Сравнительные жизнеописания — страница 24 из 51

Агесилай

Архидам*, сын Зевксидама, царствовавший над лакедемонянами с большой славой, оставил по себе двух сыновей: Агиса от Лампидо*, женщины весьма почтенной, и младшего – Агесилая от Эвполии, дочери Мелессипида. По законам царство принадлежало Агису. Агесилай, казалось, должен был жить в частном состоянии, и потому получил обыкновенное лакедемонское воспитание, суровое и многотрудное, но научающее граждан повиновению. По этой причине стихотворец Симонид назвал Спарту «Покорительницей мужей», ибо она в особенности заставляла граждан быть по привычке покорными и послушными законам, подобно коням, с самого начала обучаемым. Закон освобождает от этого принуждения детей, воспитываемых для царства. В Агесилае было отлично то, что он получил власть, научившись прежде повиноваться, а потому лучше всех царей умел жить в согласии со своими поданными, ибо он к природной царской важности, к природному его величию присоединял снисходительность и приятность нрава, приобретенные воспитанием.

В собраниях молодых людей, вместе воспитывавшихся, которые назывались агелами*, Агесилай привлек к себе любовь Лисандра, который прельстился более всего скромным и благопристойным его поведением. Будучи упорнее и пламеннее всех юношей, имея непреоборимое желание во всем первенствовать, он сохранял в себе такую покорность, такую кротость, что не из страха, но из уважения исполнял все приказания, и более печалился от выговоров, нежели обременялся трудами. Красота его в цветущих летах скрывала хромоту его; немалым облегчением от тяжкого недостатка было ему и то, что он сносил его весело и с равнодушием, первый смеялся и шутил над самим собой. Хромота усиливала его честолюбие, ибо не было труда или предприятия, от которого бы он отказался под предлогом этого недостатка. Мы не имеем никакого изображения его; он сам того не хотел, и умирая запретил делать какое-либо изображение своего тела, живописное или ваятельное. Говорят, что он был ростом мал и видом не важен. Приятный нрав, всегдашняя веселость и шутливость, не имеющая в себе ничего неприятного и жестокого ни в голосе, ни в виде, соделывали его и в старости любезнее самых пригожих юношей. Феофраст повествует, что эфоры наложили на Архидама пеню за то, что он женился на малорослой женщине. «Не царей родит нам она, – говорили они, – но царьков».

В царствование Агиса прибыл из Сицилии в Спарту Алкивиад*, изгнанный из отечества. Вскоре по прибытии своем, он обвиняем был в тайной связи с царицей Тимеей. Рожденного от нее сына Агис* не признавал своим, но утверждал, что Алкивиад отец его. Тимея, как говорит Дурис, сносила это равнодушно и внутри своего дома, говоря тихо с рабынями, называла сына своего Алкивиадом, а не Леотихидом. Сам Алкивиад признавался, что вступил в связь с Тимеей не из любострастия, но из любочестия, дабы над спартанцами царствовали его потомки. Впрочем, это было причиной, что Алкивиад, страшась Агиса, удалился из Спарты. Агис всегда был в сомнении о Леотихиде и никогда не почитал его своим сыном. Во время его болезни Леотихид со слезами пал пред ним и в присутствии многих упросил признать его за своего сына. Но по смерти Агиса Лисандр, победив уже афинян на море и имея великую силу в Спарте, старался возвести Агесилая на царство, не принадлежащее Леотихиду, как незаконнорожденному. Многие из других граждан, уважая великие качества Агесилая, возраст и будучи воспитаны вместе с ним, помогали и содействовали ему со всевозможным усердием. В то время находился в Спарте Диопиф, знавший великое множество древних предсказаний, почитавшийся мудрым и отлично сведущим в делах, касающихся богов. Он утверждал, что беззаконно быть хромому царем в Лакедемоне, и читал в суде следующее прорицание:

Хотя ты славою, о Спарта, вознесенна,

Доколь на двух ногах ты будешь утвержденной;

Хромого царствия ты пагубы берегись,

Чтоб бури, бедствия тебя не обступили,

И волны бурные войны не потопили.

Лисандр против этого говорил, что если спартанцы страшатся прорицания, то должны беречься Леотихида, ибо божеству не может быть противен тот, кто царствует с поврежденной ногой, но под хромым царством, разумеется царство того, кто достигнет оного, будучи рожден незаконно и не происходя от Геракла. Агесилай утверждал, что сам Нептун свидетельствовал о незаконном рождении Леотихида, заставив землетрясением Агиса выбежать из чертога своей супруги; по прошествии же десяти месяцев и более родился Леотихид.

Таким образом, Агесилай, возведенный на царство, получил и все имущество, лишив оного Леотихида, как незаконнорожденного, но видя, что родственники его матери, которые были люди добрые, находились в крайней бедности, он разделил между ними половину имения, приобретая этим наследством любовь и славу вместо зависти и ненависти.

По словам Ксенофона, Агесилай, повинуясь отечеству, тем более имел силы и делал, что хотел. В то время власть эфоров и геронтов* была в республике величайшая. Правление первых продолжается только один год; геронты всю жизнь имеют это достоинство. И те, и другие установлены для ограничения царской власти, как сказано в Ликурговом жизнеописании. По этой причине с древних времен цари спартанские, при самом вступлении на престол, начинали иметь с ними распри и несогласия, которые переходили в потомство. Агесилай шел противоположной дорогой. Вместо того, чтобы с ними ссориться и им противиться, он старался им угождать и не предпринимал никакого дела без их совета. Когда он был призываем в их собрание, то шел к ним немедленно. Когда сидел на царском престоле, занимаясь делами, то всегда вставал при приближении эфоров. Всякому избранному в геронты он посылал всегда в подарок плащ и быка. Таким образом, оказывая честь сему достоинству и их властью возвышаясь нечувствительным образом, он умножал свою силу и придавал царскому сану величие и могущество, которое уступали ему из благосклонности.

В рассуждении поступков и обхождения его с другими гражданами можно сказать, что он был невиннее во вражде, нежели в дружбе, ибо врагам своим не делал зла несправедливо, а друзьям содействовал и в несправедливых делах. Он стыдился не уважать врагов своих за их славные подвиги, но не был в состоянии выговаривать своим друзьям, когда они проступались; ему было приятно и в том помогать им, и делать проступки вместе с ними, не считая никакого дружеского вспоможения постыдным. Тем, кто был с ним в раздоре и впадал в несчастье, он первый соболезновал, ревностно оказывал им свою помощь, когда они его просили, и через то всем нравился, всех к себе привязывал. Эфоры, замечая это и боясь его могущества, наложили на него пеню под тем предлогом, что он делает своими граждан, принадлежащих обществу. Ибо подобно тому, как физики полагают, что если бы распри и раздор были отняты от вселенной, то небесные тела остановились бы, не было бы ни рождения, ни движения, по причине совершенного между всеми согласия, так, по-видимому, лакедемонский законодатель в общество, им образованное, вложил любочестие и любоначалие, как средства, воспламеняющие добродетель, желая, чтобы между лучшими согражданами было некоторое несогласие и соревнование. Угодливость, взаимно уступающая без разбора и прекословия, как свойство не деятельное и не противодействующее, несправедливо называется согласием. Гомер, как многие полагают, был того же мнения; в противном случае он не представил бы Агамемнона веселящимся тому, что Одиссей и Ахилл дошли до укоризны в самых жестоких словах, если бы взаимную ревность и распри между отличнейшими мужами не почитал великим благом для общества. Впрочем, нельзя этого допустить просто без исключения, ибо раздоры, достигающие крайней степени, вредны для обществ и сопряжены с величайшими для них опасностями.

Едва Агесилай вступил на престол, как в Спарте получено известие, что царь персидский с многочисленным флотом приготовлялся лишить лакедемонян владычества над морем. Лисандр желал опять быть посланным в Азию на помощь своим приятелям, которых оставил правителями и властителями городов, и которые, употребляя во зло власть свою, были изгоняемы и умерщвляемы гражданами. Он убедил Агесилая предпринять этот поход, вести войну как можно далее от Греции и предупредить приготовления персов. В то самое время он писал приятелям своим в Азию, чтобы они отправили в Лакедемон посланников и требовали Агесилая себе в полководцы. Агесилай, представ перед народом, объявил, что предпримет войну, если дано будет ему тридцать военачальников и советников спартанских, две тысячи отборных воинов из вновь вступивших в гражданство* и шесть тысяч из союзников. Все требования Агесилая были одобрены, по старанию Лисандра. Царь вскоре отправился, имея при себе тридцать спартанцев, среди которых Лисандр был первый, не только по собственной своей славе и силе, но и по приязни к нему Агесилая, который за это предводительство, более нежели за самое царство, почитал себя обязанным Лисандру.

Между тем как силы его собирались в Гересте*, он прибыл в Авлиду со своими друзьями и провел там ночь. Ему приснилось, что некто говорил ему следующее: «Царь лакедемонский! Тебе известно, что никто не сделался вождем всей вообще Греции, кроме Агамемнона, а после него никто, кроме тебя. Поскольку ты теми же предводительствуешь, кем предводительствовал и он; с теми же ведешь войну и от тех же мест отправляешься, то должен ты принести богине ту самую жертву, которую принес Агамемнон перед отплытием своим отсюда». Агесилаю пришло тогда на мысль жертвоприношение девы, которую заклал сам отец, убежденный словами прорицателей, но это сновидение не смутило его. Он встал, рассказал друзьям своим сон и присовокупил, что он почтит богиню тем, чем прилично ей веселиться, но не будет подражать невежеству тогдашнего вождя. Он украсил оленя и велел своему прорицателю принести животное в жертву, но не по тому обряду, который был назначен беотийцами. Беотархи, узнав об этом и будучи движимы гневом, послали служителей своих запретить Агесилаю приносить жертвы против законов и древних обычаев беотийцев. Служители не только возвестили ему это, но еще сбросили жертвы с жертвенника. Агесилай отплыл в великом неудовольствии, гневаясь на фиванцев; это неблагоприятное предзнаменование повергло его в отчаяние и заставило думать, что подвиги его будут несовершенны и предприятие не достигнет предполагаемой цели.

По прибытии своем в Эфес он с неудовольствием видел великую силу и важность Лисандра; множество народа толпилось ежедневно у дверей его; все за ним следовали, оказывали ему уважение, как будто бы Агесилай имел только по закону название и вид полководца, а в самом деле Лисандр имел все могущество и власть и всем управлял по своей воле. Ни один из полководцев, посланных в Азию, не был страшнее и могущественнее Лисандра; никто не сделал столько добра друзьям своим, столько зла своим неприятелям, сколько он сделал. Все его деяния еще были свежи в памяти тамошних жителей, которые, видя простоту в обращении и снисходительность Агесилая, а в Лисандре прежнюю жестокость нрава, гордость и краткословие, преклонялись перед ним и одному ему оказывали все внимание. Сначала это возбуждало неудовольствие в прочих спартанцах, ибо они казались более прислужниками Лисандра, нежели советниками царскими. Вскоре сам Агесилай, чрезмерно честолюбивый и упорный, хотя независтливый и не досадовавший на уважение, оказываемое другим, стал бояться того, что если бы он произвел что-либо блистательное, то вся честь принадлежать будет Лисандру по причине великой его славы. Итак, Агесилай начал поступать с ним следующим образом: сперва отвергал его советы, оставлял без уважения и пренебрегал всем тем, что Лисандр предлагал и о чем старался; делал ему совсем противное; потом всех просителей, которые, сколько ему было известно, полагались на Лисандра, отсылал от себя, не исполняя их просьбы. Равным образом в судах, кому Лисандр более хотел вредить, тому должно было выиграть; и напротив того, в пользу кого он явно старался, тому трудно было избегнуть пени. Так как все это делалось не по случаю, а с намерением и беспрестанно, то Лисандр, чувствуя сему причину, не скрывался от своих друзей; он говорил им, что ради его они претерпевают бесчестие, и советовал им обращаться к царю и к тем, кто больше имел силы, с изъяснением своего почтения.

Агесилай, чувствуя, что Лисандр говорил и поступал таким образом для возбуждения против него ненависти и желая еще более унизить его, дал ему должность раздавателя мяса*, сказав притом в присутствии многих: «Пусть теперь они идут и оказывают уважение моему раздавателю мяса». Лисандр, огорченный должностью, сказал ему: «Ты хорошо умеешь, Агесилай, унижать друзей своих». – «Я умею унижать тех, кто хотят быть могущественнее меня», – отвечал Агесилай. «Но, может быть, государь, – продолжал Лисандр, – тебе сказали больше, нежели я сделал. Итак, дай мне должность и место, где, не оскорбляя тебя, мог бы я тебе быть полезным». Агесилай после того отправил его в Геллеспонт. Вскоре Лисандр привел к нему перса Спифридата из сатрапии Фарнабаза с большим богатством и двумястами воинами, но гнев его еще не укротился; негодуя на оказанное ему унижение, он намеревался лишить два рода исключительного права на царство и предоставить оное всем спартанцам. Он произвел бы великое беспокойство этим раздором, если бы не кончил жизнь свою во время похода в Беотию. Вот как честолюбивые души, не сохраняя умеренности в управлении, производят более зла, нежели добра. Если Лисандр был высокомерен и не знал меры в своем честолюбии, то Агесилай, без сомнения, знал другие не столь унизительные средства к исправлению ошибок столь славного и честолюбивого мужа, но, кажется, оба они были одержимы одной страстью: один не признавал власти начальника, другой не терпел безрассудства своего друга.

В начале войны Тиссаферн*, боясь Агесилая, заключил с ним договор, которым царь персидский обязывался возвратить независимость греческим городам, находящимся в Азии; вскоре после того, думая, что у него есть достаточные силы, он начал войну, и Агесилай принялся за нее охотно*, ибо он ожидал чего-то великого от этого похода и почитал бесчестием для себя, что десять тысяч греков, под предводительством Ксенофонта, дошли до моря*, победив царские войска столько раз, сколько сами хотели, а между тем, чтобы он, предводительствуя лакедемонянами, обладающими морем и землей, не оказал в глазах греков никакого достопамятного подвига. Итак, вскоре позволительным обманом он отомстил за клятвопреступление Тиссаферну. Он притворился, будто хочет вступить в Карию. Тиссаферн собрал там свои силы, а Агесилай напал на Фригию. Он взял несколько городов, завладел великим богатством и показал друзьям своим, что нарушение клятвы и договора значит презрение к богам, а обманывать своих неприятелей не только простительно, но и славно, и польза, от того происходящая, сопряжена с удовольствием.

Поскольку неприятель одержал над ним верх конницей и жертвы оказались неблагоприятными, то он удалился в Эфес и собирал всадников. Он объявил богатым, что кто из них не хочет идти на войну, то может за себя поставить коня и воина. Таковых было великое число. Вскоре Агесилай собрал множество храбрых всадников вместо робких и богатых. Те, кто не хотел идти в поход, ни служить в коннице, нанимал за себя людей, которые охотно на это согласились. Он полагал, что Агамемнон благоразумно поступил*, когда, взяв хорошей породы кобылицу, уволил от похода человека богатого и робкого. По приказанию Агесилая приставленные к добыче чиновники продавали пленных, раздевши их донага. Многие покупали их платье, но смеялись, смотря на белые и нежные тела их, как людей воспитанных в неге и роскоши; их почитали бесполезными и ничего не значащими. Агесилай подошел к ним, сказал воинам: «Вот с кем вы воюете, и вот за что воюете!», указывая на богатые их одежды.

Когда настало время вступить вновь в неприятельскую землю, то Агесилай сказал наперед, что пойдет на Лидию; он не обманывал Тиссаферна, но Тиссаферн, обманутый прежде Агесилаем, не веря уже ему, обманул сам себя. Он думал, что Агесилай, имея в коннице великий недостаток, намеревался вступить теперь в Карию, в которой неспособно действовать оной, но когда

Агесилай, как он говорил ранее, прибыл на равнины, окружающие Сарды, то Тиссаферн принужден был поспешить к городу на помощь, напал конницей на неприятелей, рассеянных для грабежа на равнине, и победил многих. Агесилай, приметив, что неприятель не имеет при себе пехоты и что у него все силы собраны, поспешил дать сражение. Он смешал легкую пехоту с конницей и приказал им со всевозможной поспешностью идти вперед и учинить нападение на неприятеля, на которого скоро вел он сам тяжелую пехоту. Варвары были разбиты. Греки их преследовали, овладели их станом и многих умертвили. После этой битвы они не только могли безбоязненно грабить и разорять царские области, но видели наказанным Тиссаферна, человека злого и всем грекам враждебнейшего, ибо персидский царь вскоре послал от себя Тифравста, который после того отрубил ему голову*, а Агесилаю предложил заключить мир и отправиться в отечество; притом он послал ему деньги. Агесилай отвечал, что мир заключить имеет власть одна только республика, что для него приятнее обогащать воинов своих, нежели самому быть богатым; и что сверх того греки почитают славным от врагов получать добычу, а не подарки. Но из уважения к Тифравсту, наказавшему Тиссаферна, общего врага грекам, он отступил во Фригию, взяв от него тридцать талантов на содержание войска.

В самом отступлении Агесилай получил от правительства скиталу с повелением принять начальство над морскими силами. Одному Агесилаю отечество вручило столь великую власть; он без сомнения был, как говорит и Феопомп, величайший и знаменитейший из всех людей того времени, но надлежало ему, как подтверждает этот писатель, гордиться более добродетелью, нежели могуществом. Тогда Агесилай назначил Писандра начальником морских сил и ошибся*, ибо многие были старее и способнее Писандра, но Агесилай, невзирая на пользу своего отечества, а уважая только дружбу и угождая жене своей, которой Писандр приходился братом, поручил ему власть над морскими силами.

Остановившись с войском своим в области, управляемой Фарнабазом, Агесилай не только имел в изобилии все нужное, но и собрал великое множество денег. Он дошел до Пафлагонии и заключил союз с царем Котием, который желал дружбы Агесилаевой, уважая доблесть его и верность слова. Спифридат, отпавший от Фарнабаза, присоединился к Агесилаю и всюду следовал за ним во всех его странствованиях и походах. Он имел прекрасного сына по имени Мегабат, которого весьма любил Агесилай, и дочь, также прекрасную и взрослую, на которой Агесилай убедил жениться Котия. Спифридат принял от Агесилая тысячу человек конницы и две тысячи легковооруженной пехоты. Опять возвратился во Фригию и разорял области Фарнабаза. Этот правитель никогда не выдерживал его нападения, не полагался на крепость стен своих, но имея при себе все свои сокровища и драгоценности, удалялся и убегал от него, переменяя беспрестанно местопребывание. Наконец Спифридат подстерег его и с помощью спартанца Гериппида завладел станом и получил в добычу все богатство его, но Гериппид строгим разысканием украденной добычи, принуждая варваров возвращать то, что они взяли, все рассматривая и обыскивая, до того раздражал Спифридата, что он тотчас убежал в Сарды вместе с пафлагонцами. Говорят, что для Агесилая ничего не было горестнее этой потери. С одной стороны жалел он, что лишился столь храброго человека, каков был Спифридат, и с ним немалой силы, а с другой боялся упрека в мелочной и низкой скупости, от которой не только старался предохранить себя, но и самое свое отечество. Кроме этих важных причин, мучила его любовь к юноше, хотя в присутствии его, по собственному своему упрямству, употреблял он все свои усилия к побеждению своей страсти. Некогда даже уклонился он от Мегабата, который приближался к нему, чтобы обнять и поцеловать его. Мегабат устыдился отказа и с того времени приветствовал его издали. Огорченный Агесилай, раскаясь в своем поступке, показал удивление, что Мегабат не приветствовал уже его дружеским поцелуем. «Ты сам, государь, тому виной, – отвечали ему приятели его, – ты не принял приветствия прекрасного юноши, устрашившись его. Если он опять согласится подойти к тебе и приветствовать, то берегись, чтобы не оробеть в другой раз!» Агесилай несколько времени пребывал в размышлении и безмолвии, наконец, сказал им: «Не старайтесь склонять его; для меня будет приятнее преодолеть себя в другой раз, нежели видеть все то, что предо мной, превращенным в золото». Так думал Агесилай, пока Мегабат был при нем, но когда он лишился его, то был столь опечален, что трудно сказать, имел ли бы он силы отказаться от приветствия его, когда бы он возвратился и предстал пред ним.

По прошествии некоторого времени Фарнабаз изъявил желание видеться и переговорить с Агесилаем. Их свел кизикиец Аполлофан, связанный с обоими гостеприимством. Агесилай со своими друзьями первый пришел к назначенному месту, бросился на высокую траву под тенью и ожидал Фарнабаза. Этот пришел; хотя посланы были для него мягкие кожи и разноцветные ковры, но он из уважения к Агесилаю, лежавшему таким образом, лег так же, как попало, на траву, несмотря на то, что носил платье удивительно тонкое и прекрасного цвета. Они приветствовали друг друга. Фарнабаз не имел недостатка в справедливых жалобах на лакедемонян, ибо он оказал им великую помощь в войне против афинян, а ныне от них претерпевал разорение. Агесилай видел, что спартанцы, окружавшие его, были поражены словами его, потупляли глаза в землю от стыда и не знали, что отвечать, ибо видели Фарнабаза обиженным. Агесилай сказал ему: «Фарнабаз! Будучи прежде друзьями царя, мы поступали дружески со всем тем, что ему принадлежало; сделавшись его неприятелями, мы поступаем неприятельски. Видя, что и ты желаешь быть его принадлежностью, делая тебе зло, мы вредим ему, но с того дня, как ты скорее захочешь быть другом и союзником греков, нежели рабом царским, будь уверен, что эта фаланга, эти оружия, эти корабли и все мы будем хранителями твоих имуществ и вольности, без которой для смертных нет ничего прекрасного, нет ничего привлекательного». Тогда Фарнабаз открыл ему свои мысли. «Если царь, – говорил он, – назначит другого полководца, то я соединюсь с вами, но если мне поручит начальство, то не будет во мне недостатка в усердии для защиты областей его и в причинении вам вреда для пользы его». Агесилаю приятно было это слышать; он встал в одно время с ним и, взяв его за руку, сказал: «О, если бы ты, будучи таким человеком, лучше захотел быть нашим другом, нежели врагом!»

Между тем как Фарнабаз с друзьями своими удалялся, сын его, отстав от него, прибежал к Агесилаю и сказал ему, улыбаясь: «Агесилай! Я заключаю с тобой союз гостеприимства». С этими словами он дал ему метательное копье, которое было у него в руке. Агесилай принял оное и, прельстясь видом и лаской молодого юноши, смотрел вокруг себя на предстоявших, не имеет ли кто, чем бы отдарить прекрасного и благородного юношу. Увидев у писца своего Идея коня с богатым убором, снял оный с поспешностью и отдал юноше. Он не переставал вспоминать о нем. Спустя долгое время после того, когда этот юноша, изгнанный братьями из своего дома, убежал в Пелопоннес, Агесилай имел великое о нем попечение и даже оказал помощь другу его. Молодой перс был связан дружбой с афинским бойцом, который, будучи уже велик и силен, был в опасности быть исключенным из Олимпийских игр*. Тогда перс прибегнул к Агесилаю и просил его о своем друге. Агесилай, желая и в этом случае услужить ему, с великим трудом достиг того, чего хотел. Он был во всем справедлив и точный исполнитель законов, но в том, что касалось до его друзей, излишнюю справедливость почитал отговоркой. После него осталось краткое письмо его к карийцу Гидриею*, в следующих словах: «Если Никий невинен, то отпусти его; если виновен, отпусти его для меня; как бы то ни было, отпусти его». Таков большей частью был Агесилай в рассуждении друзей своих! При всем том он часто пользовался обстоятельствами к общей пользе, что показал следующим поступком. Некогда должно было ему поспешно снять стан в беспорядке и оставить в болезни своего любимца. Больной просил и звал его, но он, обратясь к нему, сказал: «Как тяжко сострадать и рассуждать!» Об этом повествует философ Иероним.

Уже два года предводительствовал он войсками; слух о нем простерся до верхней Азии и наполнил ее славой о воздержании, простоте и умеренности его. В походах обыкновенно он останавливался в священнейших храмах, дабы боги были свидетелями и зрителями тех деяний, которые мы не многим позволяем видеть. Среди многих тысяч воинов трудно было найти такого, у которого был бы тюфяк хуже и проще того, нежели какой Агесилай имел. Он так нечувствителен был к холоду и жару, что, казалось, один был создан переносить различные времена года, так как боги оные смешивают.

Сколь приятное зрелище было для греков, обитавших в Азии, видеть сатрапов и полководцев, прежде столь надменных, несносных и утопающих в богатстве и роскоши, а ныне с покорностью льстящих человеку, ходящему в простом платье, приноравливающих себя к нему и преобразующихся по одному его краткому, лаконическому слову! Многим тогда приходили на мысль стихи Тимофея*:

Днесь Арес царствует; не страшно грекам злато.

Вся Азия волновалась, области были готовы к возмущению. Агесилай, устроив тамошние города, учредив во всех правление и приличный порядок без убийств, без изгнания граждан, хотел идти далее перенести войну от греческого моря в внутренность Персии, заставить царя сразиться за себя и за блаженство, которым он наслаждается в Экбатане и Сузах*, дабы он, сидя спокойно на своем престоле, не имел времени награждать греков за войны, возбуждаемые им, ни подкупать их демагогов.

Но в это самое время прибыл к нему спартанец Эпикидит с известием, что Спарте угрожает страшная война с греками, что эфоры отзывают его назад и приказывают спешить на помощь отечеству.

Несчастные греки! Сколь варварские бедствия вы изобрели для самих себя!*

Ибо каким другим именем назвать можно тогдашнюю зависть, возмущение и союз греков против греков? Они своими руками удержали парящее вверх счастье; оружия, поднятые на варваров, и войну, далеко от Греции переселенную, вновь на самих себя обратили. Я не могу быть одного мнения с коринфянином Демаратом, который сказал, что великого удовольствия лишились греки, не видавшие Александра на престоле Дария. Напротив того, они должны бы, кажется, пролить слезы, рассудив, какую славу оставили Александру и македонянам те, кто при Левктре, при Коринфе и в Аркадии истребил лучших греческих полководцев. Агесилай не сделал ничего прекраснее и славнее сего отступления; не было никогда лучшего примера покорности и справедливости. Ганнибал, уже находившийся в невыгодном положении и вытесняемый из Италии, с трудом повиновался приказу призывавших его к войне, которая угрожала отечеству. Александр даже смеялся, узнав о сражении Антипатра с Агисом, и сказал предстоящим: «Кажется мне, друзья мои, что когда мы здесь побеждали Дария, там в Аркадии происходила война между мышами». Не должно ли почитать Спарту блаженной за почтение, которое к ней оказывал Агесилай, за благоговение к ее законам? Едва он получил скиталу, как вдруг оставил такое счастье, всю власть свою и великие надежды, которые им водили, и тотчас отплыл назад, не совершивши своих подвигов, оставив в союзниках великое по себе сожаление. Приятностью своего обхождения он опроверг сказанное Эрасистратом, сыном Феака, будто бы лакедемоняне были лучше в общественной, а афиняне в частной жизни. Показав себя превосходным царем и полководцем, Агесилай был еще лучше и приятнее для тех, кто пользовался часто дружбой его и знакомством.

Поскольку на персидской монете изображен был стрелец, то Агесилай, при отступлении своем, сказал, что царь десятью тысячами стрельцов изгоняет его из Азии, ибо такое число привезено в Афины и в Фивы и роздано демагогам, возбудившим эти народы к войне против Спарты*.

