего предприятия. Таковы были причины, раздражившие Лисандра против фиванцев.
Будучи уже весьма склонен к гневу, по причине меланхолии, усиливавшейся в нем по мере приближения к старости, он поощрял эфоров послать против Фив войско, над которым сам принял начальство и выступил в поход; за ним выслан был и царь Павсаний с войском. Но Павсанию надлежало идти обходом через Киферон и вступить в Беотию. Лисандр с многочисленным войском шел к нему навстречу через Фокиду. Он завладел Орхоменом, которого жители предались ему добровольно, вступил в Ливадию и разграбил ее. Он послал к Павсанию письмо, чтобы он шел из Платеи для соединения с ним в Галиарте*, извещая его, что на рассвете дня он сам приступит к стенам Галиарта. Письмо это было передано фиванцам, ибо несший его было захвачен лазутчиками. Между тем афиняне пришли к ним на помощь; фиванцы поверили им хранение своего города, сами выступили в начале ночи и прибыли в Ариверт, предупредив несколько Лисандра, и частью вступили в город. Лисандр сперва хотел поставить войска на холме и дожидаться Павсания. Но с наступлением дня, не желая оставаться в бездействии, поднялся с войском, увещевал союзников и вел прямо на город фалангу свою, составляющую продолговатый четвероугольник. Фиванцы, остававшиеся вне города, обошли Галиарт слева и напали на тыл неприятеля при источнике, называемом Киссусой, в котором, как повествуют баснословы, кормилицы мыли Диониса после его рождения, ибо вода имеет цвет вина, хотя прозрачна и весьма приятна для вкуса; близ того места растут критские тростники. Жители Галиарта почитают все это доказательством пребывания в этом месте Радаманта и показывают его гроб, который называют гробом Алея. Памятник Алкмене* также стоит близ сего места. Говорят, что она была погребена здесь и что после смерти Амфитриона вышла замуж за Радаманта.
Фиванцы, находясь внутри города, были готовы к нападению вместе с галиартцами и пребывали вместе с галиартцами и пребывали спокойны. Но увидев Лисандра, приближающегося к стенам с передовым войском, вдруг отворили ворота городские, напали на него и умертвили вместе с прорицателем и другими немногими. Все другие большей частью отступили поспешно к фаланге. Но фиванцы преследовали их, напали на войско, разбили его и заставили бежать к холмам; неприятелей пало до тысячи человек. Из фиванцев погибли триста человек, которые погнались за неприятелями на крутые и крепкие места. Все они были обвиняемы в приверженности к лакедемонянам: желая оправдаться перед своими согражданами в падающем на них подозрении, не щадили они себя, преследуя неприятеля, и погибли.
Павсаний получил известие об этом поражении в то самое время, как он шел из Платеи в Феспии. Он построился в боевой порядок и пошел к Галиарту. Туда же прибыл и Фрасибул из Фив, предводительствуя афинянами. Павсаний хотел предложить о перемирии, дабы похоронить мертвых, но старейшим спартанцам это было неприятно; они негодовали на то между собою, потом, приступая к царю, представляли, что надлежало взять Лисандра не перемирием, но оружиями, сражаясь за его тело, и одержав победу, похоронить его; если же будут побеждены, то они почитали славным для себя пасть вместе со своим полководцем. Таковы были представления старейших, но Павсаний, видя, сколь было трудно превозмочь фиванцев, незадолго перед тем одержавшим победу, и рассуждая, что Лисандр пал у самых стен и, следственно, взять тело без перемирия было бы трудно и тогда, когда бы он победил, послал вестника к фиванцам, заключил с ними перемирие и отступил. Тело Лисандра, по вынесении его из границ Беотии, было похоронено на земле дружественного и союзного города Панопея*, где ныне стоит памятник на дороге, ведущей из Дельфов в Херонею. Здесь остановилось все войско. Один фокеец рассказывал другому, который в битве находился, что неприятели напали на них в то время, когда Лисандр перешел уже Гоплит. Когда тот изъявлял свое удивление, то какой-то спартанец, друг Лисандров, услышав это, спросил его: «Какое это место? Я его не знаю». «Однако, – отвечал фокеец, – на том месте неприятели умертвили первых из наших; ручей, текущий перед городом, называется Гоплитом». Спартанец, услышав эти слова, заплакал и сказал, что человек не может избежать определений рока. Лисандру некогда дано было следующее прорицание:
Гоплита шумного беречься завещаю.
Беги дракона ты, земли коварного сына,
Который по твоим идет вослед стопам.
Некоторые уверяют, что Гоплит не протекает у Галиарта, но что это поток близ Коронеи, вливающий свои воды в реку Филар близ города. Оный в древнее время называли Гоплией, а ныне Исомантом. Галиартский же гражданин, по имени Неохор, умертвивший Лисандра, имел на своем щите изображение дракона, и это, по-видимому, означало прорицание. Говорят, что в Пелопоннесской войне дано было фиванцам при Исмении прорицание, предвещавшее как сражение при Делии, так и при Галиарте*, которое дано спустя тридцать лет после первого. Это прорицание есть следующее:
Берегись пределов ты, взнося на волков дроты,
Орхалидской горы, лисицы пребыванья.
Место около Делия названо «Краем», ибо здесь Беотия граничит с Аттикой. Холм Орхалида, называемый ныне Лисьим, стоит близ Галиарта к стороне Геликона.
Спартанцы столько были огорчены неожиданной кончиной Лисандра, что хотели произвести над царем уголовный суд. Но он, не дождавшись решения, убежал в Тегею, где провел свою жизнь, как проситель, в храме Афины*. Бедность Лисандра, обнаружившаяся после смерти, сделала добродетели его явственнее, ибо, несмотря на богатство и на власть, которые имел в своих руках, по уважению к нему городов и великого царя, он нимало не умножил блеска своего дома со стороны имущества, как говорит Феопомп*, которого похвалам более можно верить, нежели порицаниям, ибо он охотнее порицает, нежели хвалит.
Эфор повествует, что по прошествии малого времени спартанцы вступили в спор с союзниками. Нужно было пересмотреть бумаги, которые оставались при Лисандре. Агесилай пришел в дом его и нашел книгу, в которой была написана речь о перемене правления и об отнятии у эврипонтидов и агиадов исключительного права на престол, дабы сделать оное общим, избирая царей из числа достойнейших. Агесилай хотел обнародовать речь, дабы показать гражданам, каким был Лисандр на самом деле. Но Лакратид, человек благоразумный, тогдашний председатель эфоров, удержал Агесилая, сказав ему: «Не надлежит вырывать Лисандра, но должно зарывать с ним и речь сию. Столько-то она была убедительно и ясно сочинена!» Лисандру по смерти оказаны были приличные почести. Спартанцы наложили пеню на тех, кто при жизни его хотел жениться на его дочерях, но по смерти его, когда обнаружилась бедность его, от этого отказались, ибо они домогались связи с ним тогда, когда почитали его богатым, а уверившись в его бедности, справедливости и добродетели, отстали. Известно, что в Спарте наказывали и безбрачных, и женившихся поздно, и женившихся неприлично. Этому наказанию подвергались те, кто искал бракосочетания более с дочерьми богатых, нежели добрых граждан, и тех, с которыми были связаны родством.
Вот что я мог собрать о Лисандре.
Сулла
Луций Корнелий Сулла был происхождения патрикийского, то есть благородного. Руфин, один из предков его*, был возведен на консульское достоинство, но известен не оказанной ему честью, сколько бесчестием, которым себя покрыл, ибо обнаружилось, что он, вопреки закону, имел у себя более десяти фунтов серебряной посуды. За это был выключен из сената. Потомки его жили уже в низком состоянии. Сам Сулла не был воспитан в изобилии и богатстве. В молодых летах он нанимал чужой дом за малую цену – в чем упрекали ему впоследствии, когда он разбогател более, нежели как должно было. После ливийского похода Сулла вел себя гордо и говорил с великой надменностью; один из лучших людей сказал ему: «Можешь ли ты быть честным человеком, ты, который приобрел такое имение, не получив ничего от своего отца?» Хотя сограждане его уже не хранили прежней правоты и чистоты в нравах, но отклонились от оной и предавались неге и роскоши, однако равно почитали бесчестными и тех, кто полученное от отца имение расточал, и тех, кто не пребыл в отцовской бедности. Когда в последствии времени Сулла получил верховную власть и лишил жизни многих граждан, то некоторый человек, отец которого был отпущенником, и которого Сулла приказал свергнуть с Тарпейской скалы по подозрению, что он скрывал у себя одного из проскриптов, напоминал Сулле, что долго с ним жил в одном доме, что он платил за верхнюю часть две тысячи нуммов, а Сулла за нижнюю три тысячи, так что между состояниями их разность была в тысячу нуммов*; это составляет двести пятьдесят аттических драхм. Вот что повествуют о прежнем состоянии Суллы.
Наружность Суллы можно видеть на его изображениях. Что касается до глаз его, их серый цвет, чрезвычайно неприятный и яркий, казался страшнее от краски лица его. Оно испещрено было рдеющимися угрями, меж которыми рассеяны были белые пятна. По этой причине, говорят, дано ему было имя Суллы* как прилагательное к цвету лица. В Афинах некоторый насмешник сказал о нем в стихе: «Сулла есть шелковичная ягода, усыпанная мукой»*. Простительно употреблять такие подобия, говоря о человеке, от природы самом насмешливом, который, будучи еще молод и неизвестен, проводил жизнь свою в сообществе мимов и шутов и с ними предавался всем распутствам, а когда получил верховную власть, то собирая ежедневно самых наглых и бесстыдных комедиантов, пил и ел с ними, стараясь их превзойти самыми дерзкими шутками. Он поступал таким образом неприлично летам своим и унижая достоинство власти, а между тем не радел о делах, требовавших его внимания. Как скоро находился он за ужином, то не было возможно занять его ничем важным. Хотя во все прочее время был он деятелен и угрюм, но предавшись удовольствиям беседы и стола, вдруг переменялся до того, что был покорен мимам, музыкантам и плясунам и охотно исполнял всякую просьбу. Этот вольный род жизни возродил в нем склонность к разврату и не воздержанию в наслаждениях, от которых в самой старости не мог отстать. Эта склонность утвердилась в нем навсегда. Он влюбился сперва в одну женщину дурного поведения, но богатую, по имени Никопола. Он перешел на положение ее любимца (в силу привычки и приятности его молодости) и, по смерти ее, остался наследником ее имения. Сверх того он получил в наследство имение своей мачехи, которая любила его, как сына. Этими наследствами несколько поправил свое состояние.
Будучи избран в квесторы при Марии, во время первого консульства полководца*, Сулла отправился с ним в Ливию, дабы вести войну против Югурты. Находясь при войске, оказывал он во всем опытность и искусство, и, воспользовавшись благоприятным случаем, свел дружбу с Бокхом, царем нумидийским*. Посланники сего государя, вырвавшись из рук нумидийских разбойников, были приняты Суллой, который их одарил и отослал обратно, дав проводников для безопасности. Бокх уже с давнего времени ненавидел и боялся Югурты, который, однако, был ему зятем. Когда же Югурта, побежденный римлянами, искал убежища у Бокха, то тот, злоумышляя против него, призвал к себе Суллу, желая показать, что Югурта был пойман Суллой, а не им. Сулла, сообщив о том Марию и взяв немного воинов, дерзнул на величайшую опасность. Чтобы поймать Югурту, он поверил жизнь свою варвару, который не хранил веры и к тем, с которыми был связан теснейшими узами родства. Бокх, имея во власти своей обоих и доведши себя до необходимости быть вероломным против одного, долго колебался; наконец решился на первое предательство и выдал Сулле Югурту. За этот успех Марий удостоен был почестей триумфа, но завистники всю славу подвига приписывали Сулле, что тайно оскорбляло Мария. Сам Сулла, будучи от природы хвастлив и тогда в первый раз сделавшись несколько известным, вкушая сладость славы, дошел до такого высокомерия, что велел вырезать сие происшествие на перстне, который всегда носил и употреблял во всех случаях. На нем изображен был Бокх, передающий, а Сулла принимающий Югурту.