Переправившись через Геллеспонт, Агесилай шел Фракией; он не просил у варваров на то позволения, но, посылая к ним, спрашивал, как ему перейти через их области, дружески или неприятельски. Все приняли его дружески и сопровождали с честью, как только кто мог. Одни трохалы*, которым и Ксеркс, как говорят, послал дары для свободного проезда через их земли, требовали от Агесилая ста талантов серебра и столько же женщин. Агесилай спросил у них с колкостью: «Для чего они не пришли тотчас взять их?» Он продолжал свою дорогу, напал на них, устроившихся в боевом порядке, победил и многих оставил на месте. Подобный отзыв сделал он и царю македонскому, который отвечал, что о том подумает. «Пусть он думает, – сказал Агесилай, – а мы теперь же пойдем». Царь, удивившись смелости его и страшась ее, просил его пройти дружески.

Агесилай разорил область фессалийцев, союзных с неприятелями Спарты. В Лариссу послал Ксенокла и Скифа с мирными от Спарты предложениями. Эти посланники был задержаны и заключены в тюрьму в Лариссе. Спартанцы, раздраженные этим поступком, желали, чтобы Агесилай осадил и взял этот город, но он сказал, что не хочет завладеть и всею Фессалией, если то будет стоить жизни хотя одного из этих мужей. Он получил их обратно по договору. Таковой поступок не удивителен в Агесилае, ибо вскоре после того, узнав, что при Коринфе дано было великое сражение*, в котором погибли в короткое время знаменитейшие мужи, и что убито весьма мало спартанцев и великое множество неприятелей, он не только этим не возгордился и не показал ни малейшей радости, но, тяжко вздохнув, воскликнул: «Горе тебе, Греция! Ты своими руками погубила множество мужей, которые, будучи живы и сражаясь за тебя, победили бы всех варваров».

Во время его прохождения фарсальцы наступили на него и беспокоили войско. Предводительствуя сам пятьюстами конными, он напал на них, обратил в бегство и воздвигнул трофей у Нарфакия*. Эта победа была для него приятнее всех других потому, что лишь конницей он победил тех, кто своей конницей весьма много славился.

Сюда прибыл к нему из Спарты эфор Дифрид, с приказанием вступить немедленно в Беотию. Агесилай, намереваясь сделать нападение после того с большими силами, считал, что не надлежало ни в чем не оказывать неповиновения властям. Объявив своим воинам, что уже приближается тот день, для которого они вызваны из Азии, велел двум морам* из войска, стоявшего близ Коринфа, присоединиться к нему. Лакедемоняне для показания своего к нему уважения обнародовали, чтобы все молодые люди, которые желают идти на помощь царю, записывали имена свои. Все записались с великим усердием, но власти выбрали только пятьдесят храбрейших и сильнейших юношей и отправили к нему.

Между тем Агесилай прошел Фермопилы и Фокиду, область союзническую, вступил в Беотию и стал на Херонейской равнине. В то самое мгновение, когда он увидел затмевающееся солнце и принимающее вид луны, получил известие о смерти Писандра, побежденного при Книде на море Фарнабазом и Кононом*. Это известие было для него горестно; он жалел о потере сего мужа и о своем отечестве, но дабы страх и уныние не объяли сердца воинов, идущих сразиться, Агесилай велел тем, кто приезжал со стороны моря, разглашать, что спартанцы одержали на море победу. Сам он, цветами увенчанный, предстал пред войском, приносил жертву богам за приятное будто бы известие и раздавал друзьям своим части закланных жертв.

Идучи далее, прибыл он в Коронею, где увидел неприятельское войско, и стал в боевой порядок. Орхоменцев поставил на левом крыле, а сам предводительствовал правым. У неприятелей на правом крыле стояли фиванцы, а на левом аргивяне. Ксенофонт говорит, что это сражение было ужаснее всех когда-либо бывших. Он сам тут находился и сражался подле Агесилая по возвращении своем из Азии. Первое столкновение не было ни упорным, ни жарким. Фиванцы вскоре разбили орхоменцев, а Агесилай опрокинул аргивян. Когда сражающиеся узнали, что левые стороны были теснимы и опрокинуты, то возвратились назад. Победа была бы тогда на стороне Агесилая без малейшей опасности, если бы он вместо того, чтобы напасть на фиванцев спереди, дал им место пройти и ударил бы на них с тылу, он в гневе своем и в упорном честолюбии пошел к ним навстречу, чтобы опрокинуть силою. Они приняли его с неменьшим мужеством. Во всех местах происходило жаркое сражение; еще жарче было оно подле самого Агесилая, сражавшегося среди пятидесяти юношей. Их честолюбие было в этом случае для царя полезно и спасительно. Они бились со всевозможным жаром, ввергались в опасности в глазах его, и хотя не могли сохранить его совсем невредимым, ибо он получил многие раны от копий и мечей, даже сквозь доспехи, но с великими усилиями вырвали его живого из рук неприятелей, и оградив собою, многих били и сами в великом числе падали. Наконец лакедемоняне, видя невозможность отразить фиванцев, принуждены были сделать то, чего сначала не хотели. Они расступились, открыли фалангу, и, между тем как фиванцы проходили в большем беспорядке, следовали за ними и поражали с тылу и с боков, но при всем том не обратили их в бегство. Фиванцы отступили к Геликону, гордясь этим сражением, в котором они остались непобедимыми.

Хотя Агесилай был в опасном положении от полученных ран, но не прежде удалился в шатер свой, как тогда, когда, будучи принесен в фалангу, увидел мертвых, снесенных на щитах в средину войска. Он велел освободить всех неприятелей, которые прибегли в близлежащий храм Афины Итонийской. Перед этим храмом стоит трофей, который некогда воздвигли беотийцы, под предводительством Спартона, победив афинян и умертвив полководца их Толмида*. В следующее утро Агесилай, желая узнать, осмелятся ли фиванцы сразиться с ним, велел воинам своим увенчаться цветами и при звуке флейт воздвигать и украшать трофеи в знак одержанной ими будто бы победы. Когда же неприятели послали к нему и просили позволения взять своих мертвых, то он заключил с ними перемирие, утвердил тем свою победу и отправился в Дельфы. Тогда празднуемы были Пифийские игры. Агесилай сопровождал торжество празднуемого бога и посвятил ему десятину добычи, захваченной им в Азии, которая состояла в сотне талантов.

По возвращении в Спарту* Агесилай явился любезным для всех граждан и славился образом жизни и своими нравами. Он не возвратился в свое отечество, подобно другим полководцам, с новыми обычаями; не был побежден нравами иноплеменных, не показывал неудовольствия и сопротивления ко всему отечественному. Подобно тем гражданам, которые никогда не были на другой стороне Эврота, он любил существующие постановления, не переменил ни обеда своего, ни бани, ни образа жизни жены своей, ни украшения оружия, ни домашнего хозяйства, но оставил в прежнем положении и двери своего дома, которые так обветшали, что, казалось, были те самые, которые построил Аристодем*. И канатр дочери его, говорит Ксенофонт, не был лучше других канатров. Канатром называют изображения грифов и трагелафов, на которых носят девочек в торжественные дни*. Ксенофонт не упоминает имени дочери Агесилая. Дикеарх досадует, что нам неизвестны имена дочери Агесилая и матери Эпаминонда, но мы находим в спартанских записках, что жена Агесилая называлась Клеорой, а из дочерей одна Эвполией, а другая Ипполитой. Еще и поныне можно видеть в Спарте его копье, которое нимало не отлично от других копий.

Агесилай, видя, что некоторые граждане гордились конскими своими заводами и полагали в том великую славу, уговорил сестру свою Киниску послать колесницу на Олимпийские игры* и состязаться с другими о награде. Этим он хотел показать грекам, что такая победа не зависит от мужества или отличных способностей, но от богатства и великих издержек. Он имел при себе Ксенофонта, которого он весьма много уважал и убедил его призвать детей своих в Лакедемон для воспитания, ибо там они могли научиться лучшей науке: уметь повиноваться и начальствовать.

По смерти Лисандра Агесилай открыл великий заговор, составленный против него Лисандром вскоре по возвращении из Азии. Агесилай хотел обнаружить перед согражданами своими, каков был Лисандр при жизни. Он читал одну оставшуюся в книге речь, которую сочинил Клеон Галикарнасский, а Лисандр, выучив ее наизусть, намеревался говорить к народу относительно перемен в правлении и новых постановлений. Он хотел ее обнародовать, но некто из геронтов, прочитав речь эту и боясь силы и искусства, с которым она была сочинена, советовал Агесилаю не вырывать Лисандра, но вместе с ним зарыть и речь сию. Агесилай послушался его и успокоился. Он не вредил неприятелям своим прямо, но, стараясь, чтобы некоторые из них посылаемы были в звании полководцев и правителей, изобличал их несправедливость и алчность во время управления; потом, когда они были судимы, он помогал им, старался об их избавлении. Таким образом из неприятелей делал их себе друзьями и привлекал их на свою сторону, так что не имел никого себе противником. Другой царь Спарты, Агесиполид, сын изгнанника, будучи еще молод и от природы кроток и скромен, мало занимался общественными делами. Агесилай и его привлек на свою сторону. Поскольку цари спартанские, находясь в городе, всегда обедают вместе за одним столом, то Агесилай, ведая, что молодой царь был, подобно ему, склонен к любви, всегда с ним заводил речи о лучших юношах и побуждал его любить тех, кого он любил, и в том ему содействовал. Известно, что лакедемонская любовь не имела в себе ничего постыдного и бесчестного; напротив того, она сопряжена со стыдливостью, честолюбием и ревностью к добродетели, как сказано в жизнеописании Ликурга.

Пользуясь в республике великой силой, Агесилай сделал начальником флота родного по матери брата своего Телевтия. Сам предпринял поход против Коринфа и взял Длинные стены* со стороны твердой земли, между тем как Телевтий содействовал ему со стороны моря. Тогда Коринф находился в руках аргивян, которые торжествовали Истмийские игры. Агесилай явился неожиданно, выгнал их после принесения жертвы и принудил оставить все приготовления. Находившиеся при нем изгнанные коринфяне просили его учредить игры, но он отказался; когда же они сами их учредили и отправили торжество, то Агесилай при них находился, обеспечивая им безопасность. По удалении его аргивяне снова начали Истмийские игры. На этих играх одни во второй раз победили, а другие, победившие прежде, означены были побежденными. Тогда Агесилай говорил, что аргивяне сами себя изобличают в великой робости, ибо, почитая эти игры делом важным и великим, не осмелились за оные сразиться*. Он думал, что в играх и тому подобных действиях надлежит наблюдать умеренность. В Спарте он устраивал всегда хоры и общественные игры; присутствовал при них, исполненный ревности и старания; не оставлял борьбы ни юношей, ни дев, в которой бы не присутствовал, но иногда, казалось, не знал и не замечал того, что производило удивление в других. Некогда Каллипид, трагический актер, приобревший среди греков великую славу и уважаемый всеми, встретился с ним, приветствовал его с важностью, вмешался в толпу провожавших Агесилая и выказывал себя в надежде, что он первому ему окажет какую-нибудь ласку. Наконец, выйдя из терпения, сказал: «Ужели ты не узнаешь меня, государь!» Агесилай, взглянув на него, отвечал: «Как не знать!

Разве не ты Каллипид, дикеликт?» Этим именем лакедемонцы называют скоморохов. В другой раз некто звал его слушать человека, который свистом подражал соловью; Агесилай отказался, сказав: «Я слышал самого соловья». Врач Менекрат, который имел успех в некоторых безнадежных болезнях и по этой причине был прозван Зевсом, употреблял это прозвище с таким бесстыдством, что некогда осмелился писать Агесилаю письмо, которое начиналось следующими словами: «Менекрат-Зевс царю Агесилаю радоваться желает». Агесилай отвечал ему: «Царь Агесилай Менекрату желает здравого рассудка».

Во время пребывания его в Коринфской области, по взятии Герея*, Агесилай смотрел на воинов, которые вели и несли все то, что они взяли в плен, и в то же время прибыли послы из Фив с мирными предложениями. Агесилай, всегда ненавидевший этот город и почитавший полезным по тогдашним обстоятельствам ругаться над ним, притворялся, что не видит посланников и не слышит, что они ему говорили. Этим надменным поступком навлек он на себя наказание богов. Не успели фиванцы от него удалиться, как он получил известие, что лакедемонская мора была изрублена в куски Ификратом*. Столь великое бедствие с давнего времени не постигало спартанцев; они лишились множества храбрых воинов, а что постыднее, тяжеловооруженные побеждены легковооруженными и лакедемоняне – наемниками. Агесилай тотчас воспрянул, хотел поспешить на помощь, но, узнав, что уже все кончилось, возвратился в Герей и, призвав к себе беотийцев, хотел их слушать. Тогда и они, оказывая ему равное презрение, нимало не упоминали о мире, но только просили отпустить их в Коринф. Агесилай с гневом сказал им: «Если хотите видеть друзей своих, гордящихся своим счастьем, то завтра можете сделать сие в безопасности». На другой день он взял их с собой, начал разорять Коринфскую область и приступил к самому городу. Доказав таким образом, что коринфяне не смеют противиться ему, он отпустил посланников. Потом собрал оставшихся после побитого полка воинов и отступал в Лакедемон. Он поднимался с места до рассвета и только с наступлением ночной темноты останавливался, дабы аркадяне, ненавидевшие спартанцев, не радовались их несчастью.

Вскоре после того, в угодность ахейцам, переправился он с ними в Акарнанию с войском, собрал великую добычу и победил в сражении акарнейцев. Ахейцы просили его провести тут всю зиму, дабы не допустить неприятелей посеять семена на землю, но Агесилай сказал, что сделает совсем тому противное, ибо акарнейцы будут больше бояться войны, если весной поля их будут засеяны, что и воспоследовало. При новом на них нашествии они примирились с ахейцами.

Конон и Фарнабаз, имея во власти своей царский флот, обладали морем и опустошали берега Лаконии; Афины обнесены были стенами на данные Фарнабазом деньги. Тогда лакедемоняне решились заключить с царем мир*.

Они отправили к Тирибазу Анталкида, постыднейшим и беззаконнейшим образом предали царю тех самых в Азии обитавших греков, за которых воевал Агесилай, но этот государь в таковом бесславии не имел ни малейшего участия. Анталкид был ему противником и всеми силами старался о мире, ибо война возвышала Агесилая и делала его великим и славным. При всем том, когда некто сказал при Агесилае, что уже и лакедемоняне приняли сторону мидов, то он отвечал: «Скажи лучше, что миды приняли сторону лакедемонян». Тех, кто не хотел принять мира, угрозами и объявлением войны принуждал он подчиниться тем требованиям, которые утвердил царь персидский, имея целью в особенности то, чтобы ослабить фиванцев, которые по договору должны были оставить беотийцев независимыми.

Это обнаружил он последующими своими поступками. Когда Фебид сделал беззаконное дело, в мирное время завладев Кадмеей*; когда все греки негодовали, и самим спартанцам было это противно; когда противники Агесилая с гневом спрашивали у Фебида, кто велел ему поступать таким образом, обращая подозрение на Агесилая, то он не замедлил содействовать Фебиду и говорил явно, что должно смотреть, есть ли что полезное в этом поступке, ибо все то, что выгодно Лакедемону, позволено всякому исполнять самому, не получив ни от кого повеления. Впрочем, на словах при всяком случае представлял справедливость первой из добродетелей. Он говорил, что в храбрости нет никакой пользы, когда она не соединена со справедливостью, что если бы все были справедливы, то не было бы тогда нужды в храбрости. Когда ему говорили, что так угодно великому царю, то Агесилай сказал: «Почему же он больше меня, если несправедливее?» Таким образом, правильно и хорошо судил он, что справедливостью, как бы царской мерой, должно измерять преимущество того, кто выше другого. Когда по заключении мира царь персидский, желая завести с ним дружбу и гостеприимство, прислал к нему о том письмо, то Агесилай не принял его, говоря, что довольно одной общественной дружбы и что пока она существует, нет никакой нужды в частной дружбе.

Впрочем, в делах и поступках своих Агесилай не всегда держался этих правил. Будучи увлекаем честолюбием и упорством во многих случаях, а особенно против фиванцев, он не только спас Фебида*, но и заставил республику утвердить несправедливый поступок, удержать за собой Кадмею и вручить главное начальство и управление над фиванцами Архию и Леонтиду, посредством которых Фебид вступил в город и завладел крепостью.

Это заставило подозревать, что случившееся было произведено Фебидом по умыслу Агесилая. Последовавшие происшествия утвердили это обвинение. Как скоро фиванцы изгнали охранное войско и освободили город, то Агесилай, укоряя их в убийстве Архия и Леонтида, которые назывались правителями, но в самом деле были тираннами, объявил фиванцам войну. Царствующий Клеомброт после умершего Агесиполида был послан с войском в Беотию. Агесилай, который по законам мог не участвовать в походах, не принял начальства над войсками, стыдясь того, что незадолго перед тем воевал он с флиунтцами* из-за изгнанников, а ныне стал бы вновь вредить фиванцам за тираннов.

Некий лакедемонянин, по имени Сфодрий, державшийся стороны, противной Агесилаю, человек смелый и честолюбивый, но исполненный более великих надежд, нежели здравого рассудка, находился в Феспиях правителем со стороны Спарты. Желая приобрести великое имя и думая, что Фебид сделался уже славным и знаменитым отважностью своего поступка при Фивах, он вздумал, что если сам завладеет Пиреем и, напав неожиданно на Афины с твердой земли, отнимет у них сообщение с морем, то совершит славнейшее и блистательнейшее дело. Говорят, что произведено это было умыслами беотархов Пелопида и Мелона; они подослали к Сфодрию людей, которые притворялись друзьями лакедемонян, и начали хвалить и превозносить его, уверяя, что он один способен произвести такой подвиг. Таковые слова довели его до того, что он решился на дело, столь же, как и прежде, несправедливое и беззаконное, но для совершения его не доставало ему ни прежнего счастья, ни прежней смелости. День застал его на Фриасийском поле, хотя надеялся он прибыть в Пирей еще ночью. Говорят, что воины его увидели свет на некоторых храмах со стороны Элевсины и тем приведены были в страх и ужас. Собственная дерзость его исчезла, когда он уже не мог скрыться; он удовольствовался малым грабежом и со стыдом и бесславием отступил в Феспии. После этого афиняне отправили в Спарту посланников с жалобой на Сфодрия; они нашли, что правителям республики не было нужды в доносе на него; еще прежде определили предать его уголовному суду. Сфодрий не осмелился предстать в суд, боясь гнева сограждан своих, которые стыдились афинян и хотели показать, что сами обижены поступком его, дабы не казалось, что они обижают.

У Сфодрия был прекрасный сын Клеоним, который был еще в отроческих летах и которого любил Архидам, сын Агесилая. Архидам, как можно понять, принял участие в печали своего друга, который был в опасности лишиться отца, но не мог содействовать и помогать ему явно, ибо Сфодрий был из числа противников Агесилая. Наконец Клеоним пришел к Архидаму и со слезами просил его склонить на свою сторону Агесилая, который всех более был для них страшен. Архидам, стыдясь и боясь отца своего, три или четыре дня следовал за ним в молчании; наконец, когда приближалось решение суда, он осмелился сказать Агесилаю, что Клеоним просил его об отце своем. Агесилай ведал и прежде связь сына своего с Клеонимом, но не старался его отвлечь от оной, ибо Клеоним с детства подавал надежду, что будет выдающимся человеком. Агесилай ничего не обещал своему сыну; он не показал ему снисхождения, но оставил его, сказав только, что подумает, как лучше и пристойнее поступить в этом случае. Архидам, стыдясь столь малого успеха, перестал видеться с Клеонимом, хотя прежде по несколько раз в день обыкновенно имел с ним свидание. Это еще более заставило сторону Сфодрия терять надежду в спасении его. Наконец Этимокл, один из друзей Агесилая, в некотором изъяснении с друзьями Сфодрия, открыл им мысли Агесилая. Он сказал им, что Агесилай весьма порицает поступок Сфодрия; впрочем, почитает его храбрым мужем и видит, что Спарта имеет нужду в подобных ему воинах. Агесилай при всяком случае изъяснялся, таким образом, касательно этого дела из угождения к своему сыну. Вскоре Клеоним увидел попечение о нем Архидама, и друзья Сфодрия с большей надеждой ему помогали. Вообще Агесилай был чрезмерно чадолюбивым отцом. О нем, например, рассказывают, что он, играя дома с маленькими детьми своими, ездил верхом на палочке. Один из его друзей застал его в таком положении, и Агесилай просил его никому о том не говорить, пока тот сам не станет отцом.

Сфодрий был прощен, и афиняне, узнав о том, хотели войны. Тогда все порицали Агесилая, который, по-видимому, из безрассудной и детской прихоти препятствовал справедливому приговору и в глазах греков сделал Спарту участницей в столь беззаконных поступках. Агесилай, видя, что другой царь Клеомброт не имел охоты воевать с фиванцами, оставив закон, который его увольнял от похода, и которым прежде пользовался*, сам вступил в Беотию, причинял фиванцам и от них претерпевал великий вред. Некогда он был ранен, причем Анталкид сказал ему: «Хорошую награду получаешь от фиванцев за то, что ты научил их сражаться, когда они того не хотели и не умели!» Уверяют, что, в самом деле, фиванцы тогда сделались воинственнейшим народом от частых на них походов лакедемонян, как бы они через то получили навык и охоту к войне. По этой причине древний Ликург в трех так называемых ретрах запрещает часто ходить войной на одних и тех же неприятелей, дабы они не научились воевать. Впрочем, Агесилай был неприятелем и союзникам спартанским, ибо хотел погубить фиванцев, не по какому-либо их общественному преступлению, но по гневу своему на них и по упрямству. Союзники жаловались, что погибают без нужды, следуя каждый год туда и сюда за малым числом спартанцев, будучи сами столь многочисленны. Тогда Агесилай, желая показать им настоящее их число, употребил следующую хитрость. Он велел всем союзникам вместе сесть без разбора на одной стороне, а лакедемонянам на другой; потом велел возвестить, чтобы, во-первых, встали гончары, и они встали; во-вторых, кузнецы, потом плотники, каменщики и другие ремесленники. Встали почти все союзники, но в числе их не было ни одного лакедемонянина, ибо им запрещено было заниматься каким-либо низким ремеслом. Тогда Агесилай, смеясь, сказал союзникам: «Вы видите, что мы одни ставим больше воинов, нежели вы все».

По возвращении своем из Фив, находясь в Мегарах и идучи в дом правительства, находившийся на акрополе, почувствовал он в здоровой ноге судороги и сильную боль. Вскоре нога распухла, надулась кровью, и сделалось в ней сильное воспаление. Один сиракузский врач открыл ему жилу под лодыжкой, и боль перестала, но кровь лилась ручьями и нельзя было удержать ее. Он упал в обморок и долго находился в великой опасности. Наконец кровь унялась; он был перевезен в Лакедемон, где очень долго был слаб и не мог предпринять похода.

За это время спартанцы претерпели многие уроны на море и на суше. Величайший из них был при Левктрах, где они в первый раз были побеждены фиванцами в открытом сражении. Все народы тогда были преклонные к всеобщему миру; со всей Греции собрались в Лакедемон посланники для переговоров. В числе их был и Эпаминонд, муж, славнейший своей ученостью и философией, но не оказавший еще никакого опыта в военном искусстве. Видя всех других преклоняющихся пред Агесилаем, Эпаминонд один явил дух смелый и свободный и говорил речь не в пользу Фив одних, но всей Греции вообще. Он доказывал, что война, от которой страждут все греческие народы, увеличивает могущество одной Спарты. Он советовал заключить мир, основанный на равенстве и справедливости, утверждая, что тогда только оный будет прочен, когда будет между всеми равновесие.

Агесилай, приметив, что все греки слушали слова Эпаминонда с великим удовольствием и были к нему внимательны, спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Беотия была независима?» Эпаминонд скоро и смело также спросил у него: «Признаешь ли ты справедливым, чтобы Лакония была независима?» Тогда Агесилай, вскочив с гневом, велел ему говорить ясно, оставляет ли он Беотию вольной. Эпаминонд опять сделал Агесилаю тот же самый вопрос, оставляет ли он вольной Лаконию. Агесилай так воспалился гневом и с таким удовольствием принял удобный предлог, что в ту минуту вычеркнул фиванцев из договора о мире и объявил им войну. По заключении мира он велел всем другим греческим посланникам возвратиться в свои отечества, и некоторые дела окончил посредством переговоров, а другие предоставил войне, ибо очистить и разрешить все сомнения было весьма трудно.

Случилось, что в то время Клеомброт находился в Фокиде с войском. Эфоры тотчас дали ему приказание вести войско против фиванцев. Они начали собирать союзников. Хотя эти нимало не были склонны к войне, но не смели противоречить лакедемонянам. Война началась при многих неблагоприятных предзнаменованиях, как сказано в жизнеописании Эпаминонда. Лакедемонянин Профой противился этому походу, но Агесилай не отстал от своего намерения. Он произвел войну в надежде, что когда Греция вся будет независима, а фиванцы одни исключены из мирного договора, то это будет благоприятнейшим случаем к их наказанию. То, что эта война предпринята более по страсти, нежели по рассудку, доказывает само время, ибо четырнадцатого скирофориона* заключены договоры в Спарте, а пятого гекатомбеона лакедемоняне побеждены при Левктрах, то есть по прошествии только двадцати дней. В том сражении пала тысяча лакедемонян*, царь Клеомброт и вокруг его лучшие из спартанцев, в числе которых был прекрасный Клеоним, сын Сфодрия, который, сражаясь с фиванцами, троекратно падал пред царем, троекратно восставал и наконец был убит фиванцами.

Хотя неожиданно спартанцы претерпели поражение, а фиванцы одержали славную победу, какой не одерживал никогда ни один из греческих народов, сражаясь с греками, но должно уважать твердость Спарты и удивляться побежденному городу не менее, как и победившему. Ксенофонт говорит*, что слова и разговоры великих мужей, даже те, которые произнесены ими в пиршестве и среди забав, имеют в себе нечто достопамятное. Это справедливо, но еще более достойно замечания и созерцания то, что они говорят и делают в несчастии, сохраняя все свое достоинство. В Спарте тогда отправлялось празднество; город наполнен был иностранцами, ибо происходили гимнопедии*, и в театре подвизались хоры. Из Левктров прибыли вестники с известием о случившемся несчастье. Хотя не было сомнения, что все погибло и что республика потеряла верховную власть, но эфоры не позволяли ни хору выйти из собрания, ни городу переменить вид празднества, но, разослав по домам имена убиенных к родственникам их, продолжали зрелища и хоры до самого конца. На другой день, когда спасшиеся и убитые были всем известны, родители, родственники и друзья убитых приходили на площадь, поздравляли друг друга с веселыми лицами, исполненные твердости и радости; напротив того, родители и родственники спасшихся как бы находились в печали и сидели дома с женщинами. Если кто-то из них по необходимости выходил из дома, то видом, голосом и взором казался униженным и унылым. В женщинах сия перемена была еще более заметна. Те, которые встречали возвращающегося из сражения, были унылы и безмолвны; получившие же известие, что сыны их пали, спешили тотчас в храмы богов и приветствовали друг друга, радуясь и гордясь своей славой.

Но когда союзники начали отделяться, и Эпаминонд, победитель, исполненный великих намерений, ожидаем был в Пелопоннесе, то народ лакедемонский, вспоминая об изречении оракула относительно хромоты Агесилая, впал в великое уныние и начал страшиться наказания богов. Спартанцы думали, что республика от того находится в худом положении, что они, лишив престола царя с целыми ногами, избрали хромого и калеку, хотя боги изрекли беречься хромоты более всего. Впрочем, по причине знаменитости его добродетелей и славы, они не только в военных делах имели его, как царя и полководца, но и в политических недоумениях слушали его, как врача и судью, подвергнув его суждению тех, кто из сражения бежал и которых они называли «предавшимися бегству». Эти последние были многочисленны и сильны. Правители, боясь, чтобы они не произвели в республике какого-либо беспокойства, не смели наложить на них наказания, предписанного законом. Таковых обыкновенно исключали из всякого начальства; бесчестно было выдавать за них дочерей своих или на дочерях их жениться. Всякий, кто с ними встретится, может их бить; они должны были все терпеть, ходить униженно, одеваться бедно и неопрятно, носить плащ, сшитый из лоскутьев разных цветов, брить только часть бороды, а другую часть отращивать. Страшно было иметь в городе столь много обесчещенных граждан тогда, когда недостаток в воинах был столь велик! Агесилай избран был законодателем в настоящих обстоятельствах. Он ничего не прибавил, не убавил и не переменил в законах Ликурга, но, придя в собрание лакедемонян, сказал: «На этот день должно оставить в покое законы, отныне они будут иметь опять свою силу». Этими словами он сохранил республике законы и многим гражданам честь.

Дабы ободрить молодых людей и рассеять их уныние, он напал на Аркадию, всячески избегая вступить в сражение с неприятелями; взял малый город близ Мантинеи, пробежал всю область их и тем одушевил и утешил республику, подав ей надежду, что состояние ее не вовсе отчаянно.

Вскоре после того Эпаминонд вступил в Лаконию вместе с союзниками, имея не менее сорока тысяч тяжело вооруженных воинов. За ним следовало множество легковооруженных и даже безоружных, из одного желания грабить, так что число вступивших в Лакедемонскую область простиралось до семидесяти тысяч человек. Не менее шестисот лет прошло с того времени, как доряне поселились в Лакедемоне, и во все это время тогда в первый раз неприятели вступили в их страну, в которую перед тем никто вступить не осмеливался. Они грабили все и жгли область, дотоле не ограбленную и неприкосновенную неприятелям, и доходили до Эврота и до самого города, но никто не выходил против них. Агесилай не пускал лакедемонян сразиться (как говорит Феопомп) против такого потока и бури военной. Он занял воинам в центре города важные места и спокойно сносил угрозы и хвастливые слова фиванцев, которые называли его по имени, приказывали ему сразиться за свою область, как виновнику всех зол, возжегшему сию войну. Не менее того огорчали Агесилая шум, крик, жалобы и беганье по городу стариков, негодующих на происходящее, и женщин, которые не могли быть в покое, но были как бы вне себя от восклицания и огня неприятелей. Собственная слава также его мучила, ибо, приняв город великим и могущественнейшим, теперь он видел уменьшенным его достоинство и униженным то высокомерие, которое сам он многократно поддерживал, говоря, что никогда лакедемонянки не видали дыма неприятельского. Говорят также, что когда некоторый афинянин спорил с Анталкидом о храбрости и сказал ему: «Мы много раз прогоняли вас от Кефиса», то Анталкид отвечал: «А мы никогда не прогоняли вас от Эврота». Такой же ответ дал одному аргивянину один из простых лакедемонян. Первый сказал: «Много ваших лежит в Арголиде!» – «Но никто из ваших не лежит в Лаконии!» – возразил другой.

Некоторые уверяют, что Анталкид, будучи тогда эфором, выслал на Киферу своих детей, страшась, чтобы Спарта не была взята. Между тем, как неприятель хотел переправиться через реку и пробраться в город, Агесилай, оставив все другие положения, поставил войско перед центральными, возвышенными частями города. Тогда в Эвроте от выпавших снегов вода больше обыкновенного была высока и быстра. Переправа была весьма трудна для фиванцев, больше по причине холода, нежели быстроты воды. Некоторые показали Агесилаю Эпаминонда, идущего перед фалангой. Агесилай, как говорят, долго смотрел на него, провожал глазами и сказал только эти слова: «Какой предприимчивый человек!» Эпаминонд хотел из честолюбия в самом городе дать сражение и воздвигнуть трофеи, но не успел вызвать Агесилая и заставить его переменить свое положение. Он отступил назад и вновь начал разорять область.

Между тем в Лакедемоне двести злоумышленных и беспокойных граждан, соединившись, заняли Иссорий*, место крепкое и неприступное, где находится храм Артемиды. Лакедемоняне тотчас хотели напасть на них, но Агесилай, боясь новых мятежей, велел успокоиться и сам в плаще, с одним только служителем, приблизившись к тому месту, кричал им: «Вы не так поняли мое приказание, я не тут велел вам собраться и не всем вместе, но одним там, другим в той части города» (указывая на другое место). Услышав это, они обрадовались, думая, что не открылось их злоумышление; они разделились и пошли к местам, которые он назначил. Агесилай тотчас послал других занять Иссорий; ночью поймал пятнадцать из этих заговорщиков и умертвил. Вскоре возвещено было ему о другом заговоре и сборище некоторых спартанцев, сходившихся тайно в одном доме для произведения переговоров. Опасно было судить их при таких беспокойствах, но еще опаснее позволять им строить козни отечеству. Агесилай, посоветовавшись с эфорами, умертвил и их без суда, хотя до того времени ни один спартанец без суда не был предан смерти. Поскольку многие из поселенных вокруг Спарты илотов, которые записаны были в войске, бежали из города к неприятелю и тем больше умножали уныние граждан, то Агесилай велел служителям на рассвете осматривать постели, брать оружия убежавших и скрывать их, дабы число их не было известно.

Фиванцы отступили из Лаконии, как иные говорят, по причине наступившей холодной зимы, когда аркадяне начали уходить и рассыпаться беспорядочно; другие уверяют, что они оставались всего целые три месяца и разоряли большую часть области. Феопомп пишет, что беотархи решились уже удалиться, как пришел к ним спартанец, по имени Фрикс, и принес им десять талантов от Агесилая в награду за их отступление. Таким образом, они, исполняя свое намерение, получили от своих неприятелей и путевые издержки. Я не знаю, почему об этом другим историкам не было известно, а Феопомп один знал. Впрочем, все единогласно утверждают, что один Агесилай был тогда виновником спасения Спарты, и что, отстав от своих врожденных страстей, честолюбия и упрямства, он управлял делами единственно к безопасности отечества. При всем том он не мог восстановить силы и славы республики. С ней случилось то же, что со здоровым телом, употребляющим во все время слишком точную и правильную диету; одна ошибка, одно малое обстоятельство испровергало благоденствие ее. Этому надлежало быть так. Правление Спарты было прекрасно, устроено для мира, для добродетели, для согласия; вводя к оным насильственную власть и завоевания, в которых, по мнению Ликурга, республика для своего благосостояния не имеет никакой нужды, спартанцы, наконец, пали.

Агесилай уже отказался от походов по причине старости своей. Сын его Архидам, имея войска, присланные из Сицилии от тамошнего владетеля*, одержал над аркадянами так называемую «Бесслезную победу», ибо из его воинов ни один не погиб, хотя великое множество пало неприятелей, но эта самая победа обнаружила слабость республики. Прежде спартанцы почитали так обычным и так свойственным им побеждать неприятелей, что по одержании победы ничего не приносили в жертву богам, кроме одного петуха; сразившиеся нимало не хвастали своей победой; извещенные о ней не показывали излишней радости. После Мантинейского сражения*, описанного Фукидидом, первому вестнику победы правителя прислали в награду мясо с общественного стола, а более ничего, но теперь, когда возвещено было им о победе и о приближении Архидама, никто не утерпел, чтобы не идти к нему навстречу. Отец его первый вышел к нему с радостными слезами; за ним следовали все чины республики; множество старцев и жен сходили на берег реки, простирая руки к небу и благодаря богов, как будто бы Спарта уже рассеяла посрамление и позор, недостойные ее, и как будто бы она видела уже снова блистательный свет славы. До того времени, говорят, мужья не смели взглянуть на жен своих; столько-то они стыдились своих поражений!

Между тем Эпаминонд начал заселять Мессену*, и все прежние граждане города стекались туда со всех сторон. Спартанцы не смели ни сражаться, ни препятствовать им. Они оказывали только неудовольствие свое на Агесилая за то, что в его царствование потеряли землю, которой обладали столько времени, которая пространством была не менее Лаконии и своей добротой была лучше всех греческих областей. По этой причине Агесилай не принял мира, предложенного ему фиванцами. Дабы неприятелю не уступить словами той земли, которою он обладал в самом деле, споря с ним с упорством, он не получил обратно этой страны, но едва не потерял и самой Спарты, обманутый военной хитростью неприятеля. Когда мантинейцы отстали вновь от фиванцев и призывали спартанцев, Эпаминонд, ведая, что Агесилай выступил к ним на помощь с войском и был уже недалеко, тайно от мантинейцев ночью отступил от Тегеи и повел войско свое прямо на лакедемонян не той дорогой, которой шел Агесилай, так что едва не завладел городом, застав его пустым и беззащитным, но, по свидетельству Каллисфена, феспиец Эвфин, а по свидетельству Ксенофонта – какой-то критянин дал знать о том Агесилаю, который послал наперед гонца для извещения в Спарту, куда и сам вскоре прибыл. Недолго после него фиванцы начали переправляться через Эврот и напали на город*. Агесилай крепко и не по летам своим защищал город. Тогда он видел, что не время по-прежнему думать только о безопасности и быть острожным, но напротив того надлежало употребить отчаянную дерзость, которой прежде никогда себя не вверял и которой одной в то время отразил опасности, вырвал город из рук Эпаминонда, воздвигнул трофей и доказал детям и женам, сколь достойную лакедемоняне воздают награду отечеству за воспитание, от него полученное. Впереди всех Архидам, сын его, смело сражаясь с отличной бодростью духа и легкостью тела, быстро бросался сквозь улицы в тесноту сражавшихся и всюду с немногими упорно противился неприятелю. Исад, сын Фебида, не только для сограждан своих, но и для самых неприятелей был прекрасным и удивительным зрелищем. Он был прекрасен собою, высок ростом и в таком возрасте, в котором приятнее всего цветет человек, переходя из детства в юношеские лета. Он не имел никаких оборонительных оружий; был без платья; намазав тело маслом, одной рукой держа копье, другою меч, вырвался из своего дома и, пробравшись сквозь сражавшихся, вращался в средине неприятеля, ударял и повергал всех, кто ему ни попадался. Он не получил ни одной раны или потому, что боги хранили его, любя его доблесть, или потому, что он явился неприятелям существом выше и больше человеческого. За то, как говорят, эфоры определили ему венок; потом наложили на него пеню в тысячу драхм за то, что он осмелился подвергнуться опасности без доспехов.

Несколько дней после того последовало сражение при Мантинее. Эпаминонд, испровергший первые ряды лакедемонян, наступал на них сильнее и спешил преследованием, как вдруг лаконянин Антикрат, остановившись, поразил его мечом или, как Диоскорид* повествует, – копьем. Лакедемоняне и поныне называют Махерионами или мечниками потомков Антикрата, в том мнении, что он поразил его мечом. Живой Эпаминонд столь страшен был лакедемонянам и они сочли этот подвиг столь великим и важным, что определили Антикрату почести и награды, и весь род его навсегда освободили от налогов. Этой свободой пользуется и поныне Калликрат, один из Антикратовых потомков. После этого сражения, после смерти Эпаминонда греческие народы заключили между собой мир. Агесилай хотел исключить из клятвенного договора мессенцев под предлогом, что они не имели города, но все греки хотели их включить в оный и принять от них клятву. Лакедемоняне, не соглашаясь на то, отделились от других и хотели войны, надеясь взять обратно Мессению. Агесилай показался всем человеком стремительным, упрямым и ненасытно браннолюбивым, ибо с одной стороны он подрывал и отдалял общий мир, а с другой, имея недостаток в деньгах, принужден был беспокоить находящихся в городе друзей своих, занимать и собирать деньги, хотя надлежало только освободить отечество от всех зол войны, нашел к тому способное время, и не беспокоиться о владениях и доходах, из Мессении получаемых, после того как он выпустил из рук власть, до такой степени возросшую, и столько городов, владычествовавших над морем и над твердой землей.

Еще более обесславил он себя тем, что предался Таху, египетскому полководцу*. Всем показалось недостойным делом то, что человек, почитаемый в Греции, чья слава распространилась по всему миру, мог предоставить себя к услугам варвара, возмутившегося против своего государя, продать за деньги свое имя и славу, служить наемником и собирателем наемных войск*. Если бы он, будучи уже старее восьмидесяти лет, имея все тело израненное, предпринял опять прекрасный и достославный подвиг за вольность Греции, то и тогда его стремление к честолюбию не было бы без порицания. Все прекрасное должно быть произведено в определенное и подходящее время, или лучше сказать: хорошее от дурного более всего различествует умеренностью, но Агесилай нимало о том не заботился. Никакой общественной службы не почитал он противной своему достоинству. Недостойным казалось ему жить в городе в бездействии и сидеть спокойно, ожидая смерти. Итак, он, собрав наемников деньгами, присланными ему от Таха, и снарядив суда, отплыл, имея при себе, как прежде, совет, состоящий из тридцати спартанцев.

По прибытии своем в Египет первейшие из царских наместников и полководцев пришли к нему на корабль для изъявления ему почтения. Все египтяне показывали великое уважение к Агесилаю и много ожидали от имени и славы его. Все поспешали видеть его, но не находя в нем ни малейшего блеска, ни пышности, какой они ожидали, видя человека старого, просто лежащего на траве близ моря, телом малого и невидного, покрытого грубым и простым плащом, они не могли удержаться от шуток и насмешек над ним; они говорили, что сбылась пословица: «Гора мучилась в родах и родила мышь». Еще более удивились его странности, когда присланы были к нему разные подарки; он принял муку, телят и гусей, а пироги, лакомства и мази благовония отослал назад. Но как принуждали и просили его принять и все прочее, то он велел раздать оные илотам. Феофраст говорит, что ему понравилась древесная кора, из которой делают венки, весьма простые, и что он выпросил у царя великое множество оной, когда отправлялся из Египта.

По прибытии своем он соединился с Тахом, который приготовлялся к походу. Однако не было дано Агесилаю начальство над всеми силами, но только над одними наемными войсками. Афинянин Хабрий управлял флотом, а всеми вообще предводительствовал Тах. Это огорчило Агесилая, но он принужден был сносить надменность и тщеславие египтян. Он, уступив Таху вопреки достоинству и доблестям своим и терпя унижение до удобного случая, отправился с ним против финикийцев. Нектанебид, племянник Таха, начальствовавший над частью войск, отстал от него, египтяне провозгласили его царем своим; он послал к Агесилаю и просил у Хабрия, обещая обоим великие дары. Тах, узнав о том, прибегнул к просьбам. Хабрий старался утвердить Агесилая в дружбе с Тахом своими убеждениями и обещаниями, но Агесилай отвечал ему: «Ты, Хабрий, прибыл сюда по собственному желанию и можешь во всем проступать по своим мыслям; я от отечества сделался полководцем египтян. Мне нельзя воевать против тех, к кому и послан союзником, если опять не получу на то от отечества приказания». После этого он отправил в Спарту несколько человек, которые должны были приносить жалобы на Таха и хвалить Нектанебида. Как тот, так и другой, также послали в Спарту просить помощи у лакедемонян: первый, как давнишний союзник и друг; другой – как человек, расположенный быть доброжелателем и усерднейшим другом республики. Лакедемоняне, услышав представление обеих сторон, ответствовали, что все сие поручено Агесилаю. В то же время писали они ему, чтобы он сделал все, что почтет полезным для Спарты. Итак, Агесилай с наемным войском от Таха перешел к Нектанебиду и под личиной пользы отечества скрыл самый странный и неприличный поступок, ибо если этот предлог уничтожить, то пристойнейшее имя этому деянию есть не иное, как предательство, но лакедемоняне полагают, что польза отечества есть первейшая часть добра; они почитают справедливым только то, что может возвысить и возвеличить Спарту.

Тах, лишенный помощи наемного войска, убежал*. Между тем другой житель Мендеса* возмутился против Нектанебида, провозгласил себя царем, собрал сто тысяч войска и шел против него. Нектанебид, ободряя Агесилая, говорил ему, что хотя число противников велико, но все они суть не что иное, как скопище ремесленников, неопытных в военном искусстве, и потому не заслуживающих внимания. «Не множества их боюсь, – отвечал ему Агесилай, – но этой самой неопытности и незнания, которое обмануть трудно. Обманами приводятся в изумление те, кто всегда в чем-либо подозревает, догадывается и ожидает. Тот, кто ничего не ожидает и ни в чем не подозревает, не дает умышляющему против него способа к уловлению себя; подобно как и тот, кто стоит недвижимо, не позволяет борющемуся с ним повергнуть его на землю». Между тем мендесец послал к Агесилаю своих людей, дабы испытать его. Нектанебид был тем устрашен и, когда Агесилай советовал ему как можно скорее сражаться и не вести долго войны с людьми неопытными в сражениях, но множеством своим могущими их обступить, обвести рвами, во многом их предупредить, то Нектанебид, возымев еще большее подозрение и страх, удалился в большой и укрепленный город. Агесилай досадовал, что ему не доверяли, и терпел с неудовольствием, но стыдясь вновь перейти к другому и наконец возвратиться, не сделав ничего, последовал за Нектанебидом и вместе с ним вступил в город.

Когда же неприятели приступили к городу и обводили оный рвом, то египтянин, боясь уже осады, хотел сразиться. Греки весьма были склонны к тому, ибо в городе терпели недостаток в хлебе. Один Агесилай противился и не допускал их сражаться; по этой причине египтяне более прежнего ругали его и называли изменником царевым. Он сносил уже с большей кротостью все обвинения и ждал только времени к произведению в действо следующей хитрости. Неприятели обводили глубоким рвом город, чтобы заключить их в оном совершенно. Когда края рва, обступающего город вокруг, были уже близки и почти сходились, то Агесилай, дождавшись вечера, велел грекам вооружиться и пришел к Нектанебиду, говорил ему следующее: «Молодой человек! Время спасения настало! Я не открыл его тебе прежде, боясь через то лишиться оного. Неприятели сами руками своими сделали нас безопасными, выкопав ров между нами и собою. То, что ими вырыто, мешает их множеству действовать; промежуток дает нам способ сражаться с ними равными силами. Итак, ободрись! Будь храбрым мужем и, устремясь вместе с нами, спаси себя и войско. Устроившиеся против нас неприятели не выдержат нашего нападения; другие с боков не могут вредить нам, ибо ров будет им препятствовать». Нектанебид удивился искусству Агесилая; он стал в средине греческого войска, устремился на неприятелей и легко опрокинул всех, противившихся ему. Агесилай, сделав однажды его себе послушным, тотчас употребил против неприятелей ту же самую хитрость, подобно бойцу, повторяющему ту же уловку. То отступал, то идучи вперед, то обходя, он завел их наконец в такое место, где на каждом боку был глубокий канал, наполненный водой. Оградив средину и заняв ее передней частью фаланги, он сравнялся таким образом с множеством неприятелей, которые не могли зайти с тылу и обступить его. Недолго могли они противостоять; они были побеждены. Много их пало на месте, убежавшие рассеялись.

С того времени дела Нектанебида были в хорошем и безопасном положении*. Он любил и ласкал Агесилая, просил его провести зиму в Египте, но Агесилай спешил в свое отечество, где возгорелась вновь война, ведая, что оно имело нужду в деньгах и содержало наемные войска. Нектанебид проводил его с честью и великолепием; кроме других почестей и даров, он дал ему двести тридцать талантов серебра для продолжения войны в отечестве. Непогода принудила Агесилая держаться кораблями своими твердой земли и пристать в Ливии к пустому месту, которое называют пристанью Менелая*. Здесь он кончил дни свои. Он жил восемьдесят четыре года, царствовал над Спартой сорок один год; более тридцати лет был величайшим и сильнейшим человеком; почитался полководцем и царем всей Греции до сражения при Левктрах. Лакедемоняне имели обычай тела умерших в чужой земле погребать там, где они умирали, но тела царей своих привозили в отечество. Итак, находившиеся при нем, по недостатку меда, облили его всего воском и увезли в Лакедемон. Сын его Архидам был преемником царской его власти*; она осталась в роде его до Агиса, который, будучи пятым после Агесилая и желая восстановить отечественные законы, умерщвлен Леонидом.

Помпей

Римский народ имел, кажется, к Помпею с самого начала те чувства, какие Прометей в Эсхиловой трагедии* изъявляет к спасшему его Гераклу, говоря:

Враждебного отца любезнейшее чадо!

В самом деле, римляне ни к одному другому полководцу не показали столь сильной и свирепой ненависти, как к Страбону, отцу Помпея*. Пока он был жив, то боялись силы его оружия, ибо он был самый воинственный человек; а когда он умер, то сорвали с одра выносимое тело его и ругались над ним. С другой стороны, ни к кому из римлян, как к Помпею, народ не имел столь сильной любви; ни к кому так рано она не началась; ни к кому столько не возросла в счастье и не пребывала постоянной в несчастьях. Причина ненависти к отцу была только одна: ненасытная жадность к деньгам. Причины любви к сыну были многие: воздержание в образе жизни, упражнение в военном деле, убедительность в словах, приятность в обхождении. Никто менее не отягощал своими просьбами, никто не услуживал с большей приятностью просителю, как Помпей. Он оказывал услуги без гордости, принимал их с достоинством.

В юности наружность его немало способствовала к тому, чтобы пленять и предупреждать в его пользу прежде, нежели он говорил. Любезность его была сопряжена со снисходительной важностью; сквозь юность и цветущий возраст блистало нечто достопочтенное и некоторое величие характера. Несколько набросанные назад волосы, огонь и живость во взоре делали его похожим на Александра Великого, но сходство более было на словах, нежели видимо в изображениях сего государя. Многие сперва давали Помпею имя Александра, и ему не было то неприятно; некоторые уже и в шутку называли его этим именем. Луций Филипп*, муж, имевший консульское достоинство, в речи своей за Помпея сказал при том, что нет ничего странного в том, что Филипп любит Александра. Говорят, что гетера Флора уже старухой всегда воспоминала о связи своей с Помпеем; она говорила, что с ним никогда не разлучалась без великой горести. Рассказывала еще, что некто из друзей Помпея, по имени Геминий, влюбился в нее и много беспокоил, ища ее благосклонности. Она сказала ему, что из уважения к Помпею не хочет иметь с ним никакой связи. Помпей позволил Геминию, по его просьбе, вступить в связь с Флорой, но после того не видался более с ней, хотя казалось, что всегда ее любил. Такого разрыва Флора не смогла перенести по обыкновению ей подобных; она долго была больна от горести и любви. Впрочем, Флора была в такой славе, что Цецилий Метелл, украшая кумирами и живописными изображениями храм Кастора и Поллукса, поставил среди других ее изображение, по причине превосходной красоты ее. Помпей с женой отпущенника своего Деметрия, который был при нем в великой силе и оставил на четыре тысячи талантов имения, обходился против своего обыкновения неблагосклонно и грубо, боясь редкой и славной ее красоты, дабы не почитали его побежденным ею. Однако, несмотря на великую его в этих делах осмотрительность и осторожность, он не избегнул порицания своих неприятелей, которые клеветали его связью с замужними женщинами, из угождения которым не радел об общественных делах и оставлял их без внимания.

Касательно простоты его в выборе пищи рассказывают следующее. Во время болезни, в которой он имел отвращение ко всякому кушанью, врач велел ему съесть дрозда. Тогда не было сезона для этих птиц; сколько ни искали, однако не могли найти ни одной в продаже. Некто сказал, что только у Лукулла можно найти дроздов, ибо он во весь год содержал их. «Ужели, – сказал Помпей, – без роскоши Лукулловой не может жить Помпей?» Он пренебрег предписанием врача и употребил самое простое и обыкновенное кушанье, но этот случай относится к последующему времени.

Будучи еще очень молод и находясь в походе с отцом своим, который действовал против Цинны, Помпей имел приятелем некоего Луция Теренция, с которым жил под одним шатром. Этот человек, подкупленный деньгами Цинны, склонился убить Помпея; в то самое время другие сообщники его должны были зажечь шатер полководца. Помпей получил известие о злоумышлении во время ужина; он нимало не смутился, но, выпив больше обыкновенного и оказав ласки Теренцию, в то самое время, когда надлежало ему ложиться, украдкой вышел из своего шатра, окружил стражей шатер отца своего и стоял спокойно. Теренций, думая, что уже время настало, встал, обнажил меч, приблизился к ложу Помпея и, не сомневаясь, что тот лежит на оном, наносил многие удары по ложу. Между тем войско было в великом волнении по ненависти к полководцу; воины стремились передать себя неприятелю; уже снимали шатры, брали свои оружия. Полководец, устрашенный шумом, не выходил из шатра своего; Помпей, находясь в средине возмутившихся воинов, просил их со слезами не покидать отца. Наконец он, повергшись ниц лицом пред воротами стана, препятствовал им выходить и, рыдая, велел выходящим попирать его ногами. Этим средством он внушил им стыд; каждый отступал; все, кроме восьмисот воинов, изменили свое намерение и примирились с полководцем.

После смерти отца своего Помпей был обвиняем за него перед судом в похищении народных денег, но он открыл, что отпущенник Александр похитил большую часть оных и изобличил его перед судьями. Еще донесли на него, что у него были охотничьи сети и книги, взятые в Аскуле*. Он в самом деле получил оные от отца своего при взятии сего города, но потерял, когда, по возвращении его в Рим, воины Цинны ворвались в его дом и расхитили оный. До решения суда он имел с доносчиком великие споры, в которых, оказав остроту и твердость не по летам, приобрел великую славу и любовь от всех граждан, так что Антистий, который был тогда претором и судил оное дело, полюбил Помпея, хотел выдать свою дочь за него замуж и говорил о том друзьям своим. Помпей принял предложение; между ними происходили тайные условия; однако дело не укрылось от многих, по причине стараний Антистия в пользу Помпея. Наконец, когда Антистий объявил мнение судей, оправдавших его, то весь народ, как бы сговорясь, вскричал: «Таласию! Таласию!»* Происхождение этого древнего обычая следущее. Когда отличнейшие по храбрости своей римляне похищали себе в жены сабинских дочерей, пришедших в Рим, чтобы быть зрительницами на играх, то некоторые из простых людей и пастухов, взяв одну девицу взрослую и прекрасную, уносили ее, но, боясь, чтобы кто-нибудь из знатнейших, попавший им навстречу, не отнял ее, то они бегая кричали: «Таласию! Таласию!» Этот Таласий был один из самых отличных и известных мужей; все, слышавшие его имя, плескали руками, кричали, радовались вместе с ними, хвалили их. Поскольку же Таласий был весьма счастлив браком своим, то это восклицание вошло в употребление при бракосочетаниях в шутку. Вот что достовернее всего того, что говорят о Таласии.

По прошествии немногих после того дней Помпей женился на Антистии. Потом он отправился к Цинне в стане, откуда вскоре тайно удалился, боясь клеветы со стороны сего полководца. Когда его не видно стало более и в стане разнесся слух, что Цинна умертвил юношу, то ненавидевшие и не терпевшие издавна сего полководца возмутились против него. Цинна убежал, но какой-то начальник когорты, погнавшись за ним с обнаженным мечом, поймал его. Цинна упал к ногам его и предлагал ему печать свою, весьма драгоценную; однако начальник когорты, ругаясь над ним, отвечал: «Не условие пришел я утвердить печатью, я хочу наказать нечестивого и беззаконного тиранна», и с этими словами умертвил его. По убиении Цинны принял начальство Карбон – тиранн еще более ужаснейший, чем Цинна. Уже наступал и Сулла, которого в настоящих бедствиях многие ожидали. Римляне в то время почитали немалым счастьем перемену властителя над собою. До такой крайности бедствия довели республику, что она, отчаявшись сохранить вольность свою, искала только умеренного рабства.