Все это причиняло Марию неудовольствие. Однако, не почитая еще Суллу предметом, достойным зависти, он употреблял его в походах. Во втором его консульстве Сулла был при нем в качестве легата, или наместника; в третьем был военным трибуном; через него Марий производил многие важные дела. Сулла, будучи наместником его, поймал вождя тектосагов по имени Копилла; будучи трибуном, убедил марсов*, народ великий и многочисленный, сделаться друзьями и союзниками римлян. Однако, заметив, что Марий был к нему неблагорасположен, неохотно давал ему способы отличаться, но противился его возвышению, перешел он к Катулу, Мариеву соначальнику, человеку доброму, но несколько недеятельному и медленному в военных действиях. Катул препоручал ему важнейшие предприятия, отчего Сулла приобретал не только славу, но и могущество. Он покорил оружием большую часть варваров, живущих в Альпах, и когда у римлян был недостаток в съестных припасах, то Сулла взял на себя должность снабжать войско ими и произвел такое в них изобилие, что не только удовольствовал ими воинов Катуловых, но наделил и Мариевых. Это, как сам он уверяет, причинило Марию великое неудовольствие. Раздор их, столь малозначащий и презрительный в своем начале, впоследствии, сопровождаемый пролитием гражданской крови и ужасными мятежами, стремился к самовластию и к ниспровержению гражданского благоустройства, и тем доказал, сколь мудр был Еврипид, и сколь опытен в гражданских недугах, когда советует беречься честолюбия, как злобнейшего демона и пагубнейшего для тех, кто ему предается*.
Сулла, думая уже, что слава, приобретенная им военными предприятиями, была достаточна для того, чтобы проложить ему путь к достоинствам гражданским, от походов обратился к поиску народной благосклонности и домогался городской претуры, но обманулся в своих надеждах. В этом винил он простой народ. По словам его, граждане, которым была известна его дружба с Бокхом, думали, что сделавшись эдилом*, прежде нежели претором, покажет им великолепную звериную охоту и сражение ливийских зверей. И для того избрали они преторами других, дабы принудить его искать эдильства. Но, кажется, самое дело изобличает Суллу в том, что он скрыл истинную причину неудачи, ибо, по прошествии одного года, получил он претуру, склонив народ в свою пользу, частью лестью, частью и деньгами. По этой причине, когда он, будучи претором, грозил Цезарю*, что употребит против него свою собственную власть, то Цезарь, усмехнувшись, сказал: «Справедливо ты называешь власть своей собственною; она твоя потому, что ты ее купил».
По окончании претуры был он отправлен в Каппадокию с войском. Явным предлогом к походу было возвращение Ариобарзану царства его; истинная же причина та, чтобы удержать Митридата*, который далеко простирал виды свои и приобрел силу и владения не менее тех, какие были у него прежде. У Суллы не много было своего войска; однако воспользовавшись ревностью и усердием союзников, он умертвил великое множество каппадокийцев и еще больше армян, которые пришли к ним на помощь, изгнал Гордия и вновь посадил на престол Ариобарзана.
Сулла находился на берегах Евфрата, когда прибыл к нему парфянин Оробаз, посланник царя Арсака*. Никогда прежде эти два народа, римский и парфянский, не имели между собою никаких сношений. Доказательством великого счастья Суллы служит и то, что парфяне к нему первому из римлян отнеслись для заключения союза и дружественных связей с римским народом. Говорят, что Сулла при свидании с ним велел поставить три стула, один для Оробаза, другой для Ариобарзана, а третий для себя, и что, сидя посреди их, говорил с ними. За то царь парфянский впоследствии умертвил Оробаза. Одни хвалили Суллу за то, что таким образом унижал гордость варваров; другие порицали его как надменного и не вовремя честолюбивого. Повествуют, что некто из сопровождавших Оробаза, родом халдей*, смотрел пристально в лицо Сулле, наблюдал с великим вниманием движения его духа и тела и, судя о его свойствах по предположениям своей науки, сказал: «Необходимо определенно сему мужу быть величайшим, и я удивляюсь, как он доселе терпит еще не быть первым изо всех».
По возвращении своем в Рим Сулла был обвиняем Цензорином в дароприятии, ибо, вопреки закону, принял много денег от царства, союзного и дружественного Риму. Однако дело сие не дошло до суда; Цензорин сам отказался от доноса.
Между тем раздор Суллы с Марием вновь воспламенялся и получал новую пищу от честолюбия царя Бокха, который, в одно время льстя римскому народу и угождая Сулле, поставил на Капитолии кумиры Победы, несущие трофеи, и подле них золотой кумир Югурты, предаваемого им Сулле. Марий на это негодовал; он хотел силой снять эти изображения; многие готовились помогать Сулле; весь город был в огне от междоусобия, как война союзническая, издавна скрывавшаяся под пеплом, вдруг возгорелась и, осветив Рим пламенем своим, остановила в то время внутреннее возмущение. В войне этой, самой жестокой, подверженной разным переворотам счастья, причинившей римлянам великие бедствия и доведшей их до крайности, Марий не был в состоянии явить какой-либо важный подвиг и тем доказал, что военная доблесть имеет нужду в силе и крепости телесной. Напротив того, Сулла, произведя многие знаменитые дела, приобрел у граждан славу полководца великого, у друзей своих величайшего, а у неприятелей благополучнейшего.
Однако же Сулла избежал участи Тимофея*, сына Конона, который сердился и несколько грубо изъявлял свою досаду на своих неприятелей, приписывавших Счастью подвиги его. Они представили его на картине спящим, между тем как Счастье расставляло сети и улавливало города. Тимофей думал, что неприятели его отнимали у него всю славу подвигов его, и некогда, возвратившись из похода, в котором имел он успех, сказал народу: «Афиняне! В этом походе Счастье не имело никакого участия». Однако, говорят, завистливый демон оказал над Тимофеем свою силу и наказал неумеренное его честолюбие; с того времени он ничего не произвел отличного, ни в чем не имел успеха и, сделавшись неприятным народу, наконец был изгнан из Афин. Напротив того Сулле не только было приятно, чтобы превозносили его счастье и ублажали его, но сам, возвеличивая свои деяния и признавая в них содействие высшее, приписывал все Счастью или из хвастовства, или потому, что таково в самом деле было мнение его об этом божестве. В записках своих пишет он, что те дела, на которые дерзал он случайно и без размышления, удавались ему лучше тех, которые, по его мнению, были им хорошо обдуманы; притом, когда говорит, что он рожден больше для счастья, нежели для войны, то этим, кажется, более приписывает счастью, нежели доблести. Вообще он почитает себя любимцем божества, и самое согласие с Метеллом*, тестем своим, человеком равного с ним достоинства, он относит к некоему божественному Счастью. Он боялся, что Метелл причинит ему много неудовольствий; однако нашел в нем самого кроткого и смирного товарища во власти. В записках своих, которые посвятил он Лукуллу, советует ему ничего не почитать столько верным, как то, что ночью божество откроет ему в сновидении. Он пишет, что во время союзнической войны был в походе с войском, когда близ Лаверны* разверзлась земля, и пропасть извергла много огня, яркое пламя которого простиралось до неба. Прорицатели объяснили сие таким образом, что некоторый храбрый муж, чрезвычайно прекрасный лицом, приняв верховное начальство, освободит республику от настоящих беспокойств. Сулла говорил, что это есть он сам; что отличную красоту лицу его придавали русые волосы его, а что касается до храбрости, он не стыдится себе оную присваивать после стольких прекрасных и знаменитых деяний. Вот как он думал о божестве.
В рассуждении свойств его, он, кажется, был неравен и не всегда одинаков. Много похищать, еще более дарить; оказывать уважение без причины, и без причины бесчестить; льстить тем, в ком он нуждался, быть надменным против тех, кто в нем нуждался до того, что нельзя было решить, что было более свойственно его натуре – высокомерие или угодливость. В рассуждении неровности в наказаниях, известно, что он малозначащую вину наказывал смертью, а самые тяжкие обиды переносил с кротостью; легко прощал жесточайшие оскорбления; за малые и бездельные ошибки наказывал убийством или лишением имения. Это происходило оттого, что он от природы был гневлив и мстителен, но рассуждением смягчал суровость свою, для своей пользы. Во время той же союзнической брани воины его убили поленьями и камнями одного из его легатов, по имени Альбина, бывшего некогда претором. Сулла оставил сие без внимания и не наказал столь важного преступления. Напротив того, он говорил, что воины его тем усерднее будут повиноваться ему и сражаться, надеясь изгладить проступок свой своими подвигами. Он мало заботился о том, что его за то порицали. Приняв намерение низвергнуть Мария и получить главное начальство в войне против Митридата – ибо война союзническая приближалась уже к концу своему – он старался только о приобретении себе любви войска.
По возвращении своем в Рим был он избран в консулы* вместе с Квинтом Помпеем. Сулле тогда было пятьдесят лет. Он вступил в знаменитейший брак, женившись на Цецилии, дочери первосвященника Метелла. Простой народ пел насчет этого брака песни; многие из знаменитейших граждан на это досадовали, не почитая достойным сей девицы того, кого они почли достойным консульства, как замечает Тит Ливий. Цецилия не была первой женой его. Сулла, будучи молод, женился на Илии, которая родила ему одну дочь, потом на Элии. Третья жена его была Клелия, которую он отослал от себя по причине ее бесплодия, но с честью, с похвалой и с большими подарками. Через несколько дней после того женился он на Метелле; чем доказал, что предлог его о разводе с Клелией был несправедлив. Впрочем, к Метелле оказывал он всегда великое уважение, так что народ римский, когда хотел, чтобы позволено было возвратиться изгнанным Мариевым сообщникам, и Сулла в том ему отказывал, то призывал громким голосом на помощь Метеллу и просил ее заступления. Кажется, что Сулла, по покорении Афин, для того поступил жестоко с жителями, что они со стен ругались над Метеллой, как после описано будет.
В то же время, почитая консульство малозначащим в сравнении с будущими надеждами, Сулла стремился духом к войне с Митридатом. Против него восстал Марий, пылая еще честолюбием и неистовой любовью к славе, этими несостаривающимися страстями – человек, по тяжести тела и по старости лет, отказавшийся незадолго перед тем от похода и военных действий, но тогда желавший вести войну в отдаленных, за морем лежащих странах. Между тем как Сулла находился в войске для приведения к окончанию остальных дел своих, Марий, пребывая в Риме, устроил тот гибельный мятеж, который один причинил республике более вреда, нежели все вкупе взятые брани, как и само божество многими знамениями это предвещало. На копьях, имеющих на себе знамена, появился сам собою яркий огонь, который едва погасили. Три ворона принесли птенцов на дорогу и пожрали их, а остатки опять отнесли в гнездо. Мыши сгрызли в одном храме посвященное богам золото; служители храма поймали в мышеловке одну самку; она родила пятерых и троих из них съела. Всего страшнее было то, что при безоблачном и ясном небе слышна была труба, издававшая столь острый и печальный звук, что все приведены были в исступление и ужас от сего страшного шума. Ученейшие прорицатели этрурские объявили, что сии знамения предвещали перемену в человеческом роде и новое устройство мира. Они уверяют, что всего существует восемь родов и что различествуют между собою образом, жизнью и нравами; что каждому определено известное число лет, которое от бога совершается периодом великого года. При окончании одного периода и при начале другого приходит из земли или с неба какое-нибудь удивительное знамение, чтобы тщательно все сие наблюдающие и понимающие тотчас открыли, что люди, после того родящиеся, имеют другой образ жизни и другие нравы, и что боги пекутся о них больше или меньше, нежели о прежних. Они утверждают, что среди прочего претерпевает при чередовании поколений важные перемены и сама наука прорицания: то приобретает более уважения, и предсказания его исполняются, поскольку бог ниспосылает явственные и чистые знамения, то – при новом поколении – приходит в упадок и бывает пренебрегаема, ибо основывается на догадках и постигает будущее темными и неявственными средствами. Вот что толковали тогда умнейшие этруски, которые, казалось, более других были сведущи. Сенат и прорицатели, собравшись в храме Беллоны, рассуждали об этих происшествиях. Вдруг влетел в храм воробей в присутствии всех, неся носом кузнечика; часть его отвалилась; воробей, оставив ее тут, улетел с другою. Наблюдатели знамений боялись мятежа и раздора между достаточными деревенскими помещиками и чернью, ибо городские жители суть крикуны, как воробьи, а деревенские помещики живут всегда на полях, подобно кузнечикам.