Помпей тогда находился в Пицене, области италийской; он имел там свои поместья, но ему были приятны более всего города этой области, по причине привязанности их и дружбы, которую имели еще к отцу его. Видя, что знаменитейшие и лучшие граждане оставляли свои дома, отовсюду стекались в стан Суллы, как бы в безопасную пристань, Помпей не почел достойным себя, подобно беглецу бесполезному, имеющему нужду в помощи, прибегнуть к Сулле, но оказав ему наперед некоторую услугу, прийти к нему в стан с честью и с войском. Он начал испытывать пиценцев и возбуждать к принятию оружия. Они охотно слушали его и не обращали внимания к словам посланных от Карбона. Один из них, по имени Ведий, сказал пиценцам: «Помпей только что вырвался из училища, а уже он вами управляет!» Они так осердились на него, что в то мгновение напали на него и умертвили. Помпею было тогда двадцать три года*; никто не провозгласил его полководцем; он дал начальство сам себе; поставил в Ауксиме*, большом городе Пицены, среди площади трибунал, приказал двум братьям Вентидиям, которые были первенствующие из жителей и держались стороны Карбона, выйти из города и начал набирать воинов. Назначив начальников и предводителей над ними и устроив их, он объезжал окрестные города, поступая таким же образом. Карбоновы единомышленники удалились; другие охотно к нему приставали. В короткое время он собрал три легиона, снабдил их запасами, возовым скотом, возами и всеми другими снарядами и вел их к Сулле. Он не спешил, не хотел скрываться, но всюду останавливался на дороге, дабы как можно более вредить противникам, и старался отклонить от Карбона те области Италии, через которые он проходил.

Против него восстали три неприятельских полководца – Каринна, Целий и Брут. Они шли к нему не навстречу и не все вместе, но обступали его с разных сторон тремя войсками, дабы его поймать. Помпей нимало не устрашился; собрав воедино все силы свои, поставил впереди всю конницу, которою сам предводительствовал, и устремился на войско Брута. Против его конницы выступила конница неприятельская, которая состояла из галлов. Помпей предупредил ударом дротика и поверг предводителя на землю, который казался быть всех сильнее. Другие, обратясь в бегство, привели в беспорядок пехоту, так что бегство было всеобщее. Это происшествие произвело несогласие между неприятельскими полководцами, которые один от другого отстали и разошлись. Города стали переходить на сторону Помпея, думая, что страх рассеял его противников. Вскоре наступил на него консул Сципион. Прежде нежели оба войска начали бросать друг на друга дротики, воины Сципиона, приветствовав воинов Помпея, перешли на их сторону; Сципион убежал. Наконец, когда сам Карбон выслал против него многие отряды конницы при реке Эзии*, то Помпей выдержал твердо нападение, разбил их, преследовал и завел всех в места крутые, в которых трудно было действовать конницей. Отчаявшись в своем спасении, сия конница предала себя Помпею с оружием.

Сулла не имел никакого известия о происходившем. При первом известии и по разнесшимся слухам о Помпее, заботясь о нем, окруженном столь многими и сильными неприятельскими полководцами, спешил к нему на помощь. Помпей, узнав о приближении Суллы, велел начальникам войска вооружить и устроить войско, дабы оное показалось полководцу прекраснейшим и блистательнейшим. Он ожидал великие от него почести и получил больше, нежели чаял. Сулла, увидев его, приближавшегося со всем войском своим, которое состояло из прекрасных и отборных воинов, гордящихся и веселящихся своими подвигами, соскочил с лошади и, когда Помпей приветствовал его императором, то и Сулла тем самым названием приветствовал Помпея. Никто не ожидал, чтобы Сулла сделал участником в достоинстве, за которое воевал против Сципионов и Мариев, молодого человека, который еще не заседал в сенате. Впоследствии обхождение его с Помпеем соответствовало первым приветствиям; он всегда вставал, когда Помпей приближался, и обнажал голову. Эти почести не часто оказывал другому, хотя вокруг него было великое множество знаменитейших мужей.

Почести эти не сделали тщеславным Помпея. Когда Сулла хотел отправить его в Галлию, где Метелл во время своего управления не произвел ничего достойного предводительствуемых им сил, то Помпей сказал, что не пристойно лишить военачальства мужа старого и превышающего его славой, но что, если Метелл хочет того, то он готов воевать вместе с ним и быть ему помощником. Метелл принял это предложение и взял Помпея к себе. Он вступил в Галлию и не только сам производил великие дела, но вновь возбуждал и воспламенял воинский дух и смелость Метелла, от старости погасшие. Так раскаленная, текучая медь, как говорят, будучи вылита на твердую и холодную, мягчит и расплавляет ее более самого огня. Но как юношеские победы бойца, отличавшегося среди храбрых в возмужалых летах и со славой одержавшего победу во всех народных играх, не уважаются и предаются забвению, так и тогдашние Помпеевы деяния, хотя сами по себе удивительны и чрезвычайны, однако, будучи как бы завалены множеством и величием последующих подвигов и браней, мной пройдены молчанием, дабы, занявшись долго описанием первых, не пропустить повествования величайших дел и случаев жизни сего мужа, более обнаруживающих свойства его нрава.

Сулла наконец завладел Италией и был провозглашен диктатором. Он награждал всех военачальников и полководцев, обогащал их, давал им высшие начальства, дарил щедро и охотно все то, чего они требовали. Уважая Помпеевы добродетели и почитая его твердейшей подпорой своего правления, он употребил все средства, чтобы привязать его к себе родством. Согласно с желанием жены своей Метеллы, он уговорил Помпея развестись с Антистией и жениться на падчерице его Эмилии, рожденной от Метеллы и Скавра. Эмилия была тогда замужем и беременна. Этот брак был самый насильственный и тираннический, более приличный временам Суллы, нежели жизни и свойствам Помпея. Эмилию беременную ведут от одного мужа к другому. Антистия бесчестно и безжалостно изгоняется, хотя незадолго перед тем из-за мужа лишилась она отца, который был умерщвлен в сенате, показавшись приверженным Сулле из уважения к Помпею, зятю своему. Мать ее, пережившая эти бедствия, предала сама себя смерти, и этот несчастный случай был эпизодом сего трагического брака. Вскоре и сама Эмилия умерла в родах в доме Помпея.

В скором времени получено известие, что Перперна усиливается в Сицилии и сделал этот остров убежищем оставшихся приверженцев враждебной Сулле стороны, что Карбон пристал туда с морскими силами*, что Домиций бросился в Африку, куда стремились и многие другие знаменитые изгнанники, которые успели избежать проскрипции. Помпей с большим войском выслан был против них. Перперна немедленно уступил ему Сицилию; Помпей восстановил разоренные города и поступал человеколюбиво со всеми, исключая мамертинцев, живущих в Мессене. Они отказывались признать его судьей и исполнять его постановления, основываясь на некий старый римский закон, который от того их увольнял; на что Помпей ответствовал: «Перестанете ли вы говорить нам о законах, нам, препоясанным мечами?» Кажется также, что он ругался слишком бесчеловечно над действиями Карбона. Если было необходимо, как в самом деле может быть и было, умертвить его, то надлежало бы сие исполнить тотчас, как скоро он был пойман, и вся вина упала бы на того, кто дал приказание. Но Помпей велел привести пред свое судилище в оковах римлянина, трижды возведенного на консульское достоинство, и, сидя, судил его сам, при всем неудовольствии и негодовании присутствующих; потом велел отвести его и умертвить. Говорят, что когда он был отведен и увидел извлекаемый уже меч, просил о позволении устраниться на короткое время для естественной нужды. Гай Оппий*, друг Цезаря, говорит, что Помпей поступил бесчеловечно и с Квинтом Валерием. Узнав, что Валерий был человек весьма ученый и что немногие могли с ним сравняться в познаниях, он велел привести его к себе, отвел в сторону, ходил с ним несколько времени, расспросил и узнал от него то, чего хотел, а потом велел служителям взять и умертвить его. Впрочем, должно с великой осторожностью верить Оппию, когда он говорит о неприятелях или друзьях Цезаря.

Помпей по необходимости наказывал пойманных им явно знаменитейших врагов Суллы, но всех других, которые скрывались, сколько можно было, оставлял без изыскания и некоторым сам давал возможность уйти. Он хотел наказать город гимерцев, который держался стороны противников, когда народный оратор Сфенний, испросив позволения говорить, сказал, что Помпей несправедливо поступит, если оставит виновного и накажет невинных. «Кто этот виновный?» – спросил Помпей. «Я, – ответствовал Сфенний. – Я убедил друзей и принудил врагов своих к возмущению». Помпей уважил смелость и твердый дух сего мужа, простил его первого, потом и всех других. Узнав, что воины его в дороге бесчинствовали, он положил печать на их мечи и наказывал тех, кто не хранил оную в целости.

Между тем как он, таким образом, управлял Сицилией, получил постановление сената и письма от Суллы, повелевающие ему переправиться в Ливию и со всеми силами вести войну против Домиция*. Этот полководец собрал войско многочисленнее того, какое имел Марий незадолго перед тем*, переправился из Ливии в Сицилию, завладел римским правлением и из беглеца сделался тиранном. Помпей в скорости сделал все нужные приготовления; оставил правителем Сицилии Меммия, зятя своего, и отправился в Ливию, имея при себе сто двадцать военных кораблей и восемьсот грузных судов с пшеном, стрелами, деньгами и машинами. Как скоро одна часть оных пристала к Утике, а другая к Карфагену, то семь тысяч неприятельских воинов присоединились к нему. Помпей уже предводительствовал шестью полными легионами. Повествуют, что здесь случилось с ним нечто смешное. Некоторые воины нашли клад; каждому из них досталось от того великое число денег. Когда слух о том разнесся среди других воинов, то все почли, что это место наполнено деньгами, которые тут зарыли карфагеняне во время бедствий своих. Несколько дней Помпей не мог ни во что употребить своих воинов, который искали сокровища. Он только ходил вокруг и смеялся, смотря, как несколько тысяч людей рылись и переворачивали землю до тех пор, пока наконец, утомившись от напрасного труда и потеряв всю надежду, просили Помпея, чтобы он вел их куда хочет, ибо довольно уже наказаны за свое легкомыслие.

Домиций стал строем против Помпея. Он был отделен от него рытвиной, которую перейти было весьма трудно, тем более, что в тот день шел с самого утра дождь и дул весьма сильный ветер. Домиций, не желая тогда сразиться, велел отступить; Помпей, почитая сие обстоятельство себе полезным, с великой поспешностью двинулся и перешел рытвину. Воины Домиция, будучи в беспорядке и неустройстве, встретили его не все вместе и неравным строем. При этом ветер переменился и ударил им прямо в лицо; однако буря причинила много вреда и римлянам, которые не могли друг друга ясно видеть. Сам Помпей едва не был убит, не ответив скоро воину, который его не узнал и спрашивал пароль. Наконец неприятель был разбит и претерпел великий урон, ибо из двадцати тысяч, как говорят, спаслись только три. Воины Помпея поздравили его тогда императором, но он сказал им, что до тех пор не примет сего названия, пока стан неприятельский будет стоять на месте; и что если почитают его достойным этого почетного титула, они должны сначала разрушить стан. Воины тотчас устремились на неприятельский вал. Помпей сражался без шлема, боясь подвергнуться прежней опасности. Стан неприятельский был взят; Домиций умертвил себя. Многие города тотчас покорились по своей воле; другие силою принуждены были сдаться.

В плен среди прочих попался и царь Иарб, союзник Домиция, царство которого Помпей отдал Гиемпсалу. Пользуясь успехом и мужеством своего войска, Помпей вступил в Нумидию, прошел несколько дней дороги, покорил все, что ему ни попалось, и вновь восстановил и распространил ужас римского оружия, который варвары уже забыли. Он сказал при том, что и звери, населяющие Ливию, должны почувствовать мужество и счастье римского народа, и провел несколько дней в ловле слонов и львов. В продолжение сорока дней, как говорят, разбил он неприятелей, покорил Ливию, привел в порядок дела царей, имея от роду только двадцать четыре года.

По возвращении своем в Утику получил он от Суллы письма с повелением распустить все войско, а самому, с одним только легионом, дожидаться полководца, который заступит его место. Помпей тайно был огорчен этим повелением, а воины явно негодовали. Когда Помпей просил их отправиться в Италию, то они бранили Суллу, говорили, что не оставят Помпея без себя и не допускали его ввериться тирану. Сначала Помпей старался успокоить и утешить их, но не могши убедить словами, сошел с трибунала и пошел в шатер свой со слезами. Воины, взяв его, опять посадили на трибунал, и большая часть дня прошла в том, что воины просили его оставаться и начальствовать, а он просил их покориться и не производить мятежа, но так как они продолжали просить его и кричать, то он клялся умертвить себя, ежели они употребят насилие. Этими словами насилу он успел их успокоить.

Сулле возвещено было сначала, что Помпей против него восстал. Он говорил друзьям своим, что в старости лет судьба ему определила бороться с отроками, ибо и Марий, будучи еще очень молодым, причинил ему великие беспокойства и довел его до самой крайней опасности, но впоследствии, когда он узнал всю истину, и видел, что граждане стремились принять Помпея со всеми знаками почтения и любви, то он спешил превзойти в том всех. Он вышел к нему навстречу, обнял его с любовью, громким голосом провозгласил его «Магном», или «Великим», и всем велел так называть его. Некоторые говорят, что это прозвание сперва дано ему в Ливии единогласным восклицанием войска, но что оно получило силу утверждением Суллы. Что касается до Помпея, то он после всех и по прошествии долгого времени, когда был послан в Иберию проконсулом против Сертория, начал писаться в письмах и распоряжениях Магном, ибо это прозвание сделалось уже обыкновенным и ни в ком не возбуждало зависти. При этом должно поистине удивляться древним римлянам, которые этими прозваниями не одни только воинские подвиги награждали, но украшали ими и гражданские дела и добродетели. Народ назвал «Максимами», или «Великими» двоих: Валерия за то, что он примирил его с сенатом, с которым был в ссоре, и Фабия Рулла* за то, что он выключил из сената некоторых сыновей отпущенников, которые богатствами своими достигли сенаторского достоинства.

Помпей, по прибытии своем в Рим, требовал триумфа. Сулла противился его требованию. Он представлял, что по закону сия честь дается только претору и консулу, а более никому, что и Сципион первый, победив в Иберии карфагенян в больших и важнейших сражениях, не требовал триумфа, ибо он не был тогда ни консулом, ни претором, что если Помпей, который еще почти без бороды и который, по молодости лет, не имеет права заседать в сенате, вступить с триумфом в город, то власть его (Суллы) и честь, оказанная Помпею, будут равно ненавистны. Это говорил Сулла, дабы показать, что он не допустит Помпея получить почести триумфа и что может унизить честолюбие его, если он не будет ему повиноваться. Помпей нимало не устрашился; он велел Сулле вспомнить, что более людей поклоняются восходящему, нежели заходящему солнцу, разумея под этими словами, что власть его возрастает, а власть Суллы увядает и уменьшается. Сулла, не расслушав его слов, но видя удивление, изображенное на лицах и в телодвижениях слушателей, спросил, что сказал Помпей. Когда он узнал, то, изумленный смелостью Помпея, воскликнул дважды: «Да торжествует!» Поскольку многие из зависти негодовали на Помпея, то он, делая причинить им более досады, хотел въехать в Рим на колеснице, везомой четырьмя слонами; он привез их из Ливии великое множество, отняв у побежденных царей, но как городские ворота были несколько узки, то он переменил намерение и был везом четырьмя конями. Воины его, не получив столько, сколько они ожидали, намеревались суматохой расстроить его триумф; Помпей сказал, что нимало о том не заботится и что скорее откажется от триумфа, нежели унизится до того, чтобы им льстить. При этом Сервилий, муж знаменитый, более всех противившийся триумфу Помпея, сказал: «Теперь вижу я, что Помпей велик и достоин триумфа!» Нет сомнения, что Помпей мог тогда легко получить и сенаторское достоинство, но он нимало о том не старался, ибо, как говорят, искал он славы в том, что было чрезвычайно и необыкновенно. Не было бы удивительно, если бы Помпей прежде законных лет получил место в сенате, но то блистательно и славно, что, не заседая в сенате, он удостоился триумфа. Это немало способствовало ему к приобретению благорасположения народа, ибо гражданам было приятно видеть его после триумфа, представшего на смотр вместе с другими всадниками.

Сулла, напротив того, весьма печалился, видя, на какую степень могущества и славы восходил Помпей, но, стыдясь препятствовать ему, пребывал в спокойствии до тех пор, пока насильственно и против его воли Помпей возвел Лепида на консульское достоинство*, действуя в пользу его в комициях и сделав к нему благосклонным народ, приверженный к себе. Сулла, увидев его с великим множеством народа, идущего домой с площади: «Я вижу, молодой человек, – сказал ему, – что ты рад своей победе. Подлинно славно и прекрасно приготовить так народ, чтобы прежде Катула, добрейшего человека, сделать консулом Лепида, злейшего из людей! Но берегись дремать! Будь осторожен во всем! Ибо ты сделал сильнейшим против себя своего противоподвижника». Сулла более всего завещанием своим показал неблагоприятство свое к Помпею. Другим друзьям своим отказал дары, имение и назначил их опекуна своего сына; о Помпее совсем ничего не упомянул. Помпей перенес это равнодушно и благоразумно; и когда Лепид и некоторые другие противились торжественному выносу тела его и погребению на Марсовом поле, то Помпей поспешил на помощь, доставил безопасность похоронам и умножил их великолепие.

Вскоре по смерти Суллы открылась истина его предсказания. Лепид, желая присвоить себе его власть, явно и без всяких предлогов принялся за оружие; вновь возбуждал слабые остатки прежних крамол, скрывавшиеся от взоров Суллы, и укрепил себя ими. Консул Катул, соуправляющий с ним, к которому обращено было внимание чистой и здравомыслящей части сената и народа, хотя был уважаем за свое благоразумие и справедливость и почитался величайшим из тогдашних римлян, однако, казалось, имел более способности к управлению гражданскому, нежели к предводительству войск. Обстоятельства сами собою требовали Помпея. Он не долго думал, куда ему обратиться. Пристал к стороне лучших граждан и был избран полководцем против Лепида, который покорил многие страны Италии и занимал войсками Брута Галлию, по эту сторону Альпов лежащую. Помпей напал на неприятелей и скоро победил их, но стоял очень долго перед Мутиной, городом галльским, защищаемым Брутом*. Между тем Лепид, устремясь на Рим и обступив его, требовал вторично быть избранным в консулы, устрашая граждан многочисленными полками. Римляне освободились от страха, получив от Помпея письмо, извещающее их, что он без сражения привел войну к окончанию. Брут, или предав свою силу сам, или будучи предан возмутившимся против него войском, вручил себя Помпею и, получив от него некоторое число конных для провожания, удалился в какой-то город на реке Паде, где через день умертвил его Геминий, насланный Помпеем. Этот поступок Помпея навлек на него порицание. Вначале он писал в сенат, что Брут сдался по своей воле; потом вскоре в письмах своих обвинял сего мужа, которого он велел умертвить. Этот Брут был отец того Брута, который вместе с Кассием умертвил Цезаря. Однако сын не воевал и не умер подобно отцу своему, как видно из его жизнеописания.

Лепид, вырвавшись из Италии, убежал в Сардинию, где заболел и умер от горести, не по причине дурных своих обстоятельств, как уверяют, но узнав по письму, попавшемуся ему в руки, о развращенном поведении жены своей.

Между тем Серторий, полководец, нимало не похожий на Лепида, обладал Иберией и был римлянинам страшен. Казалось, что междоусобные раздоры стеклись к сему полководцу, как к последней тяжкой болезни. Он умертвил уже многих неважных полководцев и тогда воевал с Метеллом Пием, мужем знаменитым и воинственным, который по своей старости, казалось, несколько медленно пользовался обстоятельствами войны и терял все выгоды, которые вырывал из рук его Серторий скоростью и быстротой своих действий. Серторий наступал на него дерзко, более как начальник разбойников, нежели как настоящий полководец, и обеспокоивал засадами и обходами сего мужа, привыкшего, подобно подвижнику, к правильным битвам и управляющего войском, твердым и тяжелым в действиях. Помпей, имея войско в своем управлении, домогался быть посланным на помощь Метеллу. Хотя Катул приказывал ему распустить своих воинов; однако он не повиновался, под разными предлогами был всегда с оружием в руках в окружностях города, до тех пор, как дали ему начальство, по представлению Луция Филиппа. Когда о том рассуждали в сенате, то некто спросил с удивлением у Филиппа, неужели он почитает нужным отправить Помпея проконсулом. «Не проконсулом, – отвечал Филипп, – но вместо консулов»*, желая показать неспособность тогдашних консулов.

Едва Помпей прибыл в Иберию, то, как обыкновенно бывает при появлении нового, знаменитого полководца, переменил мысли людей новыми надеждами. Народы, нетвердо к Серторию привязанные, волновались и отделялись от него. Серторий рассеивал против него весьма гордые речи и, насмехаясь над ним, говорил, что употребил бы розги и плеть против сего мальчишки, если бы не боялся оной старухи (так он называл Метелла). Таковы были слова его, но в самом деле крайне остерегаясь и боясь Помпея, действовал с большей осторожностью, ибо Метелл, вопреки всем ожиданиям, вел жизнь изнеженную и роскошную и явно предал себя наслаждениям и забавам. В нем оказалась вдруг великая склонность к пышности и великолепию. Это обстоятельство умножило приверженность и любовь к Помпею, вместе со славой его. Хотя образ жизни его был самый простой, однако он старался пресечь малейшие излишества, будучи от природы воздержен и умерен в своих желаниях.

Счастье войны было переменчиво. Всего более огорчило Помпея взятие Лаврона Серторием. Он думал, что уже обступил сего полководца; сказал о том нечто высокомерное, и в то самое время вдруг оказалось, что сам обступлен им со всех сторон. По этой причине, боясь тронуться с места, он увидел, как город этот пред его глазами превращен был в пепел. Однако ему удалось победить при Валентии Геренния и Перперну, мужей знаменитых из числа тех, кто прибегнул к Серторию и вместе с ним предводивших войском, и убил у них более десяти тысяч людей.

Гордясь победой, устремился на самого Сертория, дабы Метелл не был участником в победе. Они сошлись силами своими на реке Сукроне перед наступлением ночи. Оба боялись прибытия Метелла, так как Помпей желал сразиться один, а Серторий – с одним. Победа была сомнительна с обеих сторон; в обеих сторонах одно крыло одержало верх. Но из полководцев более отличился Серторий; он обратил в бегство крыло вражеского войска, стоявшее против него. На Помпея, сидящего на коне, устремился пеший воин чрезвычайной величины. Они сошлись, бились, и удары мечей их поразили руки у обоих, но не равно, ибо Помпей был только ранен, а сам отрубил руку противнику. Великое множество неприятелей стекалось к Помпею; воины его были уже разбиты; он спас жизнь свою, вопреки ожиданию, предав неприятелям лошадь свою, украшенную золотом и драгоценным убором. В то самое время, как они разделяли между собою богатство и за оное сражались, Помпей вырвался из рук их. С наступлением дня обе стороны приготовились к битве для утверждения победы. Между тем приближался Метелл; Серторий распустил и рассеял свое войско. Оно в минуту рассыпалось и собиралось, так что Серторий иногда бродил один, а иногда наступал вдруг с силой, из ста пятидесяти тысяч воинов состоящей, подобно потоку, внезапно наполняющемуся стекающимися водами.

Помпей после этого сражения шел навстречу Метеллу. Когда они были друг от друга недалеко, то Помпей велел ликторам преклонить пуки палок перед Метеллом, отдавая честь ему, как превышающему его в достоинстве, но Метелл не принял этой почести, всегда вел себя учтиво против Помпея, и, как консул и старший, ничего более себе не присваивал, как только право давать пароль войскам, когда оные вместе стояли станом, по большей же части станы их были в разных местах. Их противник многообразностью своих действий отрезал их и удалял друг от друга. Он имел искусство в короткое время показываться в разных местах и переносить битву из одного места в другое. Наконец, пресекая им дороги к получению помощи, разоряя всю область и завладев морем, он вытеснил их обоих совершенно из подвластной ему Иберии и принудил убежать в другие области из-за недостатка в припасах.

Помпей, издержав большую часть своего имения в этой войне, требовал от сената денег, объявив, что он возвратится в Италию с войском, если их не получит. Консулом тогда был Лукулл. Он ускорил отправление денег к Помпею, так как, желая получить предводительство в войне с Митридатом, боялся дать Помпею повод оставить Сертория и обратиться к Митридату, якобы противоподвижнику славнейшему, но которого победить казалось нетрудно.

Между тем Серторий изменнически был убит своими приближенными. Главный из них, Перперна предпринял идти по его следам; он имел те же силы и те же пособия, но не имел разума, равно способного употребить их. Помпей немедленно выступил против него; узнав, что Перперна находился в недоумении и нерешимости, пустил ему, как прикорм, десять когорт в поле и велел им рассеяться. Перперна напал на них и погнался за ними. Вмиг явился Помпей, вступил с ним в сражение и разбил его совершенно. Большая часть полководцев остались на месте сражения. Сам Перперна был взят в плен и приведен к Помпею, который велел его умертвить не потому, что он был неблагодарен или забыл услуги, полученные от него в Сицилии*, как некоторые его обвиняют, но из великого благоразумия и в спасительном для республики намерении. Ибо Перперна завладел бумагами Сертория и показывал письма сильнейших в Риме мужей, которые намеревались возмутить республику, переменить настоящее правление и призывали Сертория в Италию. Помпей, дабы не возжечь мятежей больше тех, которые были усмирены, умертвил Перперну и сжег письма, не прочитавши.

После того пробыл он еще несколько времени в Иберии, чтобы прекратить беспокойства и совершенно погасить все то, что могло произнести возмущение. Он отвел в Италию войско в то самое время, когда, по случаю, война против рабов была во всей силе своей. По этой причине Красс, который предводительствовал войском против них, поспешил дать сражение с великой дерзостью. Ему удалось умертвить из них двенадцать тысяч триста человек; однако счастье само хотело некоторым образом сделать Помпея участником в сем подвиге. Пять тысяч убежавших из сражения рабов попались ему навстречу и все до одного были им побиты. Он писал немедленно в сенат, что Красс разбил гладиаторов в открытом сражении, а он вырвал войну с корнем. Римляне из любви к нему выслушивали и говорили о том с удовольствием. Не было никого, кто, хотя бы в шутку, сказал, что победы в Иберии и над Серторием были дела другого, а не Помпея.

При всем уважении, какое римляне имели к нему, при всей надежде на него, были, однако, некоторое подозрение и боязнь, что он не распустит войска и что с оружием в руках прямо устремится к единоначалию и к верховной власти по примеру Суллы. По этой причине число тех, кто шел к нему из страха, было не менее тех, кто стекался к нему из любви и усердия и приветствовали на дороге. Помпей уничтожил это подозрение, объявив, что распустит войско после триумфа, но завистникам оставался еще повод обвинять его в том, что он более был предан народу, нежели сенату и хотел добиться народного расположения восстановлением власти народных трибунов, которую отменил Сулла. Это было справедливо. Ни к чему народ римский с таким неистовством не стремился, ничего так не желал, как видеть возобновленной власть сию*. Помпей почитал эти обстоятельства великим для себя счастьем к произведению этой перемены, будучи уверен, что не найдет другого случая наградить привязанность к себе римлян, если бы настоящим воспользовался другой.

Он был почтен во второй раз триумфом и возведен на консульское достоинство*; однако не по тому почитаем он был римлянами как человек чрезвычайный и знаменитый. Доказательством его славы почитали то, что Красс, богатейший, красноречивейший и знатнейший изо всех занимающихся тогда гражданскими делами, презирающий и Помпея, и всех других, не осмелился искать консульского достоинства прежде, нежели просить помощи Помпеевой. Это тем более приятно было Помпею, что он давно искал случая услужить ему и завести с ним связь. Итак, он ревностно о том старался и просил народ, объявляя, что он столь же будет обязан народу за избрание Красса ему в товарищи, как и за самое консульство.

Несмотря на то, они, будучи избраны консулами вместе, были различных мнений и всегда в раздоре между собою. Красс имел более силы в сенате; власть Помпея в народе была величайшая. Он возвратил ему трибунство; при нем право судить было перенесено законом к римским всадникам.

Приятнейшее зрелище для народа было видеть Помпея, просящего увольнения от походов. Римские всадники имеют обычай, выслужив определенное законом время, приводить коня своего на площадь к двум мужам, называемым цензорами, исчислить полководцев и предводителей, под которыми они служили и, отдав отчет в своей службе, получить увольнение. Тогда всякому воздаются почести или бесчестие, какое он заслужил своим поведением. В то время цензорами были Геллий и Лентул; они сидели со всеми украшениями своего сана; перед ними проходили всадники, долженствующие дать отчет. Наконец увидели Помпея, сходящего на площадь со всеми знаками своего достоинства, но ведущего под уздцы коня своего. Приблизившись к судилищу, велел он ликторам разделиться и представил цензорам своего коня. Народ, изумленный, пребывал в глубоком молчании; на лицах цензоров изображалась радость, соединенная с почтением. Старший из них вопросил: «Помпей Великий! Я спрашиваю тебя, был ли ты во всех походах, предписанных законом?» Помпей громким голосом ответствовал: «Был во всех и всегда под предводительством самого себя!» При этих словах народ поднял крик, которого от радости не мог удержать. Цензоры встали, проводили Помпея до его дома к удовольствию граждан, которые следовали за ним и плескали руками.

Конец консульства Помпея приближался, но ссора его с Крассом умножалась более и более. Некто Гай Аврелий, из числа всадников, ведший жизнь, удаленную от гражданских дел, во время Народного собрания взошел на трибуну и говорил к народу: «Юпитер явился ему во сне и велел сказать консулам: не прежде сложить свое достоинство, как сделавшись друзьями». После этих слов Помпей стоял в молчании. Красс первый взял за руку его, приветствовал его и говорил народу следующее: «Граждане! Кажется мне, я не поступаю низко и неблагородно, если первый уступаю Помпею, которого вы почтили прозванием “Великий” в то время, когда он был еще без бороды, и которому вы определили два триумфа прежде, нежели он был сенатором». После чего они примирились и сложили консульское достоинство.

Красс продолжал обыкновенный образ жизни, который вел с самого начала, но Помпей начал избегать случая говорить к народу; мало-помалу отстал от Народного собрания; показывался народу редко, всегда окруженный многочисленной толпой. Нелегко уже было видеть его и говорить с ним, как посреди великого множества; ему приятно было показываться среди толпы клиентов своих, как бы сим видом облекаясь в важность и величие. Он хотел сохранить свое достоинство неприкосновенным и неуниженным от короткого обхождения и знакомства со многими. Гражданская жизнь скользка для людей, которые возвысились оружиями, важность которых не совместна с равенством народным. Они в опасности лишиться своей славы, желая первенствовать в гражданском управлении, как и в войске; но те, кто в войне ниже их, не терпят, чтобы не быть выше их в гражданском управлении. По этой причине, когда попадется им в Народном собрании человек, прославившийся войной и триумфами, то они стараются покорить его себе и унизить его славу. Если же он откажется от всего и уступит им гражданские почести и власть, то они не завидуют его славе. Обстоятельства впоследствии утвердили это мнение.

Могущество пиратов или морских разбойников возродилось в Киликии. Сначала предприятия их были дерзки и скрытны, но в продолжении Митридатовой войны они получили смелость и предприимчивость, оказав сему государю некоторые услуги. Во время междоусобных раздоров, когда римляне перед вратами самого Рима сражались, море, будучи без стражей, мало-помалу привлекало их и подавало средство простираться далее. Они стали уже нападать не на одних мореходов, но грабили острова и приморские города. Уже люди, отличные богатством, знаменитые родом и превосходящие других разумом своим, вступали в разбойничьи суда и участвовали в предприятиях разбойников, как будто бы это приносило им некоторую славу и удовлетворяло честолюбию. Были у них во многих местах пристани, укрепленные обзорища или башни, для послания известий посредством огней; флоты их были лучшим образом снаряжены отборными воинами, искусными кормчими, легкими и быстрыми судами, способными ко всем оборотам; богатство и пышность их оскорбляла более, нежели приготовления их устрашали. Имея золотые мачты для флагов, пурпурные ковры, высеребренные весла, они как бы гордились и хвастали своими злодеяниями. На каждом берегу были видны накрытые столы, и вокруг их пиршествующие и пьянствующие с музыкой и песнями. Города были расхищаемы и платили им дани; знаменитые люди были влекомы в плен, к стыду римского могущества. У них было более тысячи триер; более четырехсот городов было ими занято. Дерзость их не щадила и храмов, дотоле священных и неприкосновенных. Они разрушили и ограбили храмы – дидимский, кларосский, самофракийский; храм Хтонии в Гермионе, Асклепия в Эпидавре, Посейдона на Истме, на мысе Тенаре и на острове Калаврии; Аполлона в Акции и на острове Левкаде; Геры на Самосе, в Аргосе и на мысе Лакинии*. Пираты приносили в Олимпе* странные жертвы и совершали некоторые сокровенные обряды; из них до сих пор сохранены таинства Митры, впервые введенные ими.

Оказав такое презрение римлянам на море, они дерзнули выйти на твердую землю, нападали на большие дороги, грабили и умерщвляли проезжих и разрушали загородные дома. Они захватили двух преторов, Секстилия и Беллина, одетых в пурпурные плащи, со служителями их и ликторами, несущими пуки палок, и увели всех в плен; поймали дочь Антония*, который удостоился триумфа, когда она ездила в свой загородный дом, и принудили ее заплатить большое количество денег за выкуп. Всего хуже было то, что когда попадался им кто-нибудь, который кричал, что он римский гражданин, и объявлял свое имя, то они, притворяясь удивленными и испуганными, ударяли себя, падали на колени и просили прощения. Пленник, видя их в таком унижении и смущении умоляющих его, верил им, тем более что одни надевали ему обувь, другие облекали в тогу, будто бы для того, чтобы не ошибиться насчет его. Обманывая его несколько времени и забавляясь над ним, наконец, на открытом море спускали лестницу и предлагали ему выступить из корабля и идти благополучно, куда хочет. Когда он отказывался, то они сталкивали его и бросали в воду.

Могущество их распространилось над всем Средиземным морем так, что не было уже мореплавания и торговли. Это было первой причиной, побудившей римлян, которые уже чувствовали недостаток в припасах и боялись голода, послать Помпея для отнятия у них владычества над морями. Габиний*, один из друзей Помпея, написал законопроект, которым давалось ему не корабленачальство, но совершенное единовластие и могущество над всеми без обязанности давать кому-либо отчет. По этому законопроекту власть его простиралась над морем внутри столпов Геркулесовых и над твердой землей на пространстве четырехсот стадиев от моря. Немногие области римского владычества находились вне этой меры; знаменитейшие варварские народы и могущественнейшие цари были объяты ею. Сверх того позволено ему было выбрать в сенате пятнадцать наместников для управления под его начальством; брать от казначейств и сборщиков податей столько денег, сколько ему нужно; составить флот из двухсот кораблей; число и набор воинов, мореходов и гребцов зависело от него.

Закон был прочтен пред народом, который принял оный с великим удовольствием, но величайшие и сильнейшие в сенате думали, что это неопределенное и неограниченное могущество более возбуждало страха, нежели зависти. По этой причине противились его утверждению. Цезарь один дал на то свое согласие. Он менее всего заботился о Помпее, но желал вкрасться с самого начала в доверие народа и привлечь его благосклонность. Все другие сильно упрекали Помпея. Один из консулов* осмелился сказать ему, что, подражая честолюбию Ромула, он не избежит и конца его, и за эти слова был в опасности быть убитым народом. Катул предстал, чтобы противоречить сему закону. Народ из уважения к нему умолк. Он много говорил, без малейшего знака зависти, к чести Помпея; советовал щадить сего мужа и не ввергать его в беспрерывные опасности и брани. «Кто останется у вас, – продолжал он, – если его потеряете?» Все одним голосом воскликнули: «Ты сам!» Катул после того удалился, не могши их убедить. Росций* хотел говорить, но никто его не слушал; однако он пальцами давал знать гражданам, чтобы они избрали Помпея не одного, но вместе с другим. Говорят, что народ в неудовольствии закричал так громко, что ворон, летавший над Собранием, закружился и упал среди толпы народной. Из сего видно, что не разделением воздуха, приведенного в сильное колебание, падают иногда птицы, но будучи поражаемы сильным ударом голоса, который, несясь с великой силою, производит волнение и зыбь в воздухе.

Собрание тогда было распущено. В тот день, когда надлежало подать свои голоса, Помпей тайно выехал из города. Услышав же, что закон принят, вступил в Рим ночью, боясь, чтобы встреча народа и великое стечение не произвели еще большей зависти. При наступлении дня он вышел из дома и приносил богам жертвы. Потом собрал народ и сверх того, что определено было ему дать, он получил еще более, так, что приготовления были почти удвоены. Снаряжено было для него пятьсот кораблей; собрано сто двадцать тысяч тяжелой пехоты и пять тысяч конных. Из сената выбрал он двадцать четыре человека как полководцев и преторов; при нем находилось двое квесторов. Цены продажных вещей тотчас упали, и это подало повод радующемуся народу говорить, что одно имя Помпеево полагало войне конец.

Он разделил все пространство Средиземного моря на тринадцать отделений и в каждом назначил известное число кораблей с начальником. Рассеяв вдруг эти силы всюду и, обступив все вместе разбойничьи суда, он ловил оные и приводил в пристани. Те, кто успел разойтись от других и убежать, со всех сторон неслись в Киликию, как пчелы в улей. Помпей сам приготовился идти против них, имея шестьдесят лучших кораблей; однако не прежде выступил, как очистив совершенно от разбоев моря: Тирренское (Тосканское), Ливийское, Сардинское, Корсиканское и Сицилийское, что ему и удалось произвести в сорок дней, в которых обнаружил всю неутомимость своего духа при усердном содействии других полководцев.

Между тем в Риме консул Пизон, из ярости и зависти к Помпею, разрушал все делаемые приготовления и распускал гребцов. Помпей велел морской силе собраться в Брундизии, а сам через Тиррению поехал в Рим. Едва о том проведали, как все бросились на дорогу и встречали его так, как будто бы не за несколько дней пред тем провожали. Причиной радости их была неожиданная, скорая перемена, произведшая на рынках великое изобилие в припасах. Пизон был в опасности лишиться консульства; у Габиния уже был писан о том проект закона, но Помпей препятствовал предложить оное народу и во всех делах обнаруживал кротость и умеренность. Он получил все то, в чем имел нужду, вскоре поехал в Брундизий и выступил со всей своей силою. Хотя время понуждало его и хотя переплывал он с великой поспешностью города, однако не пропустил Афин. В городе принес богам жертвы, говорил речь народу, а затем сразу вернулся на корабль. При выходе из Афин читал одностишия, писанные в честь ему. На внутренней стороне городских ворот писано было: «Чем более признаешь ты себя человеком, тем более ты бог»; на наружной стороне: «Мы ожидали, поклонились, видели, провожаем с благоговением».

Некоторые из тех пиратов, которые еще вместе блуждали по морям, просили у него пощады и были им приняты снисходительно; предав себя и корабли свои власти его, они не претерпели ничего дурного. Прочие пираты, надеясь подобного от него приема, всех других полководцев избегали, а предавали сами себя ему вместе с женами и детьми своими. Помпей всех щадил и через них старался отыскать тех, кто еще скрывался; они сами чувствовали всю важность своих преступлений. Поймав их, он предавал последних наказанию.

Большая часть и сильнейшая из них, оставив жен и детей своих, имущества и бесполезные вещи в крепостях и укрепленных городах, при горе Тавре лежащих, и, снарядив корабли свои в Коракесии*, городе киликийском, вышли навстречу Помпею, который наступал на них. Они вступили с ним в сражение, были побеждены и осаждены им. Наконец просили пощады и предали победителю себя, острова свои и города, которые занимали, укрепив их, и которые трудно было взять и даже к ним приступить. Итак, война кончилась; разбои, во всех морях происходившие, были прекращены, не более как в три месяца. Помпей получил множество кораблей; девяносто из них имели медные носы. Плененных пиратов было у него более двадцати тысяч. Он не думал их умертвить; однако не почитал благоразумным и то, чтобы отпустить столь великое множество неимущих и воинственных людей и дать им волю рассыпаться или собираться по-прежнему. Он рассудил, что человек, по природе своей, не есть животное неукротимое и дикое, что хотя предав себя пороку, против природы портится и развращается; однако укрощается гражданскими постановлениями, переменой места и образом жизни; даже лютые звери при мягком обращении делаются ручными и оставляют свою свирепость. Итак, он решился перевести этих людей из моря на твердую землю, заставить их вкусить спокойный род жизни, приучить жить в городах и обрабатывать землю. Некоторые из них приняты были охотно малыми и почти опустевшими городами Киликии, которым придан был добавочный надел земли. Многих из них поселил Помпей в Солах*, не задолго перед тем опустошенном армянским царем Тиграном, и восстановил оный; большей же части дал для поселения город Диму в Ахайе*, который был тогда без жителей и имел прекрасную и обширную землю.

Все было осуждаемо завистниками, но поступок его с Метеллом* на Крите был неприятен и тем, кто его чрезвычайно любил. Этот Метелл был родственник того, который начальствовал в Иберии вместе с Помпеем. Еще до избрания Помпея он был послан претором против пиратов на Крит, который был вторым источником разбоев, после киликийского. Метелл многих поймал и истребил. Остальные, будучи им осаждаемы, послали к Помпею просительное посольство, призывая его на этот остров, как принадлежащий его управлению и находящийся на том пространстве, которое ему представлено. Он принял благосклонно их просьбу и писал Метеллу, запрещая ему против них воевать. Писал также и к городам не повиноваться Метеллу и послал к ним Луция Октавия, одного из своих полководцев, который вступил в город к осажденным и, сражаясь за них, делал Помпея перед глазами всех не только неприятным и ненавистным, но при том смешным, потому что он из зависти и ревности к Метеллу дал свое имя людям беззаконным и нечестивым и прилагал к ним свою славу, как некоторое предохранительное средство. Все говорили тогда, что и Ахилл поступил недостойно великого мужа, но как малое дитя, приведенное в исступление жадностью к славе, когда он, как пишет Гомер*, дает знак не бросать стрел в Гектора:

Кто-либо, поразив его, не приобрел этой славы, а он не был вторым.

Помпей не только спасает общего врага, но и сражается за него, дабы отнять триумф у полководца, столь много трудившегося. Однако Метелл не отстал от своего предприятия, завладел городом пиратов и наказал их, а Октавия, обругав среди своего стана, отпустил к Помпею.

Когда в Риме возвещено было, что война с пиратами кончена и что Помпей, будучи свободен от военных предприятий, разъезжает по городам, то Манлий, один из трибунов, предложил следующий закон: «Принять всю страну и все силы, над которыми начальствует Лукулл, присоединив к ним Вифинию, которой управлял Глабрион, и вести войну с царями Митридатом и Тиграном, имея во власти своей морские силы и начальство, которое дано ему было с самого начала». Это значило всю римскую державу вместе покорить одному, ибо все области, которые не содержались в первом законе, как-то: Фригия, Ликаония, Галатия, Каппадокия, Верхняя Колхида и Армения приданы были к оному с теми войсками, которыми Лукулл сразил Митридата и Тиграна. Приверженные к аристократии мало заботились о Лукулле, лишенном славы своих подвигов, которому давали преемника не столько в войне, сколько в триумфе; хотя они чувствовали, что с Лукуллом поступлено было несправедливо и неблагородно. Всего несноснее было для них могущество Помпея, на которое взирали, как на некое самовластие. Они частью увещевали и возбуждали друг друга остановить закон, чтобы не потерять свободы. Настал день утверждения оного; все прочие, боясь народа, потеряли бодрость и не произнесли ни одного слова. Катул один говорил долго против этого закона, но, не убеждая никого в народе, обратился к сенаторам и многократно кричал с трибуны: «Ищите гору, подобно праотцам нашим, ищите скалу, куда бы убежать и спасти вольность республики!» Однако закон был утвержден голосами всех трибов, и Помпею отсутствующему дана почти та же верховная власть, какую получил Сулла, покорив Рим оружием и войной.

Когда Помпей получил письма и узнал постановление народа, то в присутствии сорадующихся друзей своих, наморщив брови и ударив рукой в бедро, как бы отягощаясь им, скучая начальством, воскликнул: «Боги! Сколько бесконечных трудов! Не лучше ли бы мне быть неизвестным и простым человеком? Ужели никогда не буду уволен от походов, и, убежав преследующей меня зависти, жить в деревне со своей женой!» При этих словах и самые приятели его не стерпели притворства его. Им было известно, что ссора его с Лукуллом, возжигая еще более природное властолюбие его, производила в нем чрезмерную радость.

Последующие обстоятельства вскоре обнаружили его. Изданными всюду объявлениями он призывал к себе воинов и повелевал подвластным республике владельцам и царям являться к нему. Вступив в вверенные ему области, ничего из установленного Лукуллом не оставлял в том же положении. Иных освободил от определенного им наказания, у других отнял данные им награды и вообще поступал во всем так, как бы желая показать тем, кто уважал Лукулла и был к нему привержен, что он уже не имеет ни малейшей власти. Лукулл жаловался на то посредством друзей своих. Они решились иметь свидание и сошлись в Галатии. Поскольку они были великие полководцы и прославились блистательными подвигами, то ликторы, их сопровождавшие, имели пуки палок, увитые лаврами. Лукулл шел из мест злачных и тенистых, а Помпей прошел страну безлесную и сухую. Лукулловы ликторы, видя лавры Помпеевых ликторов, несвежие и совсем увядшие, уделили им часть своих лавров, которые еще были зелены, и украсили ими их палки. Это показалось предзнаменованием, что Помпей идет отнять у Лукулла славу и награды, должные победам его.

Лукулл по консульству и по летам был старший, но Помпей был важнее его двумя триумфами. Первое свидание их было учтиво и дружественно. Они возвеличили взаимно свои дела и приветствовали друг друга с совершением таких подвигов, но, вступив в разговоры, не сохранили уже ни умеренности, ни скромности. Они даже бранили друг друга. Помпей упрекал Лукулла сребролюбием, а Лукулл Помпея любоначалием. Наконец друзья их с трудом их развели. Лукулл в Галатии раздавал земли покоренной им области и дары, кому хотел, а Помпей, поставив стан недалеко от него, запрещал повиноваться ему, отнял у него всех воинов, кроме тысячи шестисот человек, которых считал, по причине их непокорности себе, бесполезными, а для Лукулла – опасными. Сверх того Помпей насмехался явно над делами его и говорил, что Лукулл воевал против пышности и театральных ополчений царских, а ему остается сразиться с настоящей и наставленной в войне силою, и что Митридат только теперь прибегнул к щитам, мечам и коннице. Лукулл с своей стороны, защищая себя, говорил, что Помпей идет сражаться против одного призрака и тени войны, что он, подобно ленивой птице, привык слетать на чужие труды и пожирать останки войны, что таким же образом присвоил себе подвиги над Серторием, Лепидом и Спартаком, совершенные Крассом, Метеллом и Катулом; и что, наконец, неудивительно, если человек, употребивший все усилия, чтобы сколько-нибудь участвовать в триумфе над беглыми рабами, теперь всячески старается присвоить себе славу армянской и понтийской браней.

Вскоре Лукулл удалился. Помпей, обняв для безопасности всем флотом пространство моря от Боспора для Финикии, вышел против Митридата. У государя сего было тогда тридцать тысяч пехоты и две тысячи конницы; однако он не смел сражаться. Сначала стоял он в стане на крепкой и неприступной горе, которую вскоре оставил, как безводную*. Помпей занял эту самую гору, и рассудив, по роду на ней растущих трав и по разным ущельями и впадинам, что сие место должно иметь ключи, приказал всюду вырыть колодцы. Вскоре войско имело в воде великое изобилие, и Помпей удивлялся, как Митридату во все время это было неизвестно. После сего Помпей обошел его и обвел рвом. Митридат был осаждаем сорок пять дней и наконец скрытно убежал с лучшими своими войсками, умертвив наперед бесполезных и больных.

Помпей настиг его на Евфрате и поставил стан свой подле него. Боясь, чтобы он не успел переправиться через реку, в самую полночь повел на него вооруженное войско. В то самое время, говорят, Митридат увидел сон, предзнаменовавший ему будущее; казалось ему, что он плавал по Понтийскому морю попутным ветром, что видел уже Боспор и поздравлял спутников своих, как бы радуясь верному спасению, но вдруг остался один и был несом волнами на малой ладье. При таком видении и страхе вошли приближенные его и разбудили с известием о наступлении Помпея. Ему надлежало по необходимости сразиться за стан. Полководцы привели войско и поставили в боевом порядке. Помпей, видя их приготовления, не решался в темноте ночной подвергнуться опасности; он хотел только обойти неприятелей, дабы они не убежали, и напасть на них днем, хотя их было больше, но старейшие начальники когорт представлениями и просьбами побудили его к нападению. Не совсем было темно; склоняющаяся луна изливала еще столько света, что можно было видеть и различать предметы, но это обмануло Митридатовых полководцев. Римляне, нападая, имели луну сзади, и как свет ее уже уклонялся к своему захождению, то тела бросали далеко тень, которая доходила до неприятелей. Эти не могли распознать точно расстояния и, думая, что нападающие были очень близки, пускали на них свои стрелы и дротики, но втуне, ибо никого ими не достигали. Римляне, приметив это, с громким криком устремились на них; неприятели не осмелились их ожидать; в страхе предались они бегству и были убиваемы. На месте осталось их более десяти тысяч; весь стан достался победителю.

Сам Митридат с восьмьюстами конных в самом начале битвы прорвался сквозь римлян и убежал, но эти конные вскоре разбежались; при нем осталось только трое, в числе которых была и Гипсикратия, его наложница, женщина мужественная, чрезвычайно смелая. Митридат называл ее Гипсикратом. Тогда она была одета по-персидски и ехала верхом; не утомилась от столь дальней дороги и не переставала услуживать царю и иметь попечение о коне его до самого прибытия его в Синору*, местечко, где хранились царские сокровища и драгоценности. Здесь Митридат роздал богатые одежды стекающимся к нему после поражения; каждому же из своих друзей дал он смертоносный яд, чтобы носить при себе, дабы никому из них против воли своей не попасть в руки неприятелям. После того обратился он к Тиграну в Армению, но сей государь не только отказался принять его, но положил цену за его голову сто талантов. Митридат прошел истоки Евфрата и бежал через Колхиду.

Между тем Помпей вступил в Армению, призванный туда молодым Тиграном*, который отстал от отца своего. Он встретил Помпея на реке Аракс, которая истекает из тех же мест, из которых и Евфрат, но отклоняясь к востоку, впадает в Каспийское море. Они шли вперед и в то же время покоряли города. Царь Тигран, еще незадолго перед тем совершенно разбитый Лукуллом, узнав, что Помпей кроток нравом и человеколюбив, принял в свою столицу охранное войско римское и, взяв своих друзей и родственников, отправился к Помпею, чтобы предать ему себя. Он прибыл к стану верхом; двое из Помпеевых ликторов, подойдя к нему, велели сойти с лошади и вступить в стан пешком. «Поскольку, – говорили они, – никогда в римском стане не было видно человека верхом». Тигран сему повиновался; он снял при этом свой меч и отдал его ликторам. Наконец, когда он пришел к Помпею, то сложил свою китару, хотел ее поставить у ног полководца и, что всего постыднее, перед ним повергнуться и обнять колена его. Помпей перехватил его руку, привел в свой шатер, посадил его возле себя, а сына его на другую сторону, и говорил ему: «В первых твоих потерях ты должен винить Лукулла, ибо им отняты у тебя Сирия, Финикия, Киликия, Галатия и Софена. Отныне ты будешь владеть тем, что до ныне у тебя остается, заплатив пени шесть тысяч талантов за оскорбления, нанесенные римлянам. Сын твой будет царем Софены*». Тигран принял с удовольствием эти предложения, и когда римляне провозгласили его царем, то он в радости своей обещал выдать каждому воину по полмине, сотнику по десять мин, а тысяченачальнику по одному таланту, но сын его был тем недоволен и, будучи зван на ужин, отвечал, что не имеет нужды в таких почестях Помпея; и что он найдет себе другого римлянина. За этот ответ он был связан и стрегом для украшения триумфа Помпея. Вскоре после того Фраат, царь парфянский, требовал освобождения сего юноши, который был ему зятем, и предлагал считать Евфрат пределом обеих держав. Помпей ответствовал, что молодой Тигран более принадлежит отцу, нежели тестю, а пределы обеих держав должны быть поставлены справедливостью.

Помпей оставил Афрания хранителем Армении и через земли разных народов, вокруг Кавказа обитающие, шел на Митридата. Многочисленнейшие из этих народов суть альбаны и иберы. Иберы простираются до Мосхийских гор* и Эвксинского Понта, а альбаны живут к востоку до Каспийского моря. Сперва они позволили Помпею, по его требованию, пройти через их область, но так как зима настигла войско в стране этой и наступали Сатурновы празднества, то они, в числе сорока тысяч, хотели напасть на римлян, переправившись через реку Кирн*, который истекая с Иберийских гор и приняв в себя реку Аракс, истекающую из Армения, впадает в Каспийское море двенадцатью устьями. Некоторые говорят, что эта река не смешивается с Араксом, но течет сама по себе и впадает в море недалеко от Аракса.

Хотя Помпей мог препятствовать переправе неприятелей, однако спокойно смотрел на переправу; потом напал на них, разбил их и положил на месте великое множество. Царь их просил прощения через своих посланников. Помпей простил обиду, заключил с ним мир и шел против иберов, которые числом будучи не меньше, а храбростью превышая других, твердо решились оказать услугу Митридату и отразить Помпея. Этот народ никогда не был покорен ни персам, ни мидам; они избежали и македонской власти, ибо Александр поспешно удалился из Гиркании. Помпей в большом сражении разбил их, умертвил девять тысяч, взял в плен более десяти и вступил в Колхиду. На реке Фасис встретил его Сервилий с кораблями, которыми охранял Эвксинский Понт.