Между тем Марий заключает связь с Сульпицием, человеком, который в величайших злодеяниях никому не уступал; нельзя было спросить, кого был он порочнее, но в чем он был порочнее сам себе. По его жестокости, дерзости и алчности для него не было ничего бесчестного; он был способен ко всему дурному. Он продавал явно право римского гражданства отпущенникам и переселенцам, а получаемые от того деньги считал на столе, стоявшем на самой площади. Он содержал три тысячи вооруженных людей и толпу молодых римских всадников, которые будучи на все готовы, окружали его и были им называемы антисенатом. Предложенным от него законом запрещено было сенаторам брать взаймы более двух тысяч драхм, а по смерти своей он оставил долгу до трех миллионов драхм. Этот Сульпиций был пущен в среду народа Марием и возмутил республику. Он вводил насилием и железом самые вредные законы, а между прочими и тот, чтобы Марию дано было предводительство в войне против Митридата. В таком неустройстве консулы остановили все дела. Сульпиций, собрав толпу народа, напал на них во время собрания в храме Кастора и Поллукса и умертвил многих, в числе их и молодого сына консула Помпея. Сам же Помпей тайно убежал. Сулла, будучи преследуем до самого дома Мария, был принужден прийти на площадь и отменить решение о неприсутственных днях. По этой причине Сульпиций, лишив консульства Помпея, оставил оное Сулле, но предводительство войском назначено было Марию, который отправил немедленно военных трибунов в Нолу, для принятия и приведения к нему войска.
Но Сулла предупредил его и убежал в стан; воины, узнав о происшедшем в Риме, побили камнями военных трибунов; между тем в Риме Марий, с своей стороны, умерщвлял друзей Суллы и расхищал их имение. Это произвело переход и бегство одних из стана в Рим, а других из Рима в стан. Сенат, управляемый приказаниями Мария и Сульпиция, не имел свободы; получив сведение, что Сулла идет на Рим, послал преторов Брута и Сервилия, дабы запретить ему идти далее. Преторы объявили приказание Сулле несколько надменно; воины его бросились на них и хотели их умертвить; однако изломали только ликторские розги, сняли с них обшитые пурпуром тоги и отослали их обратно с бесчестием. Граждане впали в великое уныние, когда увидели преторов, лишенных знаков своего достоинства, и узнали от них, что возмущение уже невозможно удержать и что оно неукротимо. Марий начал приготовляться. Между тем Сулла с шестью полными легионами вместе с товарищем своим двинулся от Нолы; хотя видел он желание войска идти прямо на Рим, но сам колебался недоумением и боялся опасности. Прорицатель Постумий, по заклании жертв, рассмотрев оные, протянул обе руки к Сулле и просил себя связать и держать до самого сражения, дабы быть преданным жесточайшему наказанию, если все не будет иметь скорого и счастливого успеха. Говорят также, что Сулла сам увидел во сне богиню, которой римляне поклоняются, приняв ее от каппадокийцев*, и которая есть то ли Луна, то ли Минерва, то ли Беллона. Она предстала ему, вручила молнию и, называя поименно каждого из его неприятелей, повелевала бросать в них молнию; они, будучи ею поражаемы, падали и исчезали. Ободренный этим видением, поутру объявил оное своему товарищу и повел войско свое на Рим. У Пикт встретило его другое посольство и просило повременить, уверяя его, что он получит удовлетворение в справедливых своих требованиях по постановлению сената. Сулла обещал остановиться здесь же и в то самое время велел предводителям сделать промеры, по обыкновению, для расположения стана. Послы, поверив ему, удалились, но Сулла послал немедленно Луция Базилла и Гая Муммия для захвата городских ворот и стен у Эсквилинского холма, а сам с великой поспешностью шел за ними. Между тем Базилл с воинами своими ворвался в город и завладел воротами; граждане, будучи безоружны, кидали на них черепицы и камни, препятствуя идти далее и удерживая их у самых стен. В то самое время явился Сулла и, видя происходящее, кричал своим воинам, чтобы они зажигали дома; сам взял зажженный факел, шел вперед, а стрельцам своим велел действовать калеными стрелами и пущать их на кровли домов. В страсти и в совершенном безрассудстве позволив ярости своей управлять настоящими делами, он видел перед собой одних врагов, а о друзьях и родственниках не заботясь и не жалея, нес пламень, который не разбирал, кто виноват и кто невинен. Таким образом Марий был прогнан к храму Земли*; он объявил свободу невольникам, которые к нему пристали. Но неприятели напали на него, теснили и принудили убежать из города.
Сулла собрал сенат и осудил на смерть как самого Мария, так и немногих других, в числе которых был и трибун Сульпиций, который, однако, убил себя, будучи предан своим рабом. Сулла сперва дал рабу свободу, а потом велел свергнуть его со скалы. Он обещал денежную награду за голову Мария – поступок бесчеловечный и неблагоразумный, ибо незадолго перед тем, предав себя в руки Марию в его доме, был им безопасно отпущен. Когда бы Марий не выпустил тогда Суллу, когда бы он предал его в руки Сульпиция для умерщвления, то он мог бы овладеть республикой; при всем том он пощадил его. Через несколько дней Марий находился в подобных обстоятельствах, но не получил подобного снисхождения. Этот поступок произвел в сенате тайное неудовольствие. Неблагорасположение и ненависть народа к Сулле обнаруживались на деле. Когда Ноний, племянник его, и Сервий искали через него достоинства, то граждане отказали им с поруганием и избрали других, которым оказывая уважение, думали тем досадить Сулле.
Но Сулла притворялся, что это было ему приятно, как бы народ через него получил свободу делать то, что хотел. Дабы смягчить ненависть к нему народа, он возвел в консулы Луция Цинну, хотя и противной ему стороны, обязав его клятвой и проклятиями благоприятствовать его предприятиям. Цинна взошел на Капитолий, держа в руке камень, и клялся Сулле в верности в присутствии многих особ, примолвив при том, чтобы ему быть выброшену из города, подобно выбрасываемому рукою его камню, если верности не сохранить – и с этими словами бросил камень на землю. Однако едва получил консульство, как предпринял все испровергнуть. Он хотел предать суду Суллу и настроил Виргиния, одного из трибунов, доносить на него. Но Сулла, не заботясь ни о нем, ни о суде, отправился против Митридата*.
Говорят, что в те самые дни, в которые Сулла готовился к отплытию с флотом из Италии, Митридат, находясь в Пергаме, видел разные неблагоприятные знамения, из которых примечательнейшее есть следующее. Изображение победы с венцом в руках, которую пергамцы некоторыми махинами спускали сверху на Митридата, в ту самую минуту, как она почти касалась головы его, раздробилась, а венец выпал и, катясь по театру, рассыпался в куски. Этот случай произвел в народе ужас, а в Митридате великое уныние, хотя в то время успехи его превосходили всю его надежду. Азию он отнял у римлян, Вифинию и Каппадокию у царей их*. Он имел пребывание свое в Пергаме, раздавая друзьям своим богатства, власти и царства. Один из сыновей его, не будучи никем обеспокоиваем, управлял в Понте и Боспоре* древними достояниями предков своих, простиравшимися до необитаемых стран за Мэотидой; другой же, Ариарат, покорял Фракию и Македонию с многочисленным войском. Полководцы его завоевали разные страны, имея великие силы. Главнейший из них, Архелай, обладая почти всем морем множеством кораблей своих, поработил Киклады и другие острова, расположенные по эту сторону мыса Малеи*, и саму Эвбею. Выступив из Афин, он отделил от римлян до самой Фессалии греческие народы. Он претерпел некоторый урон при Херонее, где встретил его Бруттий Сура, наместник Сентия, претора македонского, человек, отличный смелостью и умом. Этот Бруттий остановил стремление Архелая, наподобие быстрого потока несущегося через Беотию, и в трех сражениях при Херонее принудил его отступить и ограничиться обладанием моря. Когда ж Лукулл велел Бруцию уступить все приближающемуся Сулле, которому определено народом вести войну, то он оставил немедленно Беотию и удалился к претору своему Сентию, хотя дела его были выше всякой надежды удачны, и Греция была готова к перемене властителя, по причине хороших его свойств. Таковы были блистательнейшие дела, произведенные Бруттием!
Сулла по прибытии своем в Грецию получил во власть свою города, которые отправляли к нему посольства, но Афины были принуждены тиранном их Аристионом держаться стороны Митридатовой. Сулла подступил к городу со всеми силами. Он обступил и осадил Пирей, действовал против Афин разного рода машинами и всячески на них нападал, хотя и мог, подождав несколько времени, взять без всякой потери Верхний город*, который, по недостатку в припасах, доходил до последней крайности. Но спеша возвратиться в Рим и боясь тамошних переворотов, силился окончить войну, пренебрегая опасностями, давая сражения и не щадя издержек. Сверх прочих приготовлений все нужное к строению машин доставляемо было ежедневно на десяти тысячах пар лошаков, которых использовали к работе. Когда у него недоставало леса, ибо многие машины разрушались от собственной их тяжести, а другие были часто сжигаемы пущенным от неприятеля огнем, то Сулла поднял секиру на священные рощи. Он срубил деревья в Академии, обилующем ими предместии; то же сделал и в Ликее*.
Имея нужду в деньгах для продолжения войны, он коснулся священнейших храмов Греции. Из Эпидавра и Олимпии* велел привозить лучшие и великолепнейшие вещи, богам посвященные. Он писал в Дельфы амфиктионам, что лучше будет, если сокровища тамошнего бога будут к нему доставлены, ибо он либо сохранит их в безопасности, либо, употребивши их, возвратит равное количество оных. Он отправил фокейца Кафиса, своего друга, с приказанием брать каждую вещь весом. Кафис, по прибытии своем в Дельфы, не решался коснуться священных вещей; амфиктионы умоляли его убедительно, и Кафис плакал, находясь в такой жестокой необходимости. Некоторые сказали, что послышался им звук кифары, находящейся в святилище. Кафис, поверивший этому, или желая внушить Сулле страх к богам, писал ему об этом происшествии. Но Сулла отвечал насмешливо, что он удивляется, как Кафис не понимает, что на лире играет не тот, кто сердится, но кто веселится; по этой причине велит ему брать вещи со спокойным духом, ибо сие богу приятно. Немногим грекам было известно, что вещи эти были высылаемы Сулле, но когда амфиктионам надлежало изломать в куски серебряную бочку, которая одна оставалась из царских подарков*, сделанных храму, и которую, по причине ее тяжести и величины, не могли вести вьючные скоты, то греки вспоминали то о Тите Фламинине, то о Мании Ацилии, то о Эмилии Павле, из которых один изгнал из Греции Антиоха, а другие, победив царей македонских, не только не коснулись греческих храмов, но умножили дары их, придали им более чести и важности. Эти мужи предводительствуя по законам, воинами неиспорченными, привыкшими с безмолвием исполнять повеления начальства, имея душу царскую, но ведя жизнь простую, делали только умеренные и определенные издержки. Льстить воинам своим было для них постыднее, нежели страшиться врагов. Тогдашние же полководцы, похищая первенство насилием, а не доблестью, и более имея нужду в войске один против другого, нежели против неприятелей, предводительствуя им, принуждены были льстить и потворствовать воинам своим; покупали труды деньгами, которые издерживали к удовлетворению их прихотей, нечувствительно сделали все отечество продажным, а самих себя рабами подлейших людей, из желания начальствовать над лучшими гражданами. Вот что произвело изгнание Мария и возвращение его против Суллы, убиение Октавия Цинной, а Флакка Фимбрией*. Сулла подал первые тому примеры, и дабы развратить и переманить на свою сторону тех, кто был под начальством другого, сыпал деньгами перед своими подвластными и расточал им свое имение. Таким образом, приучая чужих воинов к измене, своих к развратной жизни, имел он великую нужду в деньгах, особенно для продолжения осады Афин.