Преследование Митридата, сокрывшегося среди народов, обитающими вокруг Боспора и Мэотиды, подвержено было великим затруднениям. Получено было известие, что альбаны вновь возмутились против римлян. Помпей в гневе своем возвратился к реке Кирн и с великими трудом и опасностью опять переправился на другой берег, который варвары в великом пространстве укрепили палисадами. Поскольку должно было ему пройти дорогу безводную и трудную, то он наполнил водой десять тысяч мехов, продолжал свой путь и настиг неприятелей, при реке Абанта устроенных; число их простиралось до шестидесяти тысяч пехоты и двенадцати тысяч конницы. Они все были дурно вооружены и большей частью покрыты звериными кожами. Ими предводительствовал брат царя их, по имени Косис. Когда войска сошлись, то он устремился на Помпея самого и ударил его дротиком в самый сгиб брони, но Помпей, пронзив дротиком, умертвил его. Говорят, что в этом сражении вместе с варварами сражались и амазонки, сошедшие с гор, около реки Фермодонт* находящихся. После битвы римляне, собирая добычу, нашли щиты и обувь амазонские, но не видали ни одного женского трупа. Они живут на той части Кавказских гор, которые простираются к Гирканскому морю и не смежные с альбанами; страну, между ними лежащую, населяют гелы и леги*. Они проводят с ними по два месяца в году на берегах Фермодонта; потом удаляются в свою страну и живут одни.

После этого сражения Помпей хотел идти в Гирканию и к Каспийскому морю*, но великое множество ядовитых пресмыкающихся принудило его возвратиться назад, хотя уже прошел три дня дороги. Он вступил в Малую Армению, где принял посланников от царей элимеев* и мидийцев и отвечал дружелюбно. На царя парфянского, который вступил в Гордиену* и разорял области, состоящие под властью Тиграна, послал с войском Афрания, который прогнал его до Арбелитиды*.

Помпей не свиделся ни с одной из наложниц Митридата, которые приведены были к нему, и всех отослал к их родителям. Большая часть из них были дочери и жены владетелей и полководцев, но Стратоника, которая была всех важнее и стерегла крепость, где хранилось великое количество золота, была дочь певчего, небогатого и старого. Она так прельстила за столом Митридата пением своим, что он оставил ее у себя, а старика отослал, недовольного тем, что его не удостоили даже ласкового слова. Когда же он поутру проснулся и увидел у себя столы, покрытые золотыми и серебряными чашами, толпу служителей, евнухов и мальчиков, приносящих к нему великолепные одежды, а у дверей богато убранного коня, на каком обыкновенно ездили верхом царские любимцы, то, почитая все сие шуткой и насмешкой, хотел убежать из своего дома, но служители удержали его, говоря, что царь дарит ему большой дом, принадлежавший незадолго перед тем умершему богачу, что все это только слабое начало и малый опыт других богатств и имений, которое ему назначены. Итак, поверив сему с трудом, он надел пурпуровую одежду, вскочил на коня и, разъезжая по всему городу, кричал: «Все это мое!» Смеющимся над ним он говорил, что то удивительно, как от радости не сходит с ума и не бросает на всех каменья. Такого-то была происхождения Стратоника!* Она сдала Помпею крепость и принесла ему многие дары. Помпей принял только те, которые могли служить к украшению храмов и умножить блеск триумфа, а прочие возвратил Стратонике, чтобы она пользовалась ими. Он также не принял ложа, стола и трона, все из золота, которые царь иберийский прислал к нему и просил их взять, но отдал все квесторам для внесения в народную казну.

В крепости, называемой Новой*, Помпей нашел тайные бумаги Митридата и прочел оные с удовольствием; из них можно было весьма хорошо узнать о характере сего государя. Это были записки, из которых открылось, что он многих, а среди них и сына своего Ариарита отравил ядом, равно как и Алкея из Сард за то, что он одержал над ним верх в конском ристании. В них находились толкования на сны, виденные самим Митридатом и некоторыми из его жен. Он нашел и неблагопристойные письма от Монимы* к нему и от него к Мониме. Феофан* говорит, что найдена была и Рутилиева речь, которая побуждала его к умерщвлению находившихся в Азии римлян, но это, как справедливо думают, есть злоумышление Феофана, ненавидевшего Рутилия за то, что он ни в чем на него не походил, а, может быть, и из угождения к Помпею, отца которого Рутилий в истории своей представил дурнейшим человеком.

Из Малой Армении Помпей прибыл в Амис, где, побужденный честолюбием, сделал поступок, навлекший ему порицание. Он прежде смеялся над Лукуллом за то, что раздавал награды и почести, как победитель по совершенном окончании войны, хотя она еще продолжалась во всей силе своей; но сам в то время, когда Митридат владел еще Боспором и собирал важные силы, как будто бы все было уже кончено, делал то же, что и Лукулл, учреждал провинции и раздавал награды. Многие князья, владельцы и двенадцать варварских царей прибыли к нему. По этой причине из угождения к ним, в письме своем к парфянскому государю, не удостоил его названия «царя царей», которое обыкновенно ему давали другие.

Будучи одержим сильным желанием приобрести Сирию и через Аравию пройти до Красного моря, дабы, побеждая, достигнуть Океана, со всех сторон обтекающего вселенную, ибо и в Ливии он первый, побеждая, дошел до Внешнего моря, и в Иберии вновь положил Атлантический океан пределом римской державы, и незадолго перед тем, преследуя альбанов, едва не дошел до Гирканского моря. Он решился совершить круг своего похода Красным морем; сверх того он видел, что Митридата нельзя поймать оружием, и что он опаснее, когда бежит, нежели когда сражается. Сказав, что позади себя оставит Митридату неприятеля гораздо сильнее чем он сам – голод, Помпей поставил корабли, дабы препятствовать купцам вступить в Боспор, определив смерть тем, кто был бы пойман.

Собрав большую часть своих войск, он предпринял поход. Дорогой нашел еще не погребенные тела воинов, несчастно с Митридатом сразившихся под предводительством Триария* и павших на месте. Он похоронил оные с блеском и честью. Забвение долга было причиной немалой ненависти воинов к Лукуллу. После покорения Афранием арабов, живущих около Амана*, Помпей пошел в Сирию. Она не имела собственных царей, и Помпей превратил ее в провинцию и приобретение римского народа. Потом покорил Иудею*, взял в полон царя оной Аристобула; построил несколько городов; некоторые города освободил, наказывая их тираннов. Большую часть времени употреблял на то, чтобы оказывать суд и решать ссоры народов и царей; он посылал своих друзей туда, где не мог быть сам. Таким же образом послал он трех судей и примирителей к парфянам и армянам, дабы судить бывший между ними раздор о некоторой области. Слава о его могуществе была велика; не менее того была велика и слава о его добродетели и кротости. Ими он закрывал проступки своих друзей и приближенных, не будучи способен препятствовать дурным их делам или наказывать их за оные; сам же обращался со всеми с таким снисхождением, что они забывали жадность его друзей и претерпеваемые от них притеснения.

В большой при нем силе находился вольноотпущенник Деметрий, молодой человек, не без ума, но слишком много пользовавшийся своим счастьем. О нем говорят между прочим и следующее. Философ Катон, будучи еще молод, но, имея уже великую славу по причине высокого духа своего, хотел осмотреть Антиохию в то время, когда не было там Помпея. Он, по своему обыкновению, шел пешком, а его друзья сопутствовали ему верхом. Приближаясь к городу, увидел он перед воротами толпу людей в белых одеждах; на одной стороне дороги стояли ряды юношей, на другой отроков. Думая, что эта встреча и почести были приготовлены для него, ему было то неприятно, ибо он ничего такого не требовал. Он велел друзьям своим сойти с коней и идти вместе с ним. Когда приблизились к толпе, то распорядитель и учредитель торжественной встречи, с венцом на голове и жезлом в руке, подошел к ним, спросил, где оставили Деметрия и когда он будет. Друзья Катона не могли удержаться от смеха, а Катон сказал только: «О несчастный город!», прошел далее и не отвечал ничего. Впрочем, Помпей поведением своим производил то, что менее ненавидели любимца его, ибо он сам терпел от него великие грубости и неприятности, не оказывая на то досады. Часто случалось, что во время угощения, когда Помпей сам еще ожидал и принимал званых гостей, Деметрий лежал уже гордо за пиршественным столом, подняв на голову платье за ушами. До возвращения своего в Италию он купил приятнейшие предместья Рима и прекраснейшие места для прогулки. У него были также великолепные сады, называемые Деметриевыми. Напротив того, Помпей сам занимал весьма простой и посредственный дом до третьего триумфа, но после того, воздвигнув римлянам прекрасный и славный театр*, прозванный его именем, он придал к нему дом, великолепнее прежнего, но и этот не возбуждал зависти, так, что тот, кому оный достался после Помпея, вошел в него, с удивлением спросил: «Где же столовая Помпея Великого?» Это так повествуется.

Царь арабов, обитающих вокруг так называемой Петры*, дотоле нимало не уважал силы римской, но тогда, будучи приведен в великий страх, он писал Помпею, уверяя, что готов во всем ему повиноваться и все исполнять. Помпей, дабы увериться в его намерениях, пошел прямо к Петре. Этот поход многими был порицаем, ибо думали, что он тем избегает преследования Митридата, и требовали, чтобы он со своими силами обратился против этого древнего врага Рима, который вновь делал приготовления, и как слышно было, через Скифию и Пэонию* пробирался в Италию с войском, но Помпей думал, что скорее может разбить силы его в сражении, нежели, преследуя, поймать его. По этой причине он не хотел тратить времени в его преследовании, между тем положил продлить время и употребить в других предприятиях. Но судьба решила все сомнения. Помпей был от Петры недалеко и в тот день расположился станом, перед которым упражнялся в конной езде, как прискакали гонцы с Понта с счастливым известием. Это можно было узнать по остриям копий их, лаврами увитых. Воины, увидев их, стекались к Помпею; он прежде хотел окончить свое упражнение, но как воины кричали и просили его, то он соскочил с коня, принял письма и вступил в стан. Так как у них не было трибуны, а военной еще воздвигнуть не успели, (ее составляют обыкновенно из больших кусков земли, складывая один на другой), то воины из поспешности и усердия собрали седла возовых скотов и составили груду. Помпей взошел на оную, объявил им, что Митридат умер, что он умертвил себя по причине возмущения сына его Фарнака, что Фарнак завладел царством и пишет, что принял все во власть свою и римскую.

При этом известии все войско предалось радости, приносило богам жертвы и учреждало пиршества, как бы в одном Митридате погибло бесчисленное множество врагов. Помпей, таким образом положив деяниям своим и походам конец, не столь легко ожидаемый, отступил тотчас из Аравии и прошел поспешно области, лежащие на дороге, возвратился в Амис, где нашел присланные от Фарнака великолепные дары и тела многих убиенных царских родственников. Между ними было и тело Митридата, которого нельзя уже было с лица распознать (ибо бальзамировавшие его забыли вынуть из головы мозг), но те, кто желал видеть сие зрелище, узнали его по рубцам, бывшим у него на теле. Помпей не захотел видеть его труп, страшась навлечь на себя мщение богов, и отослал его в Синопу. Он удивлялся великолепию одежды его, величине и блеску оружий его. Перевязь его, которая стоила четыреста талантов, украл некто по имени Публий и продал Ариарату, а Гай, который был воспитан вместе с Митридатом, передал тайно китару удивительной работы Фавсту, сыну Суллы, который его у него выпросил. Помпей не знал ничего об этих похищениях, но Фарнак впоследствии открыл их и наказал похитителей.

Устроив и учредив тамошние области, Помпей совершил обратный поход с великим торжеством. Он прибыл в Митилену, дал городу вольность из уважения к Феофану и присутствовал при обыкновенном состязании стихотворцев; содержание их сочинения было одно и то же: подвиги Помпеевы. Ему так понравился тамошний театр, что он велел снять его план с намерением построить такой же в Риме, но только больше и великолепнее митиленского. Приехав на Родос, он был слушателем всех софистов и каждому подарил по таланту. Посидоний оставил нам речь, которую произнес в присутствии Помпея, в опровержение мнения ритора Гермагора, об изобретении вообще*. В Афинах он также оказал щедрость свою философам и при том подарил городу пятьдесят талантов для восстановления.

Он надеялся, что вступит в Италию с большим блеском, нежели кто-либо другой из смертных; желал видеться со своими домашними, нетерпеливо его ожидавшими. Однако тот демон, который всегда заботится о том, чтобы вмешивать в великие и блистательные блага некоторую часть зла, уже давно его подстерегал, приготовляя для него неприятное возвращение. Муция*, жена его, во время его отсутствия обесславила себя дурным поведением. Помпей, будучи далеко, пренебрегал всеми слухами, но приближаясь к Италии и рассудив обо всем слышанном свободнее, послал ей разводную, не объявив ни письменно, ни словесно причины сего поступка. Причина показана в Цицероновых письмах.

Между тем в Риме носились о Помпее различные слухи. Все были в беспокойстве, ожидая, что он поведет в город войско и что утвердит себя в единоначалии. Красс вышел тайно из Рима со своими детьми и деньгами, или, как казалось, чтобы более утвердить клевету и возбудить против него большую зависть, но Помпей, выступив в Италию, созвал воинов своих, говорил им речь, приличную обстоятельствам, благодарил их за усердие, велел разойтись по городам в свои дома с тем, чтобы возвратиться к нему для украшения триумфа. Таким образом, войско разошлось. Когда все о том узнали, то случилось весьма удивительное происшествие. Города, видя Великого Помпея, идущего безоружным, в сопровождении немногих друзей своих, как бы возвращающегося из какого-либо обыкновенного путешествия, стекались навстречу из одной приверженности к нему и сопровождали его до Рима в таком множестве, что он не имел в войске никакой нужды, когда бы захотел совершить государственный переворот.

Поскольку законом не позволялось вступать в город до триумфа, то Помпей послал просить сенат оказать ему милость, отложить выборы консульские, дабы он мог быть при них и стараться об избрании в консулы Пизона*. Катон восстал против этой просьбы, и желание Помпея не исполнилось. Помпей, удивляясь смелости и твердости духа, с которыми Катон один явно говорил в защиту справедливости, желал приобрести его дружбу каким-нибудь другим образом. Катон имел двух племянниц; Помпей хотел жениться на одной, а на другой женить своего сына, но Катон, подозревая его намерение и поняв, что этим родством хотел его уловить и как бы подкупить, не принял его, хотя сестре и жене его было весьма неприятно, что он отвергнул родство с Великим Помпеем. Между тем Помпей хотел сделать консулом Афрания и расточал за него в трибах деньги, которые граждане приходили получать в садах Помпеевых. Это разнеслось по всему городу; его порицали за то, что достоинство, которое сам заслужил своими подвигами, как величайшее, делает продажным для тех, кто не в состоянии приобрести оное добродетелями своими. Тогда-то Катон говорил жене и сестре своей, что и они участвовали бы в этих порицаниях, если бы вступили в родство с Великим Помпеем; они признавались, что он лучше их рассуждает о том, что прилично.

Хотя триумф* был разделен на два дня, однако и этого времени было недостаточно, и многие приготовления, сделанные для сего торжества, остались в бездействии, хотя оные были бы достаточны к украшению другого триумфа. Впереди носимы были написанные на таблицах имена областей и народов, над которыми Помпей торжествовал; оные были следующие: Понт, Армения, Каппадокия, Пафлагония, Мидия, Колхида, иберы, альбаны, Сирия, Киликия, Месопотамия, племена Финикии и Палестины, Иудея, Аравия, а также все пираты, покоренные на море и суше. При том взято было крепостей не менее тысячи; городов девятьсот без малого; пиратских кораблей восемьсот; вновь населено городов тридцать девять. Еще написано было, что республика имела доходу пятьдесят миллионов драхм, а завоеваниями Помпея получила восемьдесят пять миллионов, что в народную казну внесено деньгами и вещами двадцать тысяч талантов золота и серебра, кроме того, что роздано воинам, из которых каждый получил по крайней мере тысячу пятьсот драхм. Триумф его сопровождали, кроме начальников пиратских, сын армянского царя Тиграна вместе с женой и дочерью, жена самого Тиграна, Зосима, царь Иудеи Аристобул, сестра Митридата, пятеро его детей*, жены скифские; заложники альбанов, иберов и коммагенского царя*; так же многие трофеи, равные в числе тем сражениям, в которых или он сам, или кто из подчиненных ему полководцев одержали победу. Что более всего служило к его славе и ни с кем из римлян никогда не случалось, было то, что он третий триумф получил за подвиги, оказанные в третьей части света. Трижды почтены были триумфами и другие, но Помпей первый триумф получил за подвиги ливийские, второй – за европейские, а третий и последний – за азийские; казалось, этими тремя триумфами он покорил вселенную.

Уподобляющие его во всем Александру и сравнивающие его с ним полагают, что ему было тогда менее тридцати четырех лет, но в самом деле ему было около сорока*. Сколь счастлив бы он был, если бы жизнь его прекратилась в то время, пока он имел благополучие Александра! Последующее время приносило либо успехи, возбуждавшие зависть, либо несчастья нестерпимые. Он употреблял несправедливо в пользу других ту силу, которую приобрел в республике средствами справедливыми; так, чем более придавал важности другим, тем более уменьшал свою славу и неприметным образом собственным могуществом и величием силы был низвержен. Подобно как в городах крепчайшая часть, приняв в себя неприятелей, передает им всю свою силу – так могуществом Помпея поднятый на высоту Цезарь низложил и поверг долу того самого человека, от которого заимствовал всю силу против своих сограждан. Случилось это следующим образом.

Когда из Азии возвратился Лукулл, столь много поруганный Помпеем, то сенат принял его с величайшими почестями и по возвращении Помпея старался еще более возбудить его честолюбие в управлении, но Лукуллова бодрость была усыплена и деятельность охладела. Он предался приятности покоя и наслаждению своим богатством. Когда же он устремился наконец на Помпея, схватил его крепко и имел над ним верх в деле об уничтожении распоряжений его и в сенате, при помощи Катона, одержал победу.

Помпей, со всех сторон претерпевая нападение, принужден был прибегнуть к трибунам, быть от них в зависимости и привязывать к себе молодых дерзких людей. Клодий, подлейший и наглейший из них, завладел Помпеем, покорил его народу, влачил против его достоинства по площади и употреблял его как утвердителя всего того, что он говорил и писал, угождая и льстя народу. Кроме того, – словно Клодий не бесчестил его, но еще благодетельствовал ему, – требовал от Помпея награды, которую и получил впоследствии, и чтобы он предал ему Цицерона, друга своего, столь много ему содействовавшего в делах. В самом деле, когда Цицерон находился в опасности и просил помощи у Помпея, то он не только не вышел к нему, но запер двери своего дома тем, кто шел просить за него, и вышел другими. Цицерон, боясь суда, убежал из Рима.

В это время Цезарь, возвратившийся из похода*, предпринял дело, которое тогда привлекло любовь к нему народа, впоследствии приобрело ему великую славу, но которое было чрезвычайно вредно и Помпею, и республике. Он искал консульства в первый раз. Видя, что Красс с Помпеем в раздоре, и рассудив, что, приступивши к одному из них, будет иметь врагом другого, он решился примирить их между собою. Предприятие прекрасное и полезное, но с дурным намерением, весьма искусно и коварно выдуманное. Тогда-то разделенная сила, сохранявшая в республике равновесие, подобно как на корабле, собравшись воедино и сделавшись, так сказать, одной силою, произвела тот всепреодолевающий и непреоборимый перевес, который возмутил все и ниспровергнул республику. Катон говорил, что те ошибались, кто думал, что республику погубил раздор, в последующее время возникший между Цезарем и Помпеем; они, таким образом, возлагали вину на последствие. Не раздор и не вражда, но соединение и согласие их ввергли республику в первые и величайшие бедствия.

Цезарь был избран консулом и немедленно начал угождать бедным и неимущим; писал законопроекты о населении городов и разделении полей, и, выступая из важности своего достоинства, некоторым образом консульство превратил в трибунат*. Товарищ его Бибул противился ему, и Катон был готов всеми силами подкреплять Бибула. Тогда Цезарь, приведши Помпея на трибуну, спросил у него: «Одобряешь ли ты предлагаемые мной законы?» Помпей показал на то свое согласие. «Итак, – продолжал Цезарь, – если кто препятствовать будет их исполнению, то не поспешишь ли на помощь народу?» – «Поспешу, – отвечал Помпей, – и против угрожающих мечами вместе с мечом принесу и щит». До того дня Помпей не говорил и не делал ничего столь жестокого и насильственного; самые друзья его старались оправдать эти слова, говоря, что они вырвались из уст его вдруг и без размышления. Последующие его поступки доказали явно, что он совершенно предал себя на волю Цезаря. Вопреки всем ожиданиям, он женился на Юлии, Цезаревой дочери, которая несколькими днями прежде была обручена с Цепионом. Чтобы смягчить гнев Цепиона, Помпей дал ему свою дочь, обещанную Фавсту, сыну Суллы; сам Цезарь женился на Кальпурнии, дочери Пизона.

После этого Помпей наполнил воинами город и насильственно завладел всеми делами. Эти воины вдруг напали на консула Бибула, шедшего в Народное собрание с Лукуллом и Катоном, и переломили палки его ликторов; один из них опрокинул на голову ему корзину с навозом; двое из сопровождавших их трибунов были ранены. Таким образом, очистив площадь от всех противников, утвердили закон о разделе полей. Народ, соблазненный этим законом, был уже во всем им послушен и покорен, не противоречил им и безмолвно утверждал все их предложения. Приняты были распоряжения Помпея, против которых спорил Лукулл. Цезарю дано было правление над внешней и внутренней Галлией и над иллирийцами, а также четыре полных легионов сроком на пять лет; на следующий год избраны были консулами Пизон, тесть Цезаря, и Габиний, бесстыднейший из льстецов Помпея. Между тем как это происходило, Бибул, запершись в доме своем, восемь месяцев консульства своего не показывался в народе; он издавал только объявления к народу, исполненные ругательств и обвинений на Помпея и Цезаря. Катон, как бы вдохновенный и исполненный божеством, предсказывал в сенате все то, чему надлежало случиться с республикой и с Помпеем. Лукулл, потеряв всю надежду, жил в бездействии, не будучи уже способен к делам по старости лет своих. Хотя Помпей сказал ему некогда, что старику не столь прилично проводить время в неге, как заниматься общественными делами; однако же и он вскоре смягчился любовью к молодой жене своей, занимался по большей части ею, проводил дни свои в поместьях и садах и не радел о том, что происходило в Собрании.

Уже и Клодий, который тогда был трибуном, презирал его и пустился на самые дерзкие предприятия. Изгнав Цицерона, выслав Катона на Кипр под предлогом военачальства, а по выезде Цезаря в Галлию, видя народ к себе благосклонным потому, что он во всем ему льстил и угождал, Клодий предпринял немедленно уничтожить некоторые из распоряжений Помпея. Он имел при себе пленного Тиграна, похитив его, и нападал на друзей Помпея, как бы испытывая над ними могущество его. Наконец в один день, когда Помпей присутствовал в некотором судопроизводстве, Клодий, имея при себе толпу развратных и наглых людей, стал на возвышенное место и делал следующие вопросы: «Кто полководец невоздержанный? Какой человек ищет человека? Кто одним пальцем чешет себе голову?» И его последователи, как бы составляя хор, один другому соответствующий, всякий раз как он потрясал своей тогой, громко восклицали: «Помпей!»*

Это вызвало великое неудовольствие у Помпея, который не привык слушать ругательства и не был опытен в войне такого рода. Еще более печалило его то, что сенат радовался, видя его поруганным, осмеиваемым и наказываемым за предательство Цицерона. Когда же дело на площади дошло до драки и ран и пойман был служитель Клодия с мечом, подкравшийся к Помпею через толпу народа, то Помпей, пользуясь предлогом и притом боясь наглости и поруганий Клодия, более не являлся в Народном собрании во все продолжение его трибунства, но сидя дома, советовался со своими друзьями, каким способом укротить гнев сената и лучших граждан против себя. Куллеон советовал ему развестись с Юлией, оставить Цезаря и перейти на сторону сената. Помпей не обращал внимания на его советы, но послушался тех, кто советовал вызвать назад Цицерона, заклятого врага Клодия и весьма любезного сенату. Он сам привел на форум Цицеронова брата, просящего о нем перед многочисленной толпой. На площади произошла драка; некоторые были ранены, иные убиты. Помпей одержал верх над Клодием. Цицерон был возвращен законным порядком*, и он тотчас примирил сенат с Помпеем и, защищая закон о хлебе, некоторым образом опять сделал Помпея властителем моря и твердой земли, которыми римляне обладали*. Под управлением его были гавани, торговые города, продажа плодов, одним словом, все то, что касается до мореплавания и земледелия. Клодий громко кричал, что это постановление не сделано по недостатку в хлебе, но недостаток в хлебе произведен для этого постановления, дабы ослабшее, как бы от обморока, могущество его новою властью оживить и восстановить. Некоторые почитают это умыслом консула Спинтера, который высокой властью как бы очертил Помпея, дабы самому быть посланным на помощь к царю Птолемею*. Несмотря на то, что трибун Каниний предложил, чтобы Помпей без войск, а только с двумя ликторами примирил александрийцев с их государем, казалось, это предложение не было противно Помпею, но сенат отвергнул оное под благовидным предлогом, что заботится о жизни Помпея. На площади и близ сената найдены были подкинутые письма такого содержания, что сам Птолемей просит, чтобы ему назначен был Помпей вместо Спинтера. Впрочем, Тимаген* пишет, что Птолемей без всякой нужды оставил Египет по внушению Феофана, который старался доставить тем случай Помпею обогатиться и вновь получить военачальство, но коварство Феофана не столько делает сие вероятным, сколько характер Помпея делает ничтожным, ибо честолюбие его не употребляло средств злобных и подлых.

Помпей, получив надзор над управлением и собиранием хлеба, рассылал всюду легатов и друзей своих; сам отплыл в Сицилию, Сардинию и Ливию и собирал хлеб. В ту самую минуту, когда он хотел сесть на корабль, в море поднялась буря; кормчий не хотел отправиться, но Помпей первый взошел на корабль и приказал снять якорь, сказав: «Плыть необходимо, жить не необходимо!» Употребляя такую смелость и ревность при благоприятствующем счастье, он покрыл кораблями моря, наполнил торговые города хлебом, так что и вне Рима живущие довольствовались избытком городских запасов, которые, как бы из источника, разливались на всех в изобилии.

В это самое время Галльская война возвышала Цезаря. Казалось, в столь дальнем расстоянии от Рима занимался он только белгами, свевами и британцами; между тем как с величайшим искусством, среди народа и в важнейших делах, он неприметным образом унижал и разрушал могущество Помпея. Воинскую силу употреблял он как живое тело, приучал к трудам не для того, чтобы она сражалась с варварами, но в сражениях с ними, как будто бы на охоте и ловле зверей, сделалась страшной и непобедимой. Золото, серебро, разные добычи и все богатство, полученные войной в великом множестве, он посылал в Рим, испытывая подарками и подкупая эдилов, преторов, консулов и жен их, чем многих привлек на свою сторону. Когда он прошел Альпийский горы и провел зиму в Луке, то число мужчин и женщин, из Рима стекавшихся к нему наперерыв, было весьма велико; среди них было двести сенаторов, в числе их Помпей и Красс; у дверей его дома было видно сто двадцать ликторов с пуками палок разных проконсулов и преторов. Цезарь всех их исполнил великих надежд, дал им много денег и отослал назад. Красс и Помпей заключили с ним условие, что они будут добиваться консульства. Цезарь будет помогать им, посылая в великом множестве воинов своих для подавания голосов в пользу их. Как только совершится их избрание в консулы, они немедленно разделят начальство над провинциями и войсками, а за Цезарем будут вновь утверждены его провинции еще на пять лет.

Когда это условие сделалось известным в Риме, то в гражданах произвело великое негодование. Консул Марцеллин, представ перед народом, спросил Красса и Помпея, в самом ли деле они ищут консульства. Народ требовал, чтобы они отвечали. Помпей первый говорил, что, может быть, он будет искать консульства, а может быть, и нет. Красс благоразумнее отвечал: «Я сделаю то, что почту полезнейшим республике». Марцеллин продолжал приступать к Помпею и говорил против него так резко, что Помпей сказал наконец: «Марцеллин самый несправедливый человек и не знает благодарности, ибо через меня он сделался из безгласного многоречивым, из голодного же столько пресыщенным, что его уже рвет».

Между тем все прочие отступили от искания консульства. Катон убедил только Луция Домиция не отказываться, представляя ему, что дело теперь идет не о начальстве, но о вольности республики против тираннов. Помпей, боясь, чтобы твердость Катона с помощью всего сената не переменила здравомыслящей части народа и не отторгла от него, не допустил Домиция прийти на площадь, но послал против него несколько вооруженных людей, которые убили идущего перед ним факелоносца, а других разогнали. Катон удалился после всех, получив рану в правый локоть, защищая Домиция.

Достигнув такими средствами консульства*, они не поступали пристойнее и при других случаях. Во-первых, когда народ хотел избрать Катона в преторы и подавал уже голоса, то Помпей распустил Собрание под предлогом неблагоприятного знамения. Подкупив деньгами трибы, они избрали преторами Антия и Ватиния. Потом, посредством трибуна Требония, предложили народу оставить Цезаря еще на пять лет при прежней его власти, как между ними было соглашено; Крассу поручить Сирию и поход против парфян, а Помпею всю Ливию, обе Иберии и четыре легиона, из которых два он уступил Цезарю для продолжения войны в Галлии. Красс, по окончании консульства своего, отправился в провинцию, ему назначенную. Помпей, посвятив свой театр, дал народу гимнастические и мусические игры и борьбу зверей, в которых умерщвлено было пятьсот львов; наконец, самое страшное зрелище: сражение слонов.

Все это возбудило удивление и умножило привязанность народа к Помпею, но вскоре восстала против него не меньшая зависть за то, что он, предав войска и провинции своим легатам и любимцам, проводил время в приятнейших местах Италии, переезжая с места на место со своею женой, с которой не мог расстаться, или любя ее страстно, или будучи ею страстно любим, ибо и об этом говорили, и всем была известна страсть этой молодой женщины, которая любила Помпея не по летам его. Причиной этому было, кажется, целомудрие мужа, который не знал другой женщины, кроме своей, и при всей его важности, прелесть его разговора, которая была весьма способна пленять женщин, если не будем обвинять гетеру Флору в ложном свидетельстве.

Случилось некогда, что при избрании эдилов в Народном собрании произошла ссора. Вокруг Помпея убито было несколько человек. Он сам был покрыт кровью и переменил платье. Служители, принесшие оное в дом, произвели шум и тревогу. Жена его тогда была беременна; увидев окровавленную тогу, она упала в обморок и с трудом пришла в себя. Но от сильного страха и беспокойства у нее начались преждевременные роды. По этой причине те самые, которые столь много обвиняли дружбу Помпея с Цезарем, не порицали любви жены его. Юлия еще после того была беременна, родила дочь и умерла в родах. Дитя немногими днями ее пережило. Помпей хотел похоронить ее в Альбании*, но народ принес насильно ее тело на Марсово поле, более из жалости к молодой женщине, нежели из угождения к Помпею и Цезарю; и самых этих почестей большую часть, казалось, народ более относил к отсутствующему Цезарю, нежели к присутствующему Помпею.

По смерти Юлии город начал волноваться; все было в тревоге, везде говорили о разрыве, ибо уже уничтожилась связь, которая прежде более прикрывала, нежели удерживала любоначалие Цезаря и Помпея. Вскоре получено известие, что Красс погиб в парфянском походе*, и этим снято было важное препятствие, препятствовавшее междоусобной брани. Обе стороны, боясь его, некоторым образом оставались в своих границах, но когда уже судьба отняла того, который взирал на их бой, дабы из него вывести свою пользу, то, как говорит комический поэт, они мажутся маслом, обсыпают песком свои руки, горя желанием бороться. Сколь счастье мало, бессильно перед природой! Никогда не может оно насытить ее желаний. Столь пространное владычество, столь обширные области не могли ограничить двух человек! Хотя они слышали и читали, что

Боги бессмертные весь мир разделили трояко,

И каждый часть получил…*,

однако думали, что для них двух была недостаточна римская держава.

Впрочем, Помпей сказал тогда в речи своей к народу: «Всякую власть получал я прежде, нежели сам ожидал, и слагал скорее, нежели вы ожидали». В самом деле о том всегда свидетельствовало распущение войска после похода. Но тогда видя, что Цезарь не имел намерения сложить своей власти, он старался укрепить себя против него первейшими достоинствами. Он не вводил никакой новой перемены; не хотел показать, что не доверяет Цезарю; напротив того, старался показать, что пренебрегает им и презирает его.

Когда же Помпей стал замечать, что граждане подкупаются и достоинства даются не по его мыслям, он дал свободу безначалию водвориться в городе. Вскоре начали много говорить об избрании диктатора. В Собрании трибун Луцилий первый осмелился представить о том народу и увещевал его избрать диктатором Помпея. Катон восстал сильно против него, и Луцилий был в опасности лишиться трибунства. Многие из друзей Помпея, тут находившиеся, оправдывали его, говоря, что он не просил сего достоинства и его не хочет. Катон хвалил Помпея за его умеренность и советовал ему стараться о сохранении благоустройства и порядка. Помпей, устыдившись тогда, приложил к тому свое старание, и консулами избраны были Домиций и Мессала.

Но вскоре вновь возникло безначалие*. Многие уже с большей дерзостью предлагали избрание диктатора. Катонова сторона, боясь насилия, решилась уступить Помпею некоторую власть законную, дабы его отклонить от поиска неограниченной и насильственной. Бибул, хотя был враг Помпею, однако первый объявил свое мнение в сенате об избрании консулом одного Помпея; ибо, говорил он, или республика избавится предстоящего неустройства, или будет подвластна лучшему и способнейшему человеку. Всем показались странные слова эти в устах Бибула. Катон восстал. Все ожидали, что он намерен противоречить, но когда все умолкли, то он сказал: «Я сам никогда бы не предложил сего мнения, но когда оно уже предложено другим, то советую ему следовать; всякую власть предпочитаю и безначалию, и, по моему мнению, никто лучше Помпея не может управлять в столь великих беспокойствах». Сенат принял его совет и определил, чтобы Помпей был избран консулом и начальствовал один; если же сам возымеет нужду в товарище, то по испытании может избрать, кого хочет, но не прежде двух месяцев. Таким образом, Помпей один избран был и провозглашен консулом от Сульпиция, который был интеррексом. Помпей дружески приветствовал Катона; говорил, что ему много обязан, и просил его давать ему частно советы в управлении. Катон отвечал на это, что Помпей не должен быть ему обязанным, ибо он все говорил не в его пользу, но в пользу республики, что он будет давать ему частно советы, когда у него их попросит, а если нет, то всенародно будет говорить ему свои мысли. Таков во всем был Катон!

Помпей, вступив в город, женился на Корнелии, дочери Метелла Сципиона; она осталась вдовой после Публия, Крассова сына, за которого первого вышла замуж и который умер в парфянском походе. Сверх приятностей, которые происходят от красоты и молодости, эта женщина обладала многими другими; она была образована в словесности и играла на лире, знала геометрию и привыкла с пользой слушать философские беседы. При этих совершенствах нрав ее не имел той гордости, какую молодым женщинам внушает ученость. Хотя род отца ее и собственную его славу нельзя было порицать, однако брак этот многим не нравился по причине несоразмерности в летах, ибо Корнелия была в таком возрасте, что лучше могла быть женой сыну Помпея. Отличнейшие люди думали, что Помпей не радел о пользе республики, которая находилась в столь бедственном состоянии, что избрала его врачом своим и предала себя одному ему, а он между тем украшает себя венком и торжествует брак тогда, когда должно бы ему было самое консульство почитать несчастьем, ибо не получил бы его столь противозаконным образом, если бы отечество благоденствовало.

Обратив внимание на судопроизводство, касательно дароприимства и подкупов, Помпей издал законы, по которым суды производились, и вообще управляя с достоинством и бескорыстием, доставлял судилищам безопасность, благоустройство и спокойствие, присутствуя в них с оружием, но когда надлежало судить тестя его Сципиона, то Помпей, призвав к себе в дом триста шестьдесят судей, просил их помочь обвиненному. Доносчик отстал от доноса, когда увидел Сципиона, шедшего с площади в сопровождении судей. Помпей был за то осуждаем. Еще более навлек на себя порицание тем, что, запретив законом говорить хвалы о подсудимых, сам выступил вперед, дабы хвалить Планка*. Катон, находясь в числе судей, закрыл уши руками и сказал, что не надлежало ему слышать хвалы вопреки закону. Катон был исключен прежде подачи голоса своего; однако Планк, к стыду Помпея, был обвинен голосами других. По прошествии нескольких дней Гипсей, один из домогавшихся консульства, будучи обвиняем за некоторое преступление, подстерег Помпея, шедшего к ужину после бани; пал к его ногам и просил о заступлении. Помпей с надменностью прошел мимо его, сказал ему, что он только портит его ужин, а более ничего не производит. Таким образом, Помпей, показывая неровный нрав, был осуждаем всеми; однако во всем прочем он восстановил порядок. На последние пять месяцев управления своего избрал он товарищем себе тестя своего. Определено ему было управлять теми же провинциями еще на четыре года и получать ежегодно по тысяче талантов на содержание войска.

Основываясь на том, друзья Цезаря просили народ уважить несколько и Цезаря, подъемлющего столько трудов для распространения римской державы, что он заслуживает, или чтобы в другой раз быть избранным консулом, или чтобы продолжено было время его военачальства, дабы другой кто пришел к нему на смену, не отнял славы, такими трудами приобретенной, а начальствовал бы и был почтен тот, кто совершил такие подвиги. Это подало повод к спорам. Помпей, как будто бы желая из дружбы отвратить от

Цезаря восстающую против него зависть, сказал, что он получил письма от Цезаря, который извещает его, что просит преемника в управлении провинций и хочет сложить военачальство, но что пристойно, хотя и в отсутствии, позволить ему искать консульства. Катон сему противоречил; он требовал, чтобы Цезарь сделался частным лицом, сложил оружие и тогда просил у сограждан своих награды за свои заслуги. Помпей более тому не противился, как будто бы убежденный этими представлениями, и тем более заставил подозревать, каких он был о Цезаре мыслей. Он потребовал от него назад данные ему легионы под предлогом войны с парфянами. Хотя Цезарь знал, с каким намерением Помпей требовал у него воинов, однако отослал, одарив их щедро*.

Вскоре после того Помпей в Неаполе впал в опасную болезнь. Когда он начал оправляться, то неаполитанцы, по убеждению Праксагора, приносили за его спасение благодарственные жертвы. Окрестные жители подражали им; пример их переходил от одного народа к другому по всей Италии, так что все города, большие и малые, несколько дней сряду праздновали. Места не были довольно обширны, чтобы вместить народ, шедший к нему со всех сторон навстречу; дороги, села и пристани были наполнены толпами празднующих и приносящих жертвы. Многие, увенчанные венками, встречали и провожали его с факелами, между тем как другие на него сыпали цветы так, что его шествие было прекраснейшим и блистательнейшим зрелищем.

Говорят, что из всех причин, побудивших Помпея к войне, эта была не последняя. В душу его вкралось высокомерие, которое, вместе с великой радостью, отвлекло разум его от рассмотрения предстоявших обстоятельств. Он забыл осторожность, которая дотоле приводила в безопасность его успехи и действия, впал в неумеренную дерзость и презирал могущество Цезаря, думая, что против него не нужно употребить ни оружий, ни стараний, сопряженных с трудами, и что он мог унизить его с большей скоростью, нежели прежде возвысил. В это время прибыл Аппий, ведя с собою из Галлии те легионы, которые прежде дал Цезарю Помпей. Он весьма уничтожал тамошние деяния Цезаря, поносил его и говорил, что Помпей не чувствует силы своей и славы, когда другими оружиями ограждается против Цезаря, которого может победить собственными его войсками, если только явится им; до такой-то степени они ненавидят Цезаря и любят Помпея! От таковых слов столь много возгордился Помпей, и по причине великой надеянности на себя сделался столь беззаботным, что смеялся над теми, которые боялись войны. Когда они говорили, что если Цезарь на Рим устремится, они не видят войск, которые бы удержали его, то Помпей улыбался и с веселым лицом отвечал им: «Не заботьтесь! В какой части Италии ни топну в землю ногою, везде восстанут пешие и конные силы!»

Между тем Цезарь приступал к делу с большим напряжением. Он уже не удалялся более от Италии, и всегда посылал в Рим своих воинов, дабы они были при выборах. Он подкупал деньгами многих из знатнейших людей. В числе их были консул Павел, который за тысячу пятьсот талантов принял его сторону; трибун Курион, который был им освобожден от непомерного множества долгов*, и Марк Антоний, который по дружбе своей к Куриону участвовал в оных. Говорили тогда, что один из прибывших от Цезаря военных чиновников, стоя близ сената и узнав, что сенаторы не соглашаются продлить Цезарю время управления провинциями, ударив рукой о меч свой, сказал: «Вот кто даст!» Все поступки и приготовления Цезаря к тому устремлены были.

Впрочем просьбы и требования Куриона в пользу его казались умеренными. Он хотел одно из двух: или чтобы у Помпея отнять войско, или не отнимать его у Цезаря. Таким образом, по мнению его, они бы успокоились, вступив в частное состояние на справедливых условиях, или, оставшись с оружием в руках соперниками, довольствовались тем, что имеют, а кто ослабляет одного из них, тот удваивает силу, которой страшится. При этом консул Марцелл, называя Цезаря разбойником, требовал, чтобы он был объявлен врагом отечества, если не сложит оружия, но Курион с помощью Антония и Пизона заставил сенат обнаружить свои мысли: он просил пересесть тех, кто хотел, чтобы Цезарь один сложил оружие и Помпей начальствовал; и большая часть сенаторов пересела. Потом велел, чтобы вновь пересели все те, кто желал, чтобы они оба сложили оружие и никто не начальствовал. В пользу Помпея осталось только двадцать два, а все прочие были на стороне Куриона. Этот трибун, как бы одержав победу над Помпеем, с великой радостью выбежал к народу, который принял его с рукоплесканием и осыпал венками и цветами.

Тогда не было в сенате Помпея, ибо предводительствующим войсками не позволяется вступать в город. Марцелл восстал и сказал, что не будет слушать одних слов, сидя спокойно, но видя уже десять легионов, показывающихся на вершинах Альпийских и идущих к Риму, он сам вышлет против них того, кто противостанет им за отечество. После того в Риме переменили одежды, как будто бы все были в печали. Марцелл, сопровождаемый сенатом, пошел к Помпею через площадь и, став против него, сказал ему: «Повелеваю тебе, Помпей! Помочь отечеству, употребить имеющиеся в готовности войска и набирать другие». То же самое говорил Лентул, один из избранных на следующий год консулов.

Помпей начал собирать воинов; однако же одни не повиновались, другие в малом числе с трудом и неусердно собирались. Большая часть громко требовала переговоров, ибо Антоний, против воли сената, читал в Народном собрании письмо льстивыми для народа предложениями. Он предлагал, чтобы как Помпей, так и Цезарь, вышел из своих провинций и, распустив войска, предстали перед народом и отдали отчет в своих деяниях; однако Лентул, который уже вступил в консульское достоинство, не собирал сената. Цицерон, прибывший недавно из Киликии, старался о примирении обеих сторон таким образом, чтобы Цезарю выступить из Галлии, распустить войска и только с двумя легионами, начальствуя одной Иллирией, дожидаться второго консульства. Помпей был тем недоволен. Друзья Цезаря уже соглашались, чтобы Цезарь остался только с одним легионом, но так как Лентул сему противился, и Катон кричал, что Помпей ошибается и вдается в обман, то переговоры не имели успеха.

Вскоре получено было известие, что Цезарь завладел Аримином, большим италийским городом, и что идет прямо к Риму со всей своей силою. То было ложно; он имел при себе не более трехсот конных и пяти тысяч тяжеловооруженных воинов. Он не дождался других сил, находившихся за Альпийскими горами, ибо лучше хотел напасть на своих противников, в беспорядке находившихся и не ожидавших его, нежели дать им время приготовиться к сражению. Прибыв к реке Рубикон*, которая была границей данной ему провинции, он остановился в безмолвии, медлил с переправой, размышляя сам с собою о великости и дерзости такого предприятия; потом подобно тем, которые с какой-нибудь вершины ввергаются в бездонную пропасть, он закрыл глаза своего рассудка, чтобы не видеть предстоящей опасности, и громко сказал к предстоящим на греческом языке только эти слова: «Бросим жребий!» И начал переправляться.

При первом разнесшемся о том слухе смятение и ужас, соединенные с изумлением, какого никогда в Риме дотоле не чувствовали, объяли сердца всех. Сенат стекается немедленно к Помпею; все начальства республики приходят к нему. Тулл спрашивает его о числе войск и о его силе. Помпей с некоторой медленностью и несмело отвечал, что уже готовы войска, которые пришли к нему от Цезаря, и что надеется вскоре соединить прежде набранных воинов, числом тридцать тысяч. При этих словах Тулл громко воскликнул: «Ты обманул нас, Помпей!» – и советовал отправить к Цезарю посланников. Некто по имени Фавоний, человек недурной, но который думал, что гордостью и дерзостью подражает смелости Катона, советовал Помпею топнуть ногой и вызвать обещанные ополчения. Помпей перенес эту насмешку с кротостью. Катон напоминал ему все то, что с самого начала предсказывал ему о Цезаре. Помпей отвечал, что Катон говорил, как прорицатель, а он поступал, как друг и добрый человек. Катон советовал избрать Помпея полководцем с полной властью, сказав при этом, что одни и те же способны и причинять великие бедствия, и исцелять их. После того Катон отправился в Сицилию, управление которой досталось ему по жребию; все другие также разъехались по своим провинциям.

Италия почти вся была возмущена; все были в недоумении; бегущие со всех сторон извне стекались в Рим, между тем как жители Рима сами бегали и оставляли город, ибо при такой буре и тревоге люди, полезные республике, были слабы; лишь мятежные и непокорные правителям были сильны. Невозможно было успокоить страх, объявший души всех; не позволяли Помпею пользоваться своими рассуждениями. Какой бы ни был кто страстью возмущен: страхом ли, печалью ли или недоумением, приходя к Помпею, сообщал ему оную. В один и тот же день принимаемы были самые противоположные меры. Нельзя было ему узнать ничего верного о неприятеле; многие возвещали ему все, что ни слышали, и когда он им не верил, то были недовольны. Наконец, обнародовав, что он во всем видит беспорядок, велел всем сенаторам следовать за собою, сказав при том, что кто из них останется в Риме, того почтет приверженным Цезарю. Около вечера он оставил город. Консулы также предались бегству, не принесши даже жертвы, установленные законами перед началом войны. Однако при самых бедствиях участь Помпея была завидная по причине благосклонности к нему граждан. Хотя многие порицали сию войну, однако никто не ненавидел полководца. Больше можно было найти таких, которые не желали оставить Помпея, нежели таких, которые убежали с ним из любви к вольности.

Несколько дней после того Цезарь вступил в Рим и занял оный. Со всеми он вел себя кротко и всех успокоил, но когда Метелл, один из трибунов, препятствовал ему взять деньги из казны народной, то Цезарь грозил ему смертью, прибавив при том слово, которое жестче самой угрозы, что для него труднее то сказать, нежели сделать. Таким образом, он прогнал Метелла, взял денег сколько хотел и поспешил за Помпеем, дабы выгнать его из Италии до прибытия к нему из Иберии подмоги.

Помпей между тем занял Брундизий и нашел довольно судов, посадил на них консулов и тридцать когорт и переправил их в Диррахий*. Сципиона, тестя своего, и сына Гнея отправил в Сирию для составления морской силы. Потом он запер городские ворота, поставил на стенах легковооруженных воинов, а жителям велел сидеть спокойно в домах своих. Внутри города вырыл всюду рвы и оградил улицы рогатками, кроме двух, которыми сам пошел к морю. На третий день, посадив беспрепятственно на суда остальных воинов своих, вдруг дал знак стерегущим стены; они вскорости прибежали к нему и отправились вместе с ним. Цезарь, усмотря оставленные стражами стены, узнал о бегстве их и, гонясь за ними, едва не попал во рвы и на острия рогатины, когда бы брундизийцы его не предупредили. Остерегаясь идти городом и обходя оный, он нашел, что уже отправились; застал только два судна с немногими воинами.

Многие полагают отплытие Помпея в числе лучших военных хитростей; однако Цезарю казалось странным, что Помпей оставил и предал ему Италию тогда, когда имел в руках своих укрепленный город, ожидал из Иберии военной силы и владел морями. Цицерон также обвиняет Помпея в том, что он более подражал поступками Фемистокла, нежели Перикла*, хотя обстоятельства более сходствовали с обстоятельствами последнего, нежели первого. Цезарь самым делом доказал, что он боялся продолжения войны, ибо поймав Нумерия, Помпеева друга, послал его в Брундизий для предложения мира на выгодных условиях; однако Нумерий отправился вместе с Помпеем. Цезарь в шестьдесят дней сделался обладателем всей Италии без пролития крови. Он хотел погнаться за Помпеем, но, не имея судов, обратился к Иберии, дабы склонить тамошнее войско на свою сторону.

Между тем Помпей собрал многочисленные силы. Морская сила его была непреоборима: он имел пятьсот военных кораблей и бесчисленное множество легких и сторожевых судов. Конницу его, простиравшуюся до семи тысяч человек, составлял отборнейший цвет римлян и итальянцев, отличных родом, богатством и духом. Пехота его была набрана из разных народов и требовала упражнения; он обучал ее, находясь в Берое*, где не был праздным, но оказывал деятельность самого молодого человека. Все были одушевлены надеждой, видя Великого Помпея, которому шел пятьдесят восьмой год, состязающегося то с оружиями пешком, то верхом во весь опор, извлекающего меч и вкладывающего оный в ножны с великой скоростью; в бросании дротиком показывал он не только искусство, но и силу, ибо бросал их так далеко, что многие юноши не могли его в том превзойти.

Многие цари и владетели присоединились также к Помпею*. Число знаменитых римлян, при нем находившихся, составляло полный сенат. К нему пристали Лабиен*, отпавший от Цезаря, которому он был другом и которому сопутствовал в галльских походах; Брут, сын того Брута, который умерщвлен в Галлии, человек высокой души, который никогда прежде не приветствовал Помпея и не говорил с ним, почитая его убийцей своего отца, но который тогда покорился ему, как избавителю Рима; Цицерон, который, хотя другое писал и других был мыслей, однако же устыдился не быть в числе тех, кто за отечество подвергался опасности. В Македонии прибыл к Помпею и Тидий Секстий, человек бывший в глубочайшей старости, одна нога которого была повреждена. Все смеялись и шутили над ним, но Помпей, увидя его, встал со своего места, побежал к нему навстречу, почитая свидетельством справедливости его предприятия то, что люди, пережившие век свой и лишенные сил, предпочитали с ним опасности собственному спокойствию.

После того, как в сенате определено было, по предложению Катона, никого из римлян не лишать жизни вне сражения и не расхищать никакого подвластного римлянам города, то сторона Помпея еще более сделалась любимою. Те самые, кто не принимал участия в войне, потому что жили в местах отдаленных или по причине слабости своей были забыты, желаниями своими к ним присоединялись, защищали правду речами и почитали врагом богов и людей того, кто не желал победы Помпею. Между тем Цезарь, побеждая, оказывал себя благосклонным и милостивым. Разбив военные Помпеевы силы в Иберии, взял к себе воинов и отпустил полководцев. Перешел опять Альпийские горы, пробежал Италию и прибыл в Брундизий к зимнему повороту солнца. Переправившись через море, он пристал к Орику и отправил к Помпею друга его Вибиллия, который был у него в полоне и находился при нем, предлагая Помпею сойтись им обоим воедино, в третий день распустить все войска. И сделавшись друзьями и обязавшись клятвой, возвратиться в Италию. Но Помпей почитал все сие обманом. Он поспешил к морю, занял места и положения самые крепкие и способные к поставлению пехоты, имеющие пристани и берега, к которым удобно было приставать тем, кто плавал по морю, так что ветер, с какой стороны ни дул, приносил Помпею хлеба, воинов или денег. Напротив того, Цезарь, будучи и с моря, и с твердой земли окружен неудобными и тесными местами, должен был по нужде сражаться, нападать на укрепленные места своих неприятелей и вызывать их к сражению. Хотя по большой части он одерживал верх в этих стычках, однако однажды едва не претерпел совершенного поражения и не лишился силы своей. Помпей сражался с отличным мужеством, разбил войско его, положил две тысячи их на месте; однако не мог или не осмелился погнаться за ним и ворваться в стан. Поэтому Цезарь сказал друзьям своим: «Сегодня победа была бы на стороне неприятелей, если бы они имели вождя, умеющего побеждать».

Помпеева сторона, возгордившись этим успехом, желала скорее решить все сражением. Помпей писал уже отсутствующим царям, полководцам и разным городам, как победитель; однако он боялся опасности сражения и надеялся продолжением времени и недостатком запасов преодолеть воинов, оружием непобедимых и столь долго привыкших побеждать, когда они вместе сражались. Он знал, что они, будучи большей частью стары, не были в состоянии переносить трудности войны, долгие походы, переходы с места на место, вырытие рвов и строение стен. По этой причине желали они, чтобы скорее сойтись с неприятелем и чтобы дело дошло до рук. Этими рассуждениями сначала Помпей несколько заставлял своих успокоиться, но когда Цезарь после сражения, понуждаемый недостатком в запасах, вступил в Фессалию через землю афаманов*, то не было Помпею возможности обуздать стремления своих воинов. Они кричали, что Цезарь бежит; одни советовали преследовать его, другие возвратиться в Италию. Некоторые посылали в Рим служителей своих и друзей, чтобы занять заранее дома близ площади, надеясь вскоре искать новых достоинств. Многие по своей воле отплыли к Корнелии в Лесбос, куда Помпей ее послал, с радостным известием, что война уже кончилась.

Собран был совет. Афраний был такого мнения, что надлежало занять Италию, ибо она была главнейшей наградой этой войны, что к победителю тотчас присоединятся: Сицилия, Сардиния, Корсика, Иберия и Галлия, что не прилично было оставить отечество, первейшую цель их трудов, порабощенное служителями и льстецами тираннов и поругаемое ими, когда оно близко от них и простирает к Помпею руки. Но Помпей говорил, что не почитает ни славным для себя бежать в другой раз от Цезаря и быть преследуемым, ни справедливым оставить Сципиона и других знаменитых мужей, в Греции и Фессалии находившихся, сделаться подвластными Цезарю с многочисленными силами и деньгами, что те еще более о Риме пекутся, которые как можно далее от него сражаются, дабы он, пребывая непричастным в бедствиях войны и даже не слыша военного шума, в спокойствии ожидал победителя.