Желание его взять Афины было весьма сильно и неисцелимо. Неизвестно, сражался ли он по тщеславию с призраком древней славы города или был раздражен насмешками и хулами, которыми со стен осыпал самого его и Метеллу тиранн Аристион*. Этот тиранн, душа которого была составлена из распутства и свирепости; который восприял в себя стекшиеся к нему мерзостнейшие страсти и склонности Митридата, как смертоносная язва пристала в последние годы к этому городу, уцелевшему до того от многих браней и избегшему многих мятежей и тираннической власти. В то время, когда в городе мера пшена продавалась по тысяче драхм и люди питались растущей вокруг акрополя травой*, ели жареную обувь и кожаные масличные сосуды, Аристион предавался ежедневно пьянству и пиршествам, только шутил и насмехался над неприятелем. Он дал погаснуть священной богининой лампаде по недостатку в масле, а верховной жрице, просившей у него полмерки пшена, послал столько же перцу. Сенаторы и жрецы просили его помиловать город и вступить с Суллой в переговоры; тиранн рассеял их, стреляя по них из лука. Уже поздно и с великими трудом склонился он послать к Сулле двух или трех из товарищей своих в пьянстве. Прийдя к Сулле, они не говорили ничего пристойного к спасению города, но упоминали с важностью только о Тесее и Эвмолпе и о Персидской войне. На эти речи Сулла отвечал им: «Ступайте домой, милейшие, и берите с собою ваши речи; я послан в Афины римлянами не для того, чтобы учиться, но для того, чтобы покорить мятежников».
Говорят, что некто подслушал в Керамике* разговор: старики разговаривали между собою, бранили тиранна за то, что не стережет стены при Гептахалке*, месте удобоприступном, по которому одному неприятели могли легко войти в город. Слова эти были пересказаны Сулле, который ими не пренебрег, но прийдя ночью к тому месту и видя, сколько было удобно занять оное, приступил к делу. Сулла сам в записках своих говорит, что прежде всех взошел на стену Марк Атей и встретился с одним неприятелем. Марк обрушил такой удар, что меч переломился о его шлем, однако при всем том он не отступил, но удержал свое место. Город был взят с этой стороны, как старики предполагали. Сулла, срыв стену и сравнив все пространство, лежащее между вратами Пирейскими и Священными, в самую полночь вступил в город, сопровождаемый ужасом, при звуке многих труб и рогов, среди восклицаний и криков воинов, которые устремлены были на грабеж и убиение и неслись с обнаженными мечами по всем улицам. По этой причине число убиенных неизвестно; о множестве же их и поныне судят по месту, по которому текла кровь. Кроме тех, кто погиб в других частях города, кровь, пролитая близ площади, покрывала всю Керамику по самые Двойные ворота*. Многие говорят, что кровь протекла за городские ворота и наводнила предместье. Хотя велико было число умерщвленных таким образом граждан, но не меньше было умертвивших самих себя, из жалости и сострадания к отечеству, которое почитали погибшим. Все лучшие граждане были в страхе и отчаялись в спасении своем, не надеясь найти ни малейшего снисхождения и милости в Сулле. Наконец частью моления Мидия и Каллифонта, афинских изгнанников, которые пали к его ногам, частью просьбы сенаторов, находившихся при нем в походе и просивших его о пощаде, были причиной, что он, насытив уже свое мщение, примолвил нечто в похвалу древних афинян и объявил, что дарует немногих многим, милуя живых ради умерших.
В записках своих он пишет, что Афины взяты им в мартовские календы. Это число соответствует новолунию месяца анфестириона. В этот самый день отправляются некоторые обряды в память бывшего некогда от великих дождей вреда и тогдашней гибели, ибо полагают, что около того времени случился потоп*.
По взятии города, тиранн убежал в Акрополь, где и был осажден. Осада препоручена была Куриону. Тиранн выдержал оную несколько времени, но наконец, томимый жаждой, предал сам себя Сулле. Божество явило в то же время великое знамение. В тот самый день и час, в который Курион привел его в город, вдруг небо, которое было ясно, покрылось тучами, пошел сильный в великом количестве дождь, и Акрополь наполнился водою. Вскоре Сулла взял и Пирей и предал огню большую часть зданий, в числе которых была оружейная, удивительное здание, воздвигнутое Филоном*.
Между тем Таксил, полководец Митридата, выступил из Фракии и Македонии, имея сто тысяч пехоты, десять тысяч конницы и девяносто колесниц, серпами вооруженных и запряженных четырьмя конями. Он звал в себе Архелая, который, находясь всегда с флотом при Мунихии, не хотел удалиться от моря и не имел довольно бодрости сражаться с римлянами. Намерение Архелая было продлить войну как можно далее и отнять у неприятелей способы к продовольствию. Сулла, предвидев это гораздо лучше Архелая, оставил места бесплодные, которые и во время мирное не могли бы продовольствовать пищей войско его, и вступил в Беотию. Многие думали, что он поступил безрассудно, оставив Аттику, страну каменистую, в которой трудно может действовать конница, и вступил в равнины и в открытые поля Беотии, когда он видел, что неприятельская сила состояла в коннице и колесницах. Но Сулла, как сказано, избегая голода и недостатка, принужден был искать опасностей, со сражением сопряженных. Сверх того, был он в беспокойстве за Гортензия, опытного и честолюбивого полководца, который вел к нему из Фессалии войско, но был подстерегаем неприятелями в узких проходах. Вот что было причиной вступления Суллы в Беотию. Что касается до Гортензия, то некто из наших единоземцев, по имени Кафис, обманув варваров, провел его совсем другими дорогами через Парнас к самой Титоре*, город, который не был тогда таким, как ныне, но малой крепостью на утесистой скале, на которую в древние времена удалились и спаслись бежавшие от нашествия Ксеркса фокейцы. На этом месте остановился Гортензий; днем отразил натиск неприятеля, а ночью трудными дорогами сошел к Петрониде и вместе с войском своим присоединился к Сулле.
После соединения заняли они плодовитое и пространное возвышение, стоявшее на самой средине Элатийской равнины*, у подножия которого текла вода. Это возвышение называется Филобеот. Сулла чрезвычайно хвалит свойства его и положение. Когда они поставили стан, то неприятелям показались весьма малочисленными. Конницы было у них не более полуторы тысячи, а пехоты менее пятнадцати тысяч. По этой причине неприятельские полководцы, против воли Архелая, поставили в боевой порядок свое войско и все поле покрыли конницей и разного рода колесницами и щитами. Воздух едва мог вместить крики и шум, производимые таким множеством народа, в одно время строившимся в боевой порядок. Надменность их и горделивая пышность не были бездейственны и немало способствовали к внушению изумления. Блеск оружий, великолепно украшенных золотом и серебром, яркие краски мидийских и скифских хитонов, смешанные с блистающим железом и медью, представляли при колебании воинов и переходе их с места на место, зрелище огневидное и ужасное. Римляне ограничивались своим станом, и Сулла, никакими представлениями не могши их освободить от ужаса, не желая насильно принудить их к сражению, оставался в покое и терпел с негодованием и досадой ругающихся с хвастовством и смеющихся над ним варваров. Однако именно это обстоятельство помогло ему более всего. Неприятели, пренебрегая им, предались величайшему беспорядку; они и без того не были послушны полководцам своим, по причине многоначалия. Немногие из них оставались в стане; большая часть, прельстясь грабежом, рассеялась по разным местам на несколько дней пути от стана. Говорят, что они разрушили город Панопей, разграбили Лебадию, расхитили прорицалище без приказания какого-либо из полководцев их. Сулла, видя своими глазами опустошенные города, печалился и досадовал; он не позволял воинам своим предаваться бездействию, но занимал их работой, заставлял переменять течение Кефиса и выкапывать рвы. Никому не давал отдыха; нерадивых наказывал с неумолимой строгостью, дабы воины, наскучив работой, предпочли трудам опасности битвы.
Это и воспоследовало. На третий день их работы, когда Сулла прошел мимо их, они просили с громким криком, чтобы он вел их на неприятеля. Сулла отвечал им, что речи их обнаруживают не желание сражаться, но желание не работать; однако, если они твердо решились вступить в бой, то приказывает им идти с оружием туда – указав на бывший акрополь Парапотамиев*, которой тогда, по разрушении города, был только холм каменистый и окруженный скалами. Он отделяется от горы Гедилия только рекою Асс, которая потом, сливаясь с Кефисом у самого подножия горы, и получая тем большую быстроту, делает возвышение природным укреплением, подходящим для стана. Сулла, видя, что неприятельские воины, вооруженные медными щитами, стремились на эту высоту, хотел их предупредить и занять место. И он занял его, пользуясь тогдашним усердием воинов своих. Архелай, будучи вытесненным оттуда, устремился на Херонею. Те из херонейцев, кто находился при войске Суллы, просили его не предавать их города неприятелю. Сулла выслал Габиния, одного из трибунов, с одним легионом. Он отпустил и херонейцев, которые хотели, но не могли опередить Габиния. Столько-то муж сей был добр и более имел желание спасать, нежели другие быть спасенными! Впрочем, Юба говорит, что был послан не Габиний, а Эриций. Вот каким образом наш город спасся, будучи столь близко от своей погибели!
Между тем из Лебадии и Трофонийской пещеры римляне получили благие вести и прорицания, предвещавшие им победу. Тамошние жители много о них говорят. Сулла в десятой книге своих записок упоминает, что Квинт Титий, один из известнейших купцов греческих, пришел к нему уже по одержании победы при Херонее, с известием, что он, по предзнаменованиям Трофония, на том же месте вскоре даст другое сражение и вновь одержит победу. После Тития, некоторый из воинов его, по имени Сальвиен, принес ему ответ от бога, касательно того, какой конец будут иметь италийские дела. Оба говорили то же самое о священных прорицаниях. Они уверяли, что Трофоний, по величине и красоте своей, показался им весьма похожим на Зевса Олимпийского.
Сулла, переправившись через реку Асс и прийдя к подножию Гедилия, расположил стан свой против Архелая, который оградил себя крепким валом посреди Аконтия и Гедилия. Место, где стояли его шатры, и поныне называется Архелаем, по имени его. По прошествии одного дня Сулла оставил тут Мурену с легионом и двумя когортами, дабы беспокоить устраивающегося неприятеля, а сам, по принесении жертвы на берегах Кефиса, шел к Херонее, дабы взять находившиеся там силы и обозреть Фурий, местоположение, прежде того занятое неприятелем. Это крутая вершина горы, имеющая вид кедровой шишки, которую называют Орфопагом. Под горой находится речка Мол и храм Аполлона Фурийского. Этот бог назван так по имени Фурол, матери Херона, которого почитают основателем Херонеи. Некоторые говорят, что здесь явилась Кадму корова, данная ему пифием в указательницы дороги. Место это названо Фурий, ибо на финикийском языке «фор» значит корову.
Сулла находился уже близко от Херонеи, как бывший в этом городе трибун, ведя с собою вооруженных воинов, вышел к нему навстречу, неся лавровый венок. Сулла принял его, приветствовал воинов и увещевал их мужественно сражаться. В то самое время два херонейца, Гомолоих и Анаксидам, пришли к нему и обещали выгнать из Фурия занявших оный неприятелей, если получат от него малое число воинов, ибо они знали тропинку, не известную варварам, которая от места, называемого Петраха, близ храма Муз, вела к самой вершине Фурия. Они уверяли, что когда бы пошли сим местом, то удобно могли бы учинить нападение на неприятеля сверху, побить каменьями или вытеснить в поле. Габиний свидетельствовал о храбрости и верности этих людей, и Сулла велел им произвести в действо свое намерение. В то самое время поставил он войско в боевой порядок; конницу расположил по обоим крылам; правым предводительствовал сам, а левое отдал Мурене. Гальба и Гортензий, наместники его, стояли с когортами в тылу на высотах, для охранения войска от обходов, ибо примечено было, что неприятели великим множеством конницы и легкой пехоты устраивали свое крыло так, чтобы оно способно было к обходу, дабы вытянуть его далеко и обступить римлян.
Между тем херонейцы, с данным им от Суллы начальником Эрицием, обошли Фурий скрытно и явились неожиданно на высоте. Это стало причиной тревоги, бегства и поражения друг от друга варваров; они, не останавливаясь, неслись вниз горы, падали одни на копья других и, тесня один другого, свергались со скалы, между тем как неприятели сверху на них нападали, поражали с тылу в обнаженные места, так что вокруг Фурия пало более трех тысяч человек. Мурена, уже стоявший в боевом порядке, отрезал дорогу одной части бегущих и поражал тех, кто ему попадался; другая их часть, устремившись к своему войску и бросившись в беспорядке в фалангу, исполнила ее страха и неустройства и произвела в полководцах нерешимость, которая причинила им величайший вред, ибо Сулла быстро на них напал в таком их беспорядке, пройдя с великой скоростью пространство, лежавшее между ими, и через то лишил всего действия вооруженные серпами колесницы. Сила колесниц умножается по мере долготы их течения, которое сообщает им, при самом движении, быстроту и крепость. Напротив того, будучи пущены на малое пространство, они производят слабое действие, или вовсе не имеют никакого, подобно стрелам, пущенным не из напряженного лука. Это тогда и случилось. Первые колесницы, выезжая медленно и нападая слабо, были отражены римлянами, которые с шумом и смехом требовали, чтобы им подали другие, как бывает в ристаниях в римском цирке. Между тем пехотные силы сошлись. Неприятели выставили длинные копья, сомкнулись щитами и старались сохранить в порядке фалангу, но римляне, бросая на землю дротики, обнажали мечи, отбивали ими копья неприятелей, дабы в ярости своей скорее подойти к ним. Перед ополчением неприятелей нашли они построенными пятнадцать тысяч рабов, которым царские полководцы в городах дали свободу всенародным объявлением, и разместили их в тяжелой пехоте. Некоторый римский сотник сделал тогда замечание, что он только на Сатурналиях видал рабов, имеющих право говорить свободно. Густота и глубина их ополчения препятствовали римской пехоте вытеснить их скоро; они осмеливались, против свойства своего, удерживать свое положение, но зажигательные стрелы и дротики, пущенные во множестве римлянами, сзади стоявшими, заставляли их отворачиваться и расстраиваться.
Архелай вытянул правое крыло, дабы обойти римлян; Гортензий пустил когорты, которые быстро устремились, дабы ударить на него сбоку. Но Архелай поворотил поспешно свою конницу, из двух тысяч состоявшую, и Гортензий, теснимый великим числом неприятелей, отступал к гористым местам, будучи мало-помалу отрезываем от фаланги и обступаем неприятелем. Сулла, узнав о происходившем с правого крыла, еще не вступавшего в сражение, спешил к нему на помощь. Архелай, по поднявшейся пыли, судя об этом движении, не заботясь более о Гортензии, направил силы свои к правому крылу, Суллой оставленному, надеясь застать оное без вождя. В то самое время Таксил обратил на Мурену меднощитых своих воинов. Сулла, слыша поднимающийся с обеих сторон крик, повторяемый горами, остановился и был в недоумении, к которой стороне лучше обратиться. Он рассудил принять свое прежнее положение; послал на помощь Мурене Гортензия с четырьмя когортами, сам приказав пятой следовать за собою, и спешил к правому крылу, которое, будучи само уже довольно сильно, могло устоять против Архелая. При появлении же Суллы войска, там находившиеся, совершенно разбили неприятеля и преследовали его в беспорядочном его бегстве до самой реки и до горы Аконтия. Сулла однако не забыл Мурены, который находился в опасности. Он устремился на помощь к его войску, но найдя его побеждающим, участвовал в преследовании неприятеля. Великое число варваров было умерщвлено на равнине; еще большее было побиваемо при приближении их к валу. Только десять тысяч из всего многочисленного войска спаслись бегством в Халкиду. Сулла говорит, что он из своих воинов искал только четырнадцать человек, из которых, однако, двое явились под вечер. По этой причине он написал на своих трофеях имена
Марса, Победы и Венеры, разумея, что искусством и силой, не менее как и счастьем, совершен им сей подвиг. Трофей воздвигнут на поле сражения, на том месте, где войско Архелая начало отступать до ручья Мола. Другой трофей воздвигнут на вершине Фурия, в память об окружении варваров, с греческою надписью, означающей, что Гомолоих и Анаксидам ознаменовали себя в этом сражении.
Победное торжество отпраздновал он в Фивах, построив театр у Эдипова источника. Судьями поставлены были греки, из других городов вызванные, ибо Сулла был непримиримый враг фиванцам. Он отнял у них половину земли и посвятил ее Аполлону Пифийскому и Зевсу Олимпийскому, приказав, чтобы с доходов с этих земель были возмещены богам те деньги, которые он отнял.
По получении известия, что Флакк, избранный в консулы стороной противника, переплывал с войском Ионийское море, под предлогом идти на Митридата, но в самом деле с намерением напасть на него, Сулла устремился в Фессалию, дабы его встретить. По прибытии своем в город Мелитию*, получил он с разных сторон известия, что оставленные за ним области опустошались новой царской силой, которая была не малочисленнее первой. В самом деле Дорилай пристал в Халкиду со многими кораблями, на которых было восемьдесят тысяч человек лучшим образом обученного и устроенного Митридатова войска. Он высадил его на берег, вступил в Беотию и занял всю область, желая привлечь к сражению Суллу. Он мало обращал внимания на представления Архелая, который ему запрещал сражаться; напротив того, говорил о прежнем сражении, что не без измены погибло столь многочисленное войско. Сулла поспешно обратился назад и доказал Дорилаю, что Архелай был благоразумен и совершенно знал храбрость римлян. Этот полководец, слегка сразившись с Суллой у Тилфоссия*, был уже первый из тех, кто утверждал, что не надлежало вступать с ним в бой, но издержками и временем длить войну. Однако местоположение, занимаемое ими при Орхомене, придало несколько бодрости Архелаю. Оно есть самое выгодное к сражению для войска, главную силу которого составляет конница. Из беотийских полей это есть самое пространное и прекрасное, и от города Орхомена одно простирается без деревьев до болот, в которых теряется река Мелан, изливающая обильные воды из-под самого Орхомена. Она одна из всех греческих рек в самом истоке своем судоходна. В летний поворот солнца воды ее прибывают, подобно водам Нила; на берегах ее растут те же растения, какие растут и на берегах Нила; однако оные бесплодны и не так высоко поднимаются. Но течение ее непродолжительно; большая часть вод ее теряется в бездонных и илистых болотах; некоторая же часть сливается с Кефисом в том месте, где болото производит тростник, употребляемый для свирелей.
Оба войска остановились не в дальнем расстоянии одно от другого. Архелай пребывал в бездействии; Сулла с обеих сторон рыл ямы, стараясь, буде можно, отрезать неприятелей от твердых и к действиям конницы способных мест, и вытеснить его в болота. Неприятельские воины, не терпя этого и получив от полководцев своих позволение, устремились на работавших римлян с такой силою, что не только рассеяли их, но большую часть закрывавшего их войска привели в беспорядок и обратили в бегство. При виде том, Сулла соскочил с коня, схватил знамя и, пробираясь сквозь бегущих воинов к неприятелям, кричал: «Римляне! Мне здесь умереть славно; когда же вас спросят, где вы предали полководца своего, не забудьте говорить: “В Орхомене!”» Эти слова заставили их обратиться к неприятелю; две когорты с правого крыла пришли к нему на помощь; он напал с ними на неприятеля и принудил его отступить. После этого отвел свое войско назад, дал ему завтракать и вновь начал рыть ямы вокруг стана неприятельского. Варвары вновь выступили против него в лучшем порядке, нежели прежде. Диоген, сын жены Архелая, отлично сражавшийся на правом крыле, пал мертвым в виду всех. Стрельцы, будучи теснимы римлянами и не имея пространства, потребного к стрелянию из луков, схватив пуки стрел, ими, как мечами, поражали и отражали их, но наконец, будучи заперты в окопах, провели ночь в беспокойстве от ран и поражения. С наступлением дня Сулла вновь вывел воинов своих на поле и продолжал работу. Неприятели в великом числе вышли, в намерении с ним сразиться. Сулла вступил с ними в бой и разбил их. Неприятели столько были объяты страхом, что никто из них не смел стоять против него; он завладел их станом. Болота были наполнены кровью, а озеро трупами мертвых*. До сих пор находят в болоте варварские луки, шлемы, мечи и отломки железных панцирей, погруженные в иле, хотя прошло двести лет после этого сражения. Таковы-то были подвиги Суллы при Херонее и Орхомене!
В то самое время Цинна и Карбон* в Риме поступали насильственно и беззаконно со знаменитейшими мужами, из которых многие, избегая их самовластия, стекались в стан Суллы, как в безопасное пристанище. Метелла с великим трудом спасла себя и детей своих и прибыла к нему с известием, что дом и поместья их были сожжены его неприятелями. Она просила его поспешить в Рим на помощь своим приятелям. Сулла находился в недоумении; с одной стороны не решался оставить отечество страждущее, а с другой не хотел удалиться, не довершив столь важного дела – войны с Митридатом. В этой его нерешимости прибыл к нему делосский купец, по имени Архелай, с тайными предложениями царского полководца Архелая, которые подавали ему хорошие надежды. Сулле столь были приятны его слова, что он сам поспешил иметь свидание с Архелаем. Они сошлись на берегу морском близ Делия, где находится храм Аполлона. Архелай говорил первый; он представлял Сулле, что ему должно оставить Азию* и Понт и отправиться в Рим, взяв от Митридата деньги, корабли и столько силы, сколько ему хотелось. Сулла, вместо ответа, советовал Архелаю отстать от Митридата и самому царствовать, сделаться союзником римлян и предать все корабли ему. Архелай отверг измену с негодованием – и Сулла продолжал: «Ты, Архелай, будучи каппадокийцем и варварского царя рабом и, если угодно, другом, не хочешь сделать бесчестного дела для приобретения таких великих благ, а со мною, с римским полководцем, с Суллой, смеешь говорить о предательстве? Как будто бы не ты тот Архелай, который убежал из Херонеи с малым числом воинов, имев прежде сто двадцать тысяч, который два дня скрывался в Орхоменских болотах и всю Беотию оставил непроходимой от множества трупов». Эти слова заставили Архелая перемениться; он поклонился Сулле, просил его о прекращении войны и примирении с Митридатом. Сулла изъявил свое согласие, и мир был заключен на следующих условиях: Митридату отстать от Азии и Пафлагонии; возвратить Вифинию Никомеду, а Каппадокию Ариобарзану; заплатить римлянам две тысячи талантов и дать им семьдесят военных кораблей со всеми снарядами. Сулла с своей стороны утвердил за ним все прочие его владения и признал его союзником римлян.
По заключении договора Сулла обратился назад и шел через Фессалию и Македонию к Геллеспонту, имея при себе Архелая, которому он оказывал уважение. Во время опасной болезни его в Лариссе, Сулла остановился и имел о нем попечение, как о подчиненном или равном ему полководце. Это подало повод подозревать, что в деле, бывшем при Херонее, Архелай действовал злонамеренно. Сверх того Сулла освободил всех Митридатовых приятелей, бывших у него в плену, но тиранна Аристиона, который с Архелаем был в ссоре, отравил ядом. Более всего умножили подозрение данные Архелаю на Эвбее десять тысяч префров земли, равно и то, что Сулла объявил его другом и союзником римлян. Но во всех обвинениях Сулла сам оправдывает его в записках своих.
Между тем прибыли от Митридата посланники с объявлением, что он принимает все прочие условия; только просили, чтобы Пафлагония не была отнята у Митридата; касательно же статьи о кораблях, вовсе ее отвергали. Сулла с гневом сказал им: «Что вы говорите? Ужели Митридат присваивает себе Пафлагонию и отказывается выдать корабли? Митридат, о котором думал я, что поклонится мне, если оставлю ему правую руку, которою столь много умертвил римлян? Иначе он будет говорить, если я перееду в Азию. Пусть теперь он, сидя спокойно в Пергаме, управляет войною, которой никогда не видал!» Посланники, устрашенные словами его, ничего не говорили. Архелай же просил Суллу и старался укротить гнев его, брал правую руку его и плакал. Наконец он уговорил Суллу отправить его к Митридату для заключения мира на тех условиях, каких Сулла желает, решась в противном случае умертвить самого себя. Сулла отпустил его, а между тем сам вступил в страну медов*, опустошал ее и прибыл опять в Македонию. Архелай, по возвращении своем, застал его в Филиппах* и уведомил, что все хорошо идет и что Митридат желает непременно иметь с ним свидание. Причиной этому был Фимбрия, который умертвил Флакка, полководца противной стороны, и победив Митридатовых военачальников, шел на него самого. Митридат, страшась его, тем более хотел иметь Суллу другом.
Они сошлись в городе Дардане, что в Троаде. Митридат имел при себе двести гребных судов, двадцать тысяч пехоты, шесть тысяч конницы и много серпоносных колесниц. У Суллы было только четыре когорты и двести всадников. Митридат вышел навстречу и простер к нему руку, но Сулла спросил его, заключает ли мир на тех условиях, на которые согласился Архелай? Митридат молчал. «Просителям пристало, – сказал Сулла, – говорить первым, а для победителей довольно, если они молчат». Митридат начал оправдывать себя, вину брани частью возлагал на богов, частью же на самих римлян. Сулла, прервав его, сказал: «Я давно от других слышал и ныне сам узнаю, что Митридат весьма искусен в красноречии; у него нет недостатка в благовидных словах для оправдания самых дурных и беззаконных деяний». Потом изобличил его в бесчестных поступках, обвинил его во всем и опять спросил: принимает ли условия, заключенные с Архелаем? Когда Митридат объявил на то свое согласие, то Сулла обнял и поцеловал его, потом привел царей Никомеда и Ариобарзана и примирил их с ним. Таким образом Митридат, уступив Сулле семьдесят кораблей и пятьсот стрельцов, отплыл в Понт. Сулле известно было, что воины его роптали на него за то, что он заключил мир; они почитали постыдным для себя, что враждебнейший из царей, который в один день устроил в Азии пагубу ста пятидесяти тысячам римлян, ныне, обремененный богатством и добычами, выезжает из Азии, которую ограбил и с которой собирал налоги в продолжение четырех лет. Сулла говорил в защиту себе, что не был бы в состоянии воевать в одно время с Фимбрией и Митридатом, когда бы они соединились против него.
Двинувшись на Фимбрию, стоявшего при Фиатирах*, Сулла остановился далеко от него и окопался в своем стане. Воины Фимбрии, выходя из стана своего в одном платье, обнимали воинов Суллы, охотно помогали им работать. Фимбрия, видя такую в них перемену и боясь Суллы, как врага непримиримого, сам себя умертвил в своем стане*.
Сулла наложил на всю Азию вообще двадцать тысяч талантов пени*, но частно разорял жителей, предав их алчности и своевольству пребывающих в оных воинов. Хозяин обязан был платить стоявшему у него воину ежедневно по четыре тетрадрахма, давать обед ему и друзьям его, сколько бы их он не позвал. Начальник роты получал ежедневно пятьдесят драхм и два платья, одно домашнее, другое для выхода из дома.
Сулла отправился из Эфеса со всеми кораблями и на третий день пристал к Пирею. Он введен был во священные тайны и забрал себе книгохранилище теосца Апелликона, в котором находились большей частью сочинения Аристотеля и Феофраста, которые тогда не были довольно известны. Говорят, что это собрание книг было привезено в Рим и исправлено грамматиком Тираннионом*. От него родосец Андроник, получив подлинные списки, издал их в свет и составил таблицы, находящиеся ныне у всех в руках. Хотя древние перипатетики были люди образованные и любители учености, однако имели не многие сочинения Аристотеля и Феофраста и не самые верные, ибо наследство скепсийца* Нелея, которому оставил их Феофраст, досталось в руки невежам, не умевшим его ценить.
Во время пребывания Суллы в Афинах чувствовал он в ногах легкую боль и тяжесть, которую Страбон называет «детским лепетом подагры». Он отплыл в Эдепс* и пользовался тамошними теплыми водами, проводя жизнь веселую и беспечную в сообществе актеров. Некогда прохаживался он по морскому берегу; рыбаки принесли ему прекраснейшую рыбу. Он был весьма доволен их подарком и, узнав, что они были родом из Галеи, спросил: «Неужели кто-нибудь из галейцев жив еще?» Когда он одержал при Орхомене победу, то, преследуя неприятеля, разрушил три беотийские города – Анфедон, Ларимну и Галеи. Галейцы при этих словах сделались от ужаса безмолвными; Сулла, улыбнувшись, сказал им: «Ступайте домой спокойно, ибо вы пришли ко мне с достойными уважения посредниками». Говорят, что галейцы, осмелев, опять начали собираться и населять город свой.
Пройдя Фессалию и Македонию, Сулла прибыл на морской берег и готовился с тысячью двумястами кораблей переправиться из Диррахия в Брундизий. Неподалеку от Диррахия есть город Аполлония, и подле него Нимфей, где среди зелени лесов и лугов исходят огненные источники, по разным местам текущие беспрерывно. Говорят, что здесь был тогда пойман спящий сатир, подобный тем, кого представляют нам живописцы и ваятели. Он был приведен к Сулле, который посредством многих переводчиков спрашивал его, кто он такой. Сатир не говорил ничего внятного; он издал только пронзительный голос, подобный ржанию коней и крику козлиному; от чего Сулла приведен был в изумление и велел его удалить от себя, как ужасное чудовище.
При переправе своей в Италию, опасаясь, чтобы воины, выйдя на берег, не рассеялись каждый в свой город, он обязал их клятвой оставаться при нем и по своей воле не причинять никакого вреда Италии. Воины, видя, что он нуждается в деньгах, приходили к нему и всяк приносил столько денег, сколько мог по своему достатку. Сулла не принял сего приношения; он похвалил их за усердие, увещевал их и переправился в Италию против пятнадцати, как сам говорит, противной стороны полководцев, имевших под начальством своим четыреста пятьдесят когорт*. Но божество предвозвестило ему победу самыми явственными знамениями. По приезде своем в Тарент, он принес немедленно жертвы и увидел на головке печенки изображение лаврового венка и двух висящих повязок. Незадолго перед его приплытием в Кампании, у горы Тифаты*, видны были два огромных борющихся козла, которые действовали так, как в подобных случаях действуют сражающиеся люди. Но это было только явление, которое, мало-помалу поднимаясь от земли, рассеивалось по разным сторонам воздуха, подобно неясным призракам, и потом исчезло. По прошествии некоторого времени младший Марий и консул Норбан* привели к этому самому месту многочисленное войско. Сулла, прежде нежели успел устроить свое войско и назначить места своим воинам, пользуясь крепостью общего усердия и стремлением их смелости, разбил неприятелей, умертвил их до семи тысяч и запер в Капуе Норбана. Это происшествие было, говорят, причиной того, что воины его не рассеялись по городам, но остались вместе и начали пренебрегать противниками, невзирая на то, что они числом несколько раз были более их. Говорят, что в Сильвии попался ему один служитель Понтия, вдохновенный богами; он возвещал ему именем Беллоны победу и окончание войны, но уверял его, что если не поспешит, то Капитолий будет сожжен. Сожжение действительно случилось в тот самый день, в который этот человек предрекал, а именно, накануне квинтилийских нон, которые ныне называем июльскими.
Марк Лукулл, один из полководцев, подчиненных Сулле, предводительствуя шестнадцатью когортами, устроился при Фиденции* против пятидесяти неприятельских когорт. Он был уверен в отважности своих воинов, но как большая часть их была безоружна, то он медлил напасть на противников. Между тем как он размышлял, что ему делать, с ближайшего луга повеял приятный ветерок, несший на войско множество цветов, которыми осыпал их. Цветы сами собою падали и останавливались на бронях и щитах воинов, так что они неприятелям казались увенчанными. Это обстоятельство умножило их храбрость. Они напали на противников, победили, умертвили восемнадцать тысяч их и завладели станом. Этот Лукулл есть брат того, который в последствии победил Митридата и Тиграна.
Сулла, видя себя окруженным со всех сторон многими и многочисленными неприятельскими войсками, употреблял против них то силу, то обман. Он предложил Сципиону, одному из консулов, вступить с ним в переговоры. Сципион на то согласился. Они несколько раз имели свидание и переговоры. Сулла всегда находил разные отговорки и предлоги, а между тем посредством воинов своих, которые во всяких хитростях и обманах были столько же искусны, как и полководцы их, развратил войско Сципиона. Они вступали в стан противников, смешивались с ними; одних привлекали тотчас деньгами, других обещаниями; иных уловляли лестью и убеждением; и так, наконец, Сулла с двадцатью когортами приблизился к ним, и воины его приветствовали Сципионовых, те ответствовали на их приветствие и пошли к ним, а Сципион остался один в своем шатре, но был потом отпущен. Таким образом, Сулла двадцатью когортами, как ручными птицами, переманив в свои сети сорок когорт, погнал всех в свой стан. По этой причине Карбон говаривал, что, сражаясь со львом и с лисицей, гнездящимися в душе Суллы, более претерпевал от лисицы.
После этого происшествия Марий, имевший под начальством своим при Сигнии восемьдесят пять когорт*, вызывал Суллу к сражению. Этот полководец чрезвычайно желал в тот день сразиться, ибо увидел во сне следующее: казалось ему, что старший Марий, задолго перед тем умерший, советовал сыну своему Марию беречься наступающего дня, который нанесет ему величайшее несчастье. Это сновидение умножило бодрость Суллы. Он звал к себе Долабеллу, который имел свой стан в некотором от него отдалении. Неприятели заняли дороги и препятствовали их соединению. Воины Суллы, сражаясь с ними и пролагая себе с боем путь, приведены были в изнеможение. Сильный дождь, во время работы их продолжавшийся, еще более изнурил их. Начальники рот приступали к Сулле и просили его отложить битву и в то самое время показывали ему воинов, бросившихся на землю от усталости и отдыхавших на щитах своих. Сулла, против желания своего, позволил им отдохнуть и дал приказание остановиться. Едва начали они окапываться, как Марий верхом, впереди войска, выступил горделиво, с надеждой рассеять их, нападая на них в таком беспорядке и тревоге. Тогда-то божество совершило ночное видение Суллы. Воины его воспылали гневом против Мария. Они оставили свою работу, воткнули копья в вал, обнажили мечи, воскликнули все вместе – и вступили в бой. Недолго неприятели могли выдержать их стремление. Они были разбиты с великим кровопролитием. Марий убежал в Пренесте*, но нашел городские ворота запертыми. Со стены спущена была веревка, которой он обвязал себя и был поднят вверх. Однако некоторые, между прочими и Фенестелла*, уверяют, что Марий не знал о происходившем сражении, но что, отягченный трудами и долгим бодрствованием, лег на землю под тенью, когда дан был к битве знак, позволил сну обладать собою и насилу проснулся тогда, когда уже войско его бежало. Сулла говорит, что в этом сражении он потерял только двадцать три человека; что умертвил двадцать тысяч неприятелей и в плен взял восемь тысяч. Другие полководцы, как-то: Помпей, Красс, Метелл и Сервилий, имели такие же успехи. С малыми трудами, или без всякого труда, истребили они многочисленные силы своих противников до того, что Карбон, начальник стороны противников, ночью убежал из своего войска и отплыл в Ливию*.
Но в последнем деле самнит Телезин, подобно свежему борцу, нападающему на борца изнеможенного, едва не опрокинул Суллы и не поверг на землю перед воротами самого Рима. Телезин спешил к Пренесте вместе с луканцем Лампонием, дабы вырвать Мария из осады. Узнав, что Сулла идет на него спереди, а Помпей преследует его с тылу, не будучи в состоянии идти ни вперед ни назад, сей великий и опытный в великих военных действиях воитель, поднявшись ночью со всею своей силою, пошел прямо к Риму и едва не ворвался в оный, найдя его без стражей. Он поставил стан свой за десять стадиев от Коллинских ворот, возносясь надеждой и гордясь тем, что обманул многих и великих полководцев. На рассвете дня выступила против него конница, состоявшая из знаменитейших юношей. Телезин умертвил многих, и между прочими Аппия Клавдия, благородного и храброго человека. Город был в тревоге, женщины издавали жалобные крики, все бегали взад и вперед, как будто бы Рим был взят приступом; вдруг увидели опрометью скачущего Бальба, посланного Суллой на помощь городу с семьюстами человек конницы. Бальб остановился, дабы дать время отдохнуть своим лошадям, и потом, взнуздав их, поспешно устремился на неприятеля. Между тем показался и Сулла. Он приказал передовым своим завтракать; потом устроил их в боевой порядок. Долабелла и Торкват всеми средствами старались удержать Суллу от нападения и не допускали его, с утомленным войском, подвергаться крайней опасности; они представляли ему, что с ним воюют не Карбон и Марий, но самниты и луканцы, племена самые воинственные и враждебные Риму. Сулла отверг их советы, велел затрубить в трубы, в знак нападения. Тогда уже было около десяти часов. Сражение было самое жестокое. Правое крыло, предводимое Крассом, одержало блистательную победу, но левое находилось в опасном и трудном состоянии. Сулла поспешил ему на помощь на белой лошади, быстрой и горячей. По ней два ратника противной стороны узнали Суллу, и уже подняли руки, чтобы пустить на него свои копья. Сулла сего не приметил, но его конюший ударил плетью лошадь, которая отскочила на столько, что копья упали близ хвоста ее и воткнулись в землю. Говорят, что Сулла имел всегда при себе малый золотой кумир Аполлона из Дельф, который в сражениях носил всегда за пазухой. В то время целовал он сей кумир, говоря: «О, Аполлон Пифийский! Ужели ты, подняв такими подвигами на высоту величия и славы счастливого Суллу Корнелия, здесь, перед вратами отечества, куда ты привел его, покинешь, дабы он со стыдом погиб вместе со своими согражданами?» Принеся сие моление, одних из воинов просил, другим грозил, иных стыдил. Но наконец левое крыло было разбито, и Сулла, смешавшись в толпу бегущих, ускакал в свой стан, потеряв многих из друзей своих. Немалое число жителей, вышедших из города, дабы быть зрителями битвы, были растоптаны и погибли. Рим почитал судьбу свою решенной. Осада Пренесты не была снята. Многие побежали с места сражения к осаждавшим и советовали Лукрецию Офелле, который держал город в осаде, отступить немедленно, ибо Сулладе погиб и неприятели завладели Римом.
Однако в самую глубокую ночь пришли в стан Суллы воины Красса, которые просили ужина для него и для его воинов. Красс, победив неприятеля, преследовал его до Антемны* и там остановился. Сулла, узнав это и известившись, что большая часть неприятелей погибла, пришел на рассвете дня в Антемну. Три тысячи неприятельских воинов послали просить у него пощады. Сулла обещал им безопасность, если они придут к нему, сделав его неприятелям какое-либо зло. Они поверили обещанию и напали на других воинов. В сражении пало много тех и других. Несмотря на это, Сулла как этих воинов, так и других оставшихся, до шести тысяч человек, собрал в цирке, а сам созвал сенаторов на заседание в храм Беллоны. И в то самое время, как он начала говорить речь, приставленные от него воины умерщвляли этих шести тысяч. Жалобный крик такого множества поражаемых в тесном месте, как легко понять можно, простирался до храма. Сенаторы приведены были в изумление. Но Сулла со спокойным лицом просил их слушать с вниманием слова его и не любопытствовать о том, что вне происходит, ибо по его приказанию проучивают некоторых дурных людей*.
Эти слова заставили самых ограниченных римлян понять, что все происшедшее было не что иное, как перемена тираннии, а не избавление от оной. Марий, будучи с самого начала суров, не переменил в самовластии природных свойств, он только усугубил свою жестокость. Сулла же, сперва умеренно и благоразумно пользовавшийся своим счастьем, приобретший славу приверженного к аристократии и народу полезного полководца, с молодых лет любивший смех и заботы, столь склонный к жалости, что легко давал волю слезам. Он по справедливости навлек на великую власть тот упрек, что она переменяет нравы и не позволяет им оставаться в первоначальном состоянии, но производит в них надменность, невоздержание, свирепость. Изменение ли то природных свойств, счастьем произведенное, или обнаружение при власти сокрытых пороков, это следует рассмаривать в другом роде сочинении.
Уже Сулла, предавшись убийствам, исполнил Рим мертвыми телами; им не было ни числа, ни границ; умерщвляемы были и по частной вражде многие из тех, которые не имели никакого дела с Суллой. Он позволял убийства, угождая своим любимцам. Гай Метелл, молодой человек, осмелился спросить его в сенате, какой предел будет бедам и какой степени достигши, надлежало ожидать конца сим происшествиям? «Мы не просим тебя, – говорил он, – избавить от казни тех, кого ты решился умертвить, но избавить от сомнения тех, кого спасти намерен». Сулла отвечал, что он еще не знает, кого спасти. «По крайней мере объяви, – сказал Метелл, – кого ты думаешь покарать». Сулла обещал исполнить это. Некоторые уверяют, что последние слова сказаны каким-то Фуфидием* из числа любимцев Суллы, а не Метеллом. Сулла тотчас составил проскрипцию (то есть по-латыни «список») из восьмидесяти граждан, не сообщив о том никому из правителей республики. Все на то негодовали; через день назначил он еще двести двадцать человек, на третий день не менее того. Говоря о том в речи своей народу, он объявил, что назначает к проскрипции тех, кого он помнит, а кого забыл, назначит после. Принимающему в свой дом и спасающему проскрипта, в наказание за человеколюбие его, назначаема была смерть, не исключая ни брата, ни сына, ни родителей. Умертвившему проскрипта он назначил награды два таланта, хотя бы то был невольник, умертвивший господина, или сын отца! Всего несправедливее то, что он объявил бесчестными и сынов, и внуков проскриптов, и забрал имение всех их.
Не только в Риме производились проскрипции, но и во всяком городе Италии. Ни храм богов, ни жертвенник, ни гостеприимство, ни дом отцовский не остались не оскверненными убийством. Умерщвляемы были мужья в объятиях жен, дети в объятиях матерей; число умерщвляемых из гнева и вражды было не менее числа тех, кто умерщвляемы были за их имение. Убийцы могли говорить, что одного убил огромный дом, другого сад, третьего теплые воды, ему принадлежавшие. Квинт Аврелий, человек, не входивший ни в какие дела, который думал, что в бедствиях своих сограждан участвует лишь соболезнованием об них, придя на площадь, читал имена проскриптов; в числе их нашел и себя. «Горе мне несчастному! – сказал он. – Поместье в Альбане меня губит». Он отошел несколько шагов и был убит человеком, гнавшимся за ним*.
Между тем Марий-младший, чтобы избежать плена, умертвил сам себя*. Сулла приехал в Пренесту. Сперва судил он каждого порознь и предавал наказанию; потом, как бы не имел довольно на то времени, собрал воедино всех жителей, которых было около двенадцати тысяч человек, и велел их убивать, освободив от участи только лишь хозяина дома, где остановился. Но этот благородный человек, сказав, что никогда не будет обязан благодарностью за свое спасение губителю своего отечества, бросился в толпу убиваемых по своей воле и вместе с другими согражданами своими погиб. Поступок Луция Катилины* замечателен по своей странности. Прежде нежели участь войны была решена, он убил брата своего, а когда Сулла одержал верх, то он просил его вписать имя убиенного в число проскриптов, как будто бы он был жив. Желание его было исполнено. В знак благодарности к Сулле убил он Марка Мария*, гражданина противной стороны, и принес голову его Сулле, когда он сидел на площади; потом побежал к близстоявшей Аполлоновой кропильнице и умыл в ней руки свои*.
Помимо этих убийств, многие другие поступки Суллы тоже оскорбляли граждан. Он провозгласил себя диктатором, возобновив это достоинство после ста двадцати лет. Решением народным предано было забвению все прошедшее, а на будущее время давалась ему власть казнить смертью, отбирать имение, населять, строить и разрушать города, отнимать и давать царства по своему произволу.
Он продавал отобранные имущества, сидя на трибуне, с такою гордостью и самовластием, что раздача оных казалась ненавистнее самого похищения, ибо он дарил целые области народов и доходы с городов красивым женщинам, музыкантам, мимам и извергам-отпущенникам. Многих заставил жениться на женщинах против воли их. Желая привязать к себе Помпея Великого, велел ему развестись с женой, а за него выдал Эмилию, дочь Метеллы от Скавра, первого ее мужа, вырвав ее беременную из объятий Глабриона. Эта молодая женщина умерла в родах в доме Помпея.
Лукреций Офелла, осадивший Пренесту и поймавший Мария, просил консульства. Сулла сперва ему запретил оного искать; когда же Офелла пришел на площадь с великим числом своих приятелей, то Сулла послал одного из своих центурионов для умерщвления Офеллы, между тем как сам, сидя при храме Диоскуров на трибуне, смотрел сверху на это убийство. Окружавшие Офеллу схватили центуриона и привели его к трибуне. Сулла велел молчать тем, кто шумел, и отпустить центуриона, объявив, что это сделано по его приказанию.
Триумф его был пышен по своему богатству и необыкновенной добычи, отнятой у Митридата*, но лучшим украшением его и прекраснейшим зрелищем были изгнанники, знаменитейшие и сильнейшие граждане, следовавшие за ним, увенчанные цветами; они называли Суллу отцом и спасителем своим, ибо благодаря ему возвращены им были отечество, жены и дети.
По окончании торжества, отдавая народу отчет в собрании, исчислял он счастливые свои деяния с таким же удовольствием, как и храбрые свои подвиги и наконец велел себя называть Феликсом (Felix), то есть Счастливым. Когда он писал к грекам или занимался с ними делами, то называл себя Эпафродитом, то есть Любимый Афродитой. В нашей области на трофеях его есть следующая надпись: «Луций Корнелий Сулла Эпафродит». Когда Метелла родила ему двойню, то Сулла назвал мальчика Фавстом, а девочку Фавстой. Слово «фавстон» (faustum) на языке римлян значит «счастливое», «благоприятное», таким образом, Сулла не столько полагался на свои деяния, сколько на свое благополучие. Хотя убито им столь много граждан, хотя в республике произведена столь важная перемена, однако он сложил свою власть и дал народу свободу избирать консулов по своей воле. Он не принимал участия в избрании, но, как частный человек, ходил по площади, предавая себя во власть того, который бы захотел требовать от него отчета в поступках его. Некто Марк Лепид, человек дерзкий и неприятель Сулле, против воли его был избран народом в консулы*, не из уважения к нему, но из любви к Помпею, который ему покровительствовал и просил за него народ. Помпей радовался одержанной победе. Сулла, увидя его удаляющимся из собрания, призвал к себе и сказал: «Похвальны дела твои, молодой человек! Ты заставил избрать Лепида прежде Катула – самого дерзкого и неистового человека, прежде самого доброго. Однако ж теперь, смотри, не дремать. Ты сделал сильным своего противника против самого себя». Слова Суллы были пророчественные. Лепид вскоре дошел до такой наглости, что объявил себя противником Помпею.
Сулла посвятил Геркулесу десятину всего своего имущества и угостил великолепно народ. Приготовления были столь обильны, что ежедневно бросали в реку великое множество кушанья. Вино, которое пили в этом случае, было сорокалетнее и старее того. Во время пиршества, которое продолжалось несколько дней, Метелла, жена его, издыхала от болезни. Жрецы не позволяли ему ни приблизиться к ней, ни дом свой осквернить похоронами. Сулла написал разводную тогда, когда Метелла была еще жива, и велел перенести ее в другой дом. По суеверию своему, он сохранил сей обряд в точности, но преступил им самим введенный закон, ограничивающий издержки погребения, не пощадив никаких. Он преступил и учреждения свои об умеренности стола, утешая себя в горести беседами и пирами в неге и невоздержании. По прошествии нескольких месяцев в Риме давали зрелище единоборцев; тогда еще места в театре не были отделены, но мужчины и женщины сидели вместе без разбора. Случилось, что близ Суллы сидела женщина, прекрасная лицом и знаменитого рода, то была Валерия, дочь Мессалы, сестра оратора Гортензия. Незадолго перед тем она развелась с мужем. Проходя позади Суллы, она коснулась его рукою и, сняв с платья его пушок, пошла к своему месту. Сулла взглянул на нее и удивился ее поступку. «Ничего особенного, император, – сказала она ему, – я просто хочу получить малый участок в твоем благополучии». Сулла слушал эти слова с удовольствием и не скрыл того, что был ими прельщен. Он начал разведывать о ее имени, роде и образе жизни. Они кидали друг на друга взгляды; часто обращались друг к другу и улыбались взаимно. Наконец вступили в условие о браке, который, в отношении к Валерии, может быть, не заслуживает порицания. Но хотя бы она была самая целомудренная и благородная женщина, однако побуждение Суллы к сему браку не похвально и не благоразумно. Подобно молодому человеку, он был уловлен взглядом женщины и сладострастием, от которого возникают самые постыдные и позорные страсти.
Несмотря на то, что Сулла имел у себя жену, он продолжал связь свою с мимами, с музыкантами и с комедиантами, с которыми предавался питью с утра до вечера, сидя на соломеннике. В то время сильнейшими при нем особами были комедиант Росций, первый мим Сорик и лисиод* Метробий, который всегда был любим Суллой. Эта развратная жизнь умножила болезнь, которая долгое время не давала о себе знать. Долгое время не знал он, что имел во внутренности своей язву, от которой испортилась плоть его до того, что вся превратилась во вши. Хотя несколько человек днем и ночью счищали их с него; однако то, что снимали, было малейшей частью того, что вновь возрождалось; платье его, баня, вода, в которой купался, и самое кушанье были наполнены сим потоком смрада. До такой степени он размножился! По несколько раз в день входил он в воду, дабы умыться и очистить себя – но без всякой пользы. Превращение происходило с великой скоростью, и все старание об очищении должно было уступить множеству насекомых.
Говорят, что в глубокой древности Акаст, сын Пелия, был одержан сею болезнью, а в последующие времена стихотворец Алкман, богослов Ферекид, Каллисфен Олинфский, которого содержали в темнице, равно и законоискусник Муций*. Если должно упомянуть и о тех, кто ничем хорошим не прославился, но почему-нибудь стали известны, то можно сказать, что беглец, начавший в Сицилии невольническую войну, который назывался Эвном, будучи пойман и приведен в Рим, умер от такой же болезни.
Сулла не только предчувствовал смерть свою, но и писал о ней. Он перестал писать двадцать вторую книгу записок своих за два дни перед кончиной. Он пишет, что по предсказанию халдеев надлежало ему провести благополучно жизнь свою и умереть среди величайшего благополучия. Также говорит, что сын его, умерший незадолго до Метеллы, явился ему во сне, одетый в дурном платье, и просил отца своего не беспокоиться более и вместе с ним идти к матери его Метелле, дабы жить с нею спокойно и беззаботно. При всем том он не переставал заниматься общественными делами. За десять дней до смерти своей примирил дикеархийцев*, которые были между собою в раздоре, и написал правила, по которым надлежало им впредь управляться. За день до кончины своей, узнав, что градоправитель Граний не платил долга своего в общественную казну, но ожидает его смерти, он призвал его к себе в покой и велел служителям окружить его и душить. Крик и сильное движение Суллы были причиной, что лопнул гнойник его; он потерял много крови и впал в изнеможение, провел беспокойно следующую ночь – и умер. От Метеллы оставил он двух малолетних детей. По смерти его Валерия родила дочь, которая названа Постумой. Это имя римляне дают детям, рожденным по смерти отцов.
По смерти Суллы, многие обратились к Лепиду и соединились с ним, дабы лишить тело его установленных при погребении почестей. Однако Помпей, который имел причину жаловаться на Суллу, ибо его одного изо всех друзей своих пропустил в своем завещании – успел, частью просьбами и лаской, а частью угрозами, разогнать их. Он сам провожал тело его до Рима, доставляя погребению безопасность и оказывая приличные умершему почести. Говорят, что женщины принесли телу его такое множество ароматов, что, сверх того количества, которое несено было в двухстах десяти ношах, составлен был большой кумир Суллы и ликтора, из дорогого фимиама и киннамона. День погребения по утру был сумрачен; все полагали, что будет дождь, и едва в девять часов подняли тело, сильный ветер подул на костер и воздвиг великий пламень, которым сожжено его тело. Костер уже догорал, огонь стал погасать, как пролился сильный дождь, который продолжался до самой ночи, так что, казалось, счастье сопровождало Суллу до самого гроба. Памятник его сооружен на Марсовом поле, с надписью, которая составлена им самим, и которой содержание есть то, что никто из друзей в оказании добра и никто из врагов в соделании зла его не превзошел.
Сравнение Лисандра с Суллой
Описав жизнь Суллы, приступим уже к сравнению его с Лисандром. Общее между ними то, что оба сделались великими, положив сами начало своему величию, но в Лисандре особенно то, что все власти, какие он имел, получил по воле своих сограждан, еще не развратившихся; что ни к чему их не принуждал насильственно и не был могуществен вопреки законам. Но в междоусобии, как говорит Гомер, и самый дурной человек достигает почестей. В Риме, в то время, при всеобщем разврате народа, при испорченном правлении, то в одной, то в другой стороне восставали властелины. Неудивительно, что Сулла господствовал там, где Главции и Сатурнины изгоняли из города Метеллов; где в Народном собрании убивали консульских детей; где военные силы приобретаемы были золотом и серебром; где ратники подкупаемы были; где огнем и мечом постановляли законы и принуждали противящихся им принять оные насильственно. Не порицаю того, кто в таких обстоятельствах мог достигнуть верховной власти, но не почитаю признаком добродетели сделаться первым при столь дурном положении республики. Но тот, кто Спартой, еще благоустроенной и благоразумно управляемой, высылаем был к принятию верховного предводительства, кому поручали важнейшие дела, должно думать, почитаем был лучшим из лучших и первым из первых. Это было причиной, что один многократно возвращал власть своим согражданам и снова получал ее от них. Уважение всегда сопровождало его, ибо по своей доблести он имел первенство над другими. Но Сулла, будучи избран единожды предводителем войска, в продолжении десяти лет беспрерывно не выпустил из рук оружия, делал себя то консулом, то проконсулом, то диктатором и всегда оставался тиранном.
И Лисандр, как нами замечено, предпринял переменить правление, но с большей кротостью и справедливостью, нежели Сулла, ибо не оружием и не все разом испровергая, подобно Сулле, но убеждением и уверением хотел исправить постановление о царях. И подлинно казалось бы по естеству справедливым, чтобы лучший начальствовал в городе, управлявшем всей Греций, единственно по доблести, а не по благородству. Как охотник ищет не щенков от пса, но пса самого, а всадник не потомство, что от коня происходит, но коня доброго, ибо какая ему польза в лошаке? Так и политик ошибается, если в правителе будет искать не того, что он есть в самом деле, но того, от кого он происходит. Сами спартанцы лишили власти некоторых царей своих за то, что они были люди ничтожные и не имели способностей, нужных царю. Порок бесчестен и в благорожденном человеке. Добродетель сама по себе почтенна, но не в силу благородства происхождения.
Один делал несправедливости из уважения к друзьям своим; другой простирал их и на друзей своих. Известно, что Лисандр, из уважения к ним, сделал много дурного и для утверждения господства их и самовластия произвел многие убийства. Но Сулла из зависти отнял войско у Помпея; дав Долабелле начальство над флотом, хотел лишить его оного; Лукреция Офеллу, искавшего консульства как награды за многие важные услуги, велел умертвить перед глазами своими в намерении внушить всем страх и ужас убиением самых любезных ему особ.
Склонность к удовольствиям и жадность к деньгам обнаруживают в Сулле душу самовластную. Свойства Лисандра показывают человека, способного к управлению. При всей своей неограниченной власти и могуществе не явил он себя невоздержанным и слабым, но более всякого другого опроверг известную пословицу: «У себя львы, у чужих лисицы»*. Образ жизни его был целомудренный, воздержанный, истинно лакедемонский. Напротив того ни бедность молодости, ни старость лет не умеряли прихотей Суллы. Он устанавливал для сограждан своих законы о браках и воздержании; между тем как сам предавался распутству и противозаконным связям, как пишет Саллюстий. Он сделал город столь бедным и истощил его до того, что продавал за деньги дружественным и союзным городам вольность и независимость, хотя ежедневно отбирал и присваивал себе имущество богатейших и величайших домов. Нельзя счесть всего того, что он бросал и дарил льстецам. Какое могло быть рассуждение или какая бережливость в дарах человека, который расточал оные в пьяных беседах, который, в присутствии целого народа, явно некогда продавая с публичного торга великое имущество за малую цену, велел стукнуть молотком в пользу одного из друзей своих, и когда некто надбавил цену и оценщик объявил ее, то Сулла, сердясь на то, сказал народу: «Любезные граждане! Как я обижен и какое насилие я должен терпеть! Я не могу располагать, как хочу, своей добычей!» Лисандр, напротив того, и дары, ему принесенные, отдал своим согражданам. Я не хвалю его за то. Может быть, более вреда принес Спарте Лисандр уступкой ей богатства, нежели Сулла отнятием его. Однако это служит доказательством бескорыстия его.
С каждым из них случилось нечто особенное, относительно к республике. Сулла, будучи невоздержан и расточителен, исправлял сограждан своих; Лисандр наполнил город теми пороками, от которых сам воздерживался; проступки одного состояли в том, что он был хуже постановляемых им законов, а другого в том, что он делал граждан хуже себя, ибо он научил Спарту нуждаться в том, в чем сам научился не иметь нужды. Таковы они были в отношении к делам общественным.
Сулла несравнен по военным подвигам, по делам стратегическим, по множеству трофеев, по великости опасностей, в которых находился. Лисандр одержал на море две победы; прибавим к ним осаду Афин, дело само по себе не столь уж важное, но превознесенное молвой. Неудачи его в Беотии и Галиарте были, может быть, произведением несчастья; однако кажутся следствием неблагоразумия, ибо он не дождался многочисленной силы, шедшей уже к нему из Платеи с царем, но увеличенный гневом и любочестием, устремился на стены не в надлежащее время. Самые обыкновенные воины, выйдя из города, против всякого ожидания, умертвили его; он получил смертельный удар, не так как Клеомброт при Левктрах, противясь наступающему неприятелю; или Кир и Эпаминонд, удерживая отступающих и утверждая за собою победу. Эти мужи умирали смертью, достойною царей и полководцев. Лисандр, напротив того, пожертвовав собою бесславно, как простой воин, доказал, что древние спартанцы благоразумно избегали сражений под стенами, в которых храбрейший полководец может погибнуть не только от всякого обыкновенного человека, но и от руки женщины или ребенка. Так Ахилл, говорят, умерщвлен Парисом у ворот Трои. Трудно исчислять, сколько побед одержал Сулла в открытых сражениях, сколько сот тысяч неприятелей истребил. Он взял Рим дважды и завладел Пиреем, не принудив его к сдаче голодом, подобно Лисандру, но лишив Архелая моря и твердой земли, многими и важными победами.
Не должно оставить без замечания полководцев, с которыми они воевали. Можно бы было для забавы воевать с Антиохом, кормчим Алкивиада, или обманывать Филокла, афинского демагога, который:
Бесславен был; язык имел, как острый меч.
Митридат не захотел бы поставить их наряду со своими конюшими, а Марий – с каким-либо из своих ликторов. Несколько владельцев, консулов, полководцев, ораторов восстали против Суллы! Оставя других, кто был страшнее Мария? Какой царь могущественнее Митридата? Кто отважнее Лампония и Телезина? Однако Сулла одного изгнал, другого покорил, а двух последних умертвил.
Важнее всего, по моему мнению, то, что Лисандр совершал свои дела с помощью своего отечества; напротив того, Сулла, изгнанник, преследуемый своими неприятелями, в то самое время, как жена его была изгоняема, дом разоряем, друзья умерщвляемы, сам находясь в Беотии, устраивался против бесчисленных врагов, подвергался опасности за отечество и воздвигал трофей. Когда Митридат предлагал ему союз, давал силы против врагов его, то он нимало не сделался снисходительнее, не оказал ему никакой ласки, не приветствовал его, не простер к нему руки, пока не узнал от него самого, что соглашается оставить Азию, предает ему корабли, уступает царям области их – Вифинию и Каппадокию. Кажется, Сулла ничего не произвел прекраснее дела сего и с большим духом. Он предпочел благо общественное своему собственному и, подобно бодрому псу, не прежде выпустил пойманную добычу, как низложивши ее совершенно, и после того обратился к отмщению за оказанные ему частные обиды.
Кроме этих дел, поступки их, относительно Афин, могут служить к сравнению их нравов. Сулла, взяв город, сопротивлявшийся ему за могущество Митридата, возвратил ему вольность и независимость. Лисандр, напротив того, не возымел никакой жалости к Афинам, ниспадшим с высоты могущества; уничтожил в них народоправление и предал их власти лютейших и беззаконных тираннов.
Основываясь на этих рассуждениях, мы недалеко уклонимся от истинны, если скажем, что Сулла больше произвел, а Лисандр меньше проступался, и потому одному дадим первенство за воздержание и умеренность, а другому – за искусство в предводительстве и за храбрость.