Приняв это мнение, он преследовал Цезаря с намерением не вступать с ним в сражение, а только осаждать и уменьшать его силы недостатком запасов, идучи за ним вблизи. Это самое почитал он полезным и для себя, ибо дошли до него речи некоторых римских всадников, которые говорили, что должно скорее разбить Цезаря, а там и его самого власть уничтожить. Некоторые говорят, что он по этой самой причине не употребил Катона ни в каких важных делах, а когда он преследовал Цезаря, то оставил его у моря при обозе, боясь, чтобы тот, по низложении Цезаря, не принудил и его сложить с себя начальство немедленно. Между тем как он спокойно следовал за противником, все кричали против него и обвиняли в том, что не против Цезаря войну ведет, но против отечества и сената, желая всегда начальствовать и иметь при себе служителями своими и стражами тех, кто называл себя властителями вселенной. Домиций Агенобарб возбуждал еще более против него зависть, называя его Агамемноном и царем царей. Равным образом Фавоний своими шутками трогал его не менее тех, кто говорил ему с вольностью. «Друзья, – кричал он, – неужели и в нынешний год не удастся нам поесть тускульских фиг?»* Луций Афраний, тот самый, который потерял войско в Иберии и был обвиняем в измене, видя тогда Помпея, избегающего сражения, говорил, что он удивляется своим обвинителям, для чего не идут сами сражаться с тем, которого называют торговцем провинций.

Таковыми и подобными словами побудили Помпея, человека ставящего славу и уважение своих друзей выше всего, последовать надеждам и стремлению их и пренебречь полезнейшие рассуждения; чему не надлежало бы случиться и с кормчим малого корабля, не говоря уже о полновластном полководце таких народов и войск. Он сам хвалил тех врачей, которые никогда не удовлетворяют прихотям своих больных, а между тем уступил болезненной части своего войска, боясь, чтобы не быть им неприятным, действуя для их спасения. И можно ли назвать здравомыслящими тех, из которых иные, ходя по стану, домогались уже себе консульства и претуры? Другие, такие как Спинтер, Домиций и Сципион спорили между собою, кому получить первосвященническое достоинство Цезаря, и всякой просил его себе, как бы против их стоял с войском Тигран, царь армянский, или царь набатеев, а не Цезарь и сила его, которая завоевала тысячу городов и покорила более трехсот народов; которая, под его предводительством, осталась непобедимой в сражениях, которых и счесть невозможно, взяла в плен миллион народа и миллион умертвила, одержав над ними победу в открытом сражении.

Несмотря на это, приступая к Помпею и беспокоя его, когда они сошли на Фарсальское поле, принудили составить совет, в котором Лабиен, начальник конницы, первый восстал и клялся не прежде оставить поле битвы, как по обращении неприятелей в бегство. В том клялись и все прочие.

В ночи Помпею привиделось во сне, будто бы он входил в театр и народ принимал его с рукоплесканием, между тем как он многими добычами украшал храм Венеры Победоносной. Это видение частью ободряло его, частью же колебало твердость его. Он страшился, чтобы сам не был причиной блеска и славы Цезаря, род которого происходил от этой богини*. Некоторый распространившийся в стане панический страх разбудил его. Поутру на заре над станом Цезаря, который пребывал в глубокой тишине, воссиял свет великий, от которого зажженный пламеновидный факел опустился на стан Помпея. Цезарь уверяет, что он сам это видел, осматривая на заре стражей. На рассвете, когда он намеревался идти на Скотуссу и когда воины складывали уже и посылали вперед обозы и служителей, прибыли лазутчики с известием, что на валу неприятельском видели они много оружий, носимых туда и сюда, и приметили движение и шум воинов, выходивших к сражению. После того прибыли другие с известием, что передовые неприятели уже стали в строй. Цезарь, сказав своим, что уже настал ожидаемый день, в который будут сражаться не против голода и недостатка, но против мужей, велел поспешно выставить перед шатром красный плащ, что у римлян есть знак сражения. Воины, увидев оный, оставили шатры и с радостными восклицаниями спешили к оружию; каждый из начальников вел своих в назначенное место, без помешательства, спокойно, подобно хору на театре.

Помпей, предводительствуя сам правым крылом, построился против Антония; в центре он поставил тестя своего Сципиона против Луция Кальвина; левое крыло, которым предводительствовал Луций Домиций, подкреплено было великим множество конницы. Едва ли не все бросились сюда, желая напасть на Цезаря и изрубить в куски десятый легион, который почитали храбрейшим и воинственнейшим и с которым сам Цезарь, предводительствуя, обыкновенно сражался. Увидя левое крыло, огражденное таким множеством конницы, и устрашившись блеска их оружий, Цезарь перевел шесть когорт из сторожевых и поставил позади десятого легиона. Он приказал им стоять спокойно так, чтобы неприятелям были невидимы, а когда их конница приблизится, то выступить из средины передовых, но не тотчас бросать дротики, как обыкновенно делают храбрые, спеша настигнуть неприятеля мечом, а бить вверх и разить неприятелей в глаза им и лицо, будучи уверен, что эти пригожие и цветущие плясуны, щадя свою красоту, не осмелятся и взглянуть на железо, которое блеснет пред глазами их. Таковы были распоряжения Цезаря.

Помпей, верхом осматривая войско, увидел неприятелей, спокойно и в лучшем устройстве ожидающих времени сражения, между тем как его воины большей частью беспокоились и волновались по неопытности в военном деле. Боясь, чтобы при самом начале битвы ряды их не были прорваны, он дал приказание передовым стоять в оборонительном положении и ожидать с твердостью нападения. Цезарь осуждает этот способ воевать. Он полагал, что Помпей ослабил тем силу, которую удар получает от нападения, и отнял у воинов то стремление, которое более всего наполняет их исступлением в сражении с противником, и которое, вместе с криком и беганьем, умножает ярость их. Он сковал своих воинов и охладил их своим распоряжением. У Цезаря было двадцать две тысячи человек; у Помпея – вдвое более того.

Уже знак к сражению был дан с обеих сторон; трубный глас одушевлял воинов к битве; всякой обратил внимание на себя самого; только немногие из знаменитейших римлян и несколько греков, вне сражения находившихся, при наступлении бедственной минуты рассуждали о том, до чего алчность и любоначалие довели римскую державу. Они видели, как те же оружия, равное расположение битв, общие знамена, одного и того же города многочисленные и цветущие силы против самих себя обращались и тем служили примером, сколь слепа и неистова бывает в страсти человеческая природа! Когда бы они захотели в спокойствии начальствовать и наслаждаться плодами своих побед, то большая и лучшая часть земель и морей была им подвластна. Захотели ли бы, напротив того, удовлетворить своей склонности к трофеям и триумфам? Они могли бы насытить свою жажду войной с парфянами и германцами. Много бы трудов стоили им обширная Скифия и Индия, жадность их притом имела бы достославный предлог просветить варварские народы. Какая скифская конница, какие стрелы парфянские или богатства индийские могли бы остановить семьдесят тысяч римлян, идущих вооруженной рукою под предводительством Помпея и Цезаря, имена которых узнали эти народы прежде самого имени римлян? Столько народов многоразличных, диких и зверских покорили они оружием! А теперь, сошедшись вооруженные один против другого, не желают о славе своей, за которую не щадили отечества, будучи названы дотоле непобедимыми. Итак, прежнее родство, прелести Юлии и самый брак были только обманчивые и подозрительные залоги связи, для пользы составленной, в которой не имела никакого участия истинная дружба!

Уже Фарсальское поле покрылось воинами, конями и оружиями. Первый из Цезаревой фаланги выбежал Гай Крассиан с ротой, состоящею из ста двадцати воинов. Он дал великое обещание Цезарю. Этот полководец, увидев его первого поутру, выходя из стана, приветствовал его и спросил, что он думает о предстоящем сражении. Крассиан, простерши к нему руку, воскликнул: «Ты славно победишь, Цезарь! И сегодня или мертвого, или живого меня похвалишь!» Он помнил данное слово, устремился в средину неприятелей, увлекши с собою великое число воинов. Сражение началось тотчас мечами; многие падали на месте; и между тем, как он шел вперед и прорвал первый ряд, один из неприятелей, ожидая его с твердостью, ударил мечом в рот с такою силой, что острие прошло в самый затылок. По умерщвлении Крассиана* сражение здесь происходило с равным для обеих сторон успехом.

Помпей не спешил напасть с правым крылом, но, смотря на ту и на другую сторону, ожидал в бездействии, что произведет конница. Уже она вытягивалась, чтобы обойти Цезаря и устроенных впереди конных, которых было немного, и опрокинуть к фаланге, как вдруг по данному от Цезаря знаку конница его разделилась, и когорты, состоящие из трех тысяч человек, поставленных за нею, чтобы помешать окружению, стремятся навстречу неприятелям, и став близ лошадей их, поднимают вверх свои дротики и метят прямо в лицо, как им было приказано. Эти конные, будучи неопытны в сражениях, не ожидали и не имели понятия о нападении такого рода. Они лишились смелости и не могли вынести ударов, наносимых им в лицо и в глаза, но отворачивая лицо или закрываясь руками, бесстыдно предавались бегству. Между тем, как они бежали, Цезаревы воины, пренебрегая ими, обратились к пехоте в то место крыла, которое можно было обступить и окружить по недостатку в коннице. Они напали сбоку, между тем как десятый легион вступал в сражение спереди. Она не выдержала и не устояла против их нападения, но увидев себя окруженной в то время, когда надеялась сама окружить неприятеля, предалась бегству. Помпей, увидев подымающуюся пыль, догадался о поражении конницы*. Трудно изъяснить, что тогда происходило в душе его. Подобно человеку, лишенному рассудка, забыв, что он Великий Помпей, не обратив ни к кому речи, шел тихими стопами к стану, в таком положении, в каком ему весьма приличны стихи Гомера*:

Но страх отец богов Аяксу в сердце влил.

Он в изумлении тогда остановился;

Щит бросил на спину, трепеща, удалился

От битвы грозной, свой вокруг вращая взор.

В таком виде Помпей пришел к своему шатру и сидел в безмолвии до тех пор, пока многие из неприятелей ворвались в стан, преследуя бегущих. Тогда Помпей произнес только эти слова: «Ужели и в моем стане!» Он не сказал более ничего, встал, надел платье, приличное настоящим обстоятельствам, и ушел тайно. Все прочие легионы обратились в бегство. В стане умерщвлено великое множество стражей и служителей. Азиний Поллион*, сразившийся в тот день с Цезарем, говорит, что пало тогда только шесть тысяч воинов.

Все шатры были увенчаны миртами и украшены коврами из цветов; столы были покрыты сосудами и чашами, наполненными вином. Приготовления и украшения более показывали людей, приносивших жертвы и праздновавших, нежели вооружившихся к сражению. Вот как они, обуянные великими надеждами и исполненные безрассудной дерзости, готовились к битве!

Помпей вышел из стана и в некотором расстоянии оставил своего коня. Весьма немногие его сопровождали. Видя, что никто его не преследует, он удалился тихо в таких мыслях, какие только может иметь человек, привыкший тридцать четыре года воевать и всех побеждать, и тогда в первый раз, в старости своей, испытывающий, что такое поражение и бегство. Он приводил себе на память свою славу, умноженную такими подвигами и битвами, которой в один миг лишился; силу, незадолго перед тем его окружавшую, состоявшую в пехоте, коннице и флотах, а теперь видел себя так малым и униженным до того, что ищущие его неприятели не могли узнать его.

Миновав Лариссу, пришел он в Темпейскую долину. Чувствуя большую жажду, простерся ниц лицом и испил воды из реки. Потом шел Темпейскими долинами до самого моря. Остаток ночи провел тут в рыбачьей хижине, а на заре сел на лодку, взял с собою одних вольных людей, которые за ним последовали, а рабам велел возвратиться к Цезарю и ничего не бояться. Плавая вдоль берега, он увидел большой величины нагруженное судно, готовое к отплытию. Начальник оного был римлянин по имени Петиций, не коротко знакомый с Помпеем, однако знающий его в лицо. Случилось ему в прошедшую ночь видеть во сне Помпея, не таким, каким несколько раз его видел, но униженным и унылым, разговаривающим с ним. Он рассказывал сон спутникам своим, как обыкновенно делают в подобных обстоятельствах люди, ничем не занятые. Вдруг один из мореходов увидел лодку, которая плыла со стороны земли и в которой люди махали платьями и поднимали к ним руки. Петиций остановился и тотчас узнал Помпея в том виде, в каком увидел его во сне. Он ударил себя в голову, велел пловцам спустить ботики и, простирая правую руку, призывал Помпея, догадываясь уже по виду о перемене счастья сего полководца. Он не дожидался ни просьб, ни слов Помпея, взял его на свое судно вместе с теми, кого захотел при себе оставить (это были оба Лентула и Фавоний), и продолжал свой путь. Вскоре увидели на твердой земле царя Дейотара*, который с великим трудом силился догнать их, и также его приняли.

Когда настал час ужина и начальник корабля приготовлял, что у него было, то Фавоний, видя Помпея, по неимению служителей готовящегося разуться, прибежал к нему, разул его и помазал маслом. С того времени он также продолжал во всем ему услуживать, как слуга господину, даже мыл ему ноги и готовил ужин так, что, видя благородство, простоту и беспритворство его услуги, можно бы воскликнуть:

Как все прекрасно в душах благородных!*

Помпей прибыл в Амфиполь, оттуда переправился в Митилену, дабы взять Корнелию и своего сына. Пристав к берегу, он послал человека с известием не таким, какого Корнелия ожидала. Она надеялась, по полученным приятным известиям и письмам, что война решена при Диррахии и что оставалось только погнаться за Цезарем. В таких она была мыслях, когда вестник прибыл к ней и не приветствовал ее; более слезами, нежели словами дал ей знать о великих этих бедствиях и побуждал ее поспешить, если хочет видеть Помпея на одном, и то чужом судне. При этом известии Корнелия упала на землю и долго лежала в беспамятстве и безмолвии. Едва пришла в себя, чувствуя, что не время уже плакать и рыдать, она встала и побежала через город к морю. Помпей встретил ее и принял в свои объятия, в которые она бросилась в бессилии. Она говорила следующее: «Я вижу, супруг мой, что твои бедствия суть дело судьбы моей, а не твоей. Ты брошен теперь в одно малое судно, ты, который до брака с Корнелией пробежал сие самое с пятьюстами кораблей! Почто не предал злой судьбе своей ту, которая и тебя исполнила такими бедствиями? Сколь бы я была счастлива, когда бы умерла прежде, нежели узнала, что Публий, мой первый муж, лег среди парфян! Сколь была бы благоразумна, когда бы последовала за ним во гроб, так как было мое намерение! Тогда бы я не сделалась виновницей бедствий Помпея Великого!»

Так, уверяют, говорила она. Помпей ответствовал: «Корнелия! Ты доселе не знала другого счастья, кроме хорошего. Оно, может быть, обмануло тебя тем, что долее обыкновенного пребывало со мной; однако должно сносить и настоящее, ибо мы люди; попытаем еще счастья! Тот может надеяться возвратиться из теперешнего в прежнее состояние, кто из оного впал в настоящие бедствия». После того Корнелия послала взять из города имение и служителей. Митиленцы приветствовали Помпея и просили вступить в горд их, но он отказался и советовал им повиноваться победителю и быть благонадежными, ибо Цезарь кроток и милостив. Потом, обратясь к философу Кратиппу*, который пришел из города, дабы увидеть его, он жаловался несколько на провидение и объявил ему свои о том сомнения. Кратипп уступил его рассуждениям, дабы не огорчить его безвременным противоречием, и старался внушить ему надежду о лучшем счастье; на жалобы же провидения философ мог бы ему сказать, что обстоятельства требовали единоначалия по причине дурного правления республики. Он мог бы спросить у него: «Каким доказательством, Помпей, убедил бы нас, что ты, одержав победу, лучше Цезаря употребил бы свое счастье?». Но все это оставим так, как боги определили.

Помпей взял жену и друзей своих и пустился в море. Он приставал по нужде к берегам, где была вода или продовольствие. Первый город, в который он вступил, был Атталия в Памфилии; здесь попалось ему несколько кораблей, идущих из Киликии; начали собираться к нему воины, и шестьдесят сенаторов вновь присоединились к нему. Узнав, что морская сила еще соединена и Катон с великим числом воинов переправился в Ливию, он горько жаловался на себя и упрекал тем, что сразились с одними только сухопутными войсками, а ни во что не употребил тех сил, которыми несравненно превосходил своего противника. Он даже не велел флоту собраться в такое место, где, в случае неудачи на твердой земле, мог иметь другую многочисленную силу в готовности противоборствовать неприятелю на море. В самом деле самая большая ошибка Помпея и самая тонкая хитрость Цезаря была та, что дано было сражение в столь дальнем расстоянии от морской силы.

Между тем Помпей, будучи принужден что-либо предпринять и произвести в настоящем положении, посылал к разным городам, а в иные сам ездил, требовал денег и снаряжал корабли, но зная быстроту и скорость в действиях своего противника, он боялся чтобы Цезарь не настиг его прежде, нежели успеть собрать довольное число войск. По этой причине он искал места, куда бы удалиться и найти убежище в настоящее время. Когда о том было рассуждаемо, то ни одна из провинций не казалась удобной к защите. Помпей думал, что из чужеземных царств одно только парфянское было в состоянии принять его в настоящее время и защитить при таком его бессилии, а впоследствии помочь ему и подкрепить довольной силою, но другие советовали прибегнуть в Ливии к Юбе. Феофану Лесбосскому казалось безрассудным оставить Египет (от которого находились не более, как на три дня пути) и царя Птолемея*, который тогда выходил из детства и был обязан Помпею за дружбу и услуги, оказанные им отцу его, и предать себя парфянам, самому вероломному народу. Когда Помпей, говорил он, не хочет быть вторым после римлянина, прежнего его родственника, и первым перед другими, но отказывается испытать его снисхождение, то прилично ли предать себя под власть того самого Арсака*, который не мог взять под власть свою и Красса, пока он был жив? Прилично ли вести молодую супругу из рода Сципиона к варварам, которые силу свою измеряют наглостью и невоздержанием? Хотя бы она никакой обиды не претерпела, но одно подозрение ужасно, когда она будет находиться между такими, которые могут оскорбить ее. Одно это обстоятельство, как говорят, отвратило Помпея от дороги к Евфрату, а не злобный демон направил его на другую дорогу.

Итак, мнение убежать в Египет одержало верх над другими. Он отправился с Кипра с женой на селевкийской триере. Другие сопутствовали ему: одни на боевых, другие на грузовых судах. Он переправился благополучно. Узнав, что Птолемей вел войну против сестры своей и находился с войском в Пелусии*, Помпей тут остановился и отправил наперед к царю одного из своих друзей с известием о своем прибытии и с просьбой о принятии его. Птолемей был еще очень молод. Потин, который всем тогда управлял, собрал совет из важнейших людей; они имели столько важности и силы, сколько Потин им уделял. Он велел им сказать свое мнение. Какое недостойное зрелище! О судьбе Помпея Великого рассуждали евнух Потин, хиосец Феодот, который принят к царю для учения его риторике из жалованья, и египтянин Ахилла. Из всех дядек и комнатных служителей эти были главнейшие советники. От такого-то совета Помпей ожидал решения, стоя на якоре далеко от города, Помпей, который не почитал достойным себя быть обязанным Цезарю спасением своим!

Мнения этих советников были различны; одни советовали выгнать Помпея, другие звать и принять его, но Феодот, желая показать искусство свое в красноречии и способности говорить, сказал, что ни которое из этих мнений не может быть безопасно, ибо, приняв Помпея, Цезарь будет им врагом, а Помпей властелином; отогнав его, и Помпей будет негодовать на них, что его не приняли, и Цезарь, что его не удержали. По этой причине он почитал полезнейшим послать умертвить Помпея, ибо этим средством можно было угодить Цезарю и не бояться Помпея. «Поскольку, – прибавил он, улыбаясь, – как говорят, мертвый не кусается».

Мнение его принято было всеми. Препоручено было Ахилле исполнить оное. Сей, взяв с собою Септимия, бывшего некогда начальником роты при Помпее, сотника Сальвия и трех или четырех служителей, отплыл к Помпееву кораблю. В это время случилось, что знаменитейшие спутники Помпея находились при нем и ожидали последствий сего дела. Когда увидели неблистательную и нецарскую встречу, нимало не соответствующую ожиданиям Феофана, но на рыбачьей лодке немного людей, приплывающих к ним, то они начали подозревать, сколько их презирают. Они советовали Помпею стать далее на море, где бы неприятельские стрелы не могли достичь их. Между тем лодка приблизилась. Септимий встал прежде всех и приветствовал Помпея на римском языке, называя его императором. Ахилла приветствовал его на греческом, просил пересесть в рыбачью лодку, ибо вода так мелка и море наполнено такими мелями, что не может принять большого судна. Между тем видно было, что снаряжалось несколько царских кораблей; берег покрыт был воинами, так что уже казалось невозможным убежать, хотя бы и захотели, а показание недоверчивости подало бы повод убийцам к оправданию своей несправедливости. Помпей обнял Корнелию, оплакивающую наперед его кончину, велел войти прежде двум сотникам своим, отпущеннику своему Филиппу и невольнику по имени Скиф; и в то самое время, когда Ахилла и спутники его принимали его в лодку, обращаясь к жене и сыну, произнес следующие Софокловы стихи:

К тиранну кто идет, хотя б свободным был,

Тот раб уже его.

Сказав эти последние слова к своим, он вступил в лодку. Расстояние от корабля до твердой земли было немалое, но во все время плавания ни один из спутников его не обратил к нему дружеской речи. Помпей, взглянув на Септимия: «Если не ошибаюсь, – сказал ему, – я в тебе узнаю моего сослуживца». Септимий кивнул только головою, но не сказал ему ни одного слова и не оказал ни малейшего приветствия. Глубокое молчание началось опять. Помпей, имея в малом свитке речь, писанную им на греческом языке, которую он приготовил говорить Птолемею, читал оную. Между тем, как они приближались к земле, Корнелия в великом беспокойстве с его друзьями смотрела на происходящее и была ободряема, видя многих царских чиновников, идущих к Помпею при его выходе из лодки, как будто бы для принятия его и оказания ему чести. В то самое время, когда Помпей взял за руку Филиппа, чтобы удобнее встать, Септимий сзади пронзил его мечом; за ним Сальвий и Ахилла обнажили мечи. Помпей, накинув обеими руками свою тогу на лицо, не произнес и не сделал ничего недостойного себя; он только вздохнул и вытерпел все наносимые удары. Ему было тогда пятьдесят девять лет; жизнь свою окончил он одним днем после дня своего рождения.

Находившиеся на корабле, видя его убиение, издали вопль, слышимый до самого берега, и, подняв поспешно якоря, пустились в море. Сильный ветер споспешествовал их бегу на открытом море, так что египтяне отложили намерение за ними гнаться.

Убийцы отсекли голову Помпею, выбросили голое туловище из лодки, оставили его на позор тем, кто хотел его видеть. Филипп был при нем, доколе все насытились этим зрелищем. Потом обмыл его в морской воде, окутал малым своим платьем, не имея ничего лучшего, и осматривая вокруг себя берег, нашел старые остатки малой лодки, но достаточные к сожжению по нужде нагого и нецелого тела. Между тем как он собирал и складывал оные, приблизился к нему какой-то старый римлянин, который в молодости первые походы свои совершил под предводительством Помпея, и сказал ему: «Кто ты, человек, намеревающийся погребсти Великого Помпея?» – «Вольноотпущенник», – отвечал он. «Не один ты учинишь сие доброе деяние, – сказал ему старец, – прими и меня соучастником в твоем деле, как бы в священной находке, да не совсем жалуюсь я на отсуждение и удаление от отечества, но после многих несчастий да утешусь по крайней мере тем, что коснулся и обнял своими руками величайшего римского полководца!» Таким образом они оказали Помпею последний долг.

На другой день прибыл с Кипра Луций Лентул и, не ведая ничего о происшедшем, приблизился к берегу. Увидев костер и при нем стоящего Филиппа, которого еще не мог распознать, говорил он сам с собою: «Кто успокоился здесь, окончив дни свои?» Потом несколько помолчав, вздохнул и сказал: «Неужели ты, Помпей Великий?» После того он вышел на берег, был пойман и умерщвлен. Таков конец Великого Помпея.

Немного спустя прибыл и Цезарь в Египет и нашел оный в беспокойстве. Он отвратился с ужасом от того, кто принес к нему Помпееву голову, как от изверга, но принял печать Помпея и прослезился. На ней иссечен был лев, держащий меч. Он велел умертвить Потина и Ахиллу. Сам царь был разбит в сражении и утонул в реке. Мщение Цезаря не постигло софиста Феодота, ибо он убежал из Египта и скитался по разным странам, ведя жалкую жизнь, всеми ненавидимый; когда же Брут, по умерщвлении Цезаря, одержал верх, то нашел Феодота в Азии, предал всем мучениям и наконец умертвил.

Прах Помпея доставлен был Корнелии, которая приняла его и поставила в Альбане.

Сравнение Агесилая с Помпеем

Изложив жизнь двух великих полководцев, пробежим вкратце находящиеся между ними разности и сравним их. Разности суть следующие.

Во-первых, Помпей самым справедливым образом достигнул такой силы и власти, положив по собственному почину начало своему величию и оказав величайшее пособие Сулле, освобождающему Италию от тираннов, но Агесилай, кажется, достигнул царской власти средствами, достойными порицания богов и людей, ибо он объявил незаконнорожденным Леотихида, которого брат его признал законным своим сыном, и дал смешной смысл прорицанию о хромоте.

Во-вторых, Помпей оказывал уважение к Сулле при его жизни, после смерти похоронил тело его с честью, вопреки Лепиду, а за сына его Фавста выдал дочь свою; Агесилай же из маловажной причины отверг от себя Лисандра и обесчестил его, хотя Сулла получил от Помпея столько же услуг, сколько Помпей от Суллы, но Лисандр сделал Агесилая царем Спарты и полководцем Греции.

В-третьих, Помпей в гражданском управлении преступал законы ради родства; важнейшие его ошибки были сделаны в пользу Цезаря и Сципиона, родственников своих, но Агесилай, снисходя к связи своего сына, избавил Сфодрия от смерти, которую он заслужил за учиненные афинянам обиды; он всеми силами защищал Фебида, который преступил заключенный с фиванцами договор. Вообще столько же вреда причинил римлянам Помпей из уважения к своим друзьям или по незнанию, сколько Агесилай лакедемонянам, единственно из гнева и упрямства, возжегши войну с фиванцами.

Если проступки этих двух мужей должно отчасти приписать судьбе, то можно заметить, что Помпеевы были для римлян неожидаемы, но Агесилай не допустил лакедемонян беречься хромого царствования, хотя они слышали и знали наперед, какими бедствиями оное им угрожало; и когда бы Леотихид еще тысячу раз был изобличен в том, что он незаконнорожден и чужд, то эврипонтидам не трудно было бы дать Спарте человека, который бы был законным и не хромым царем, если бы Лисандр не затемнил смысла оракула для пользы Агесилая. Подобного политического благоразумия, какое употребил Агесилай, когда он после несчастного сражения при Левктрах, при недоумении лакедемонян, как поступить с бежавшими, советовал им оставить на тот день законы в покое, мы не находим другого и не можем с оным сравнить никакой политической хитрости Помпея. Напротив того, Помпей думал, что мог не исполнять и тех законов, которые сам вводил, желая тем показать друзьям своим, сколь велика была сила его. Агесилай, будучи в необходимости нарушить законы, чтобы спасти граждан, нашел способ, по которому оные не могли вредить гражданам, и сами не были нарушены тем, что не причинили вреда. К политической добродетели Агесилая должен я отнести и тот неподражаемый поступок, когда он, получив скиталу, оставил все свои подвиги в Азии. Не приносил он отечеству пользы, подобно Помпею, одними только теми деяниями, которые и его самого делали великим, но имея целью своею одну пользу отечества, он отказался от такого могущества и славы, которых никто не имел ни прежде, ни после, кроме Александра.

Рассматривая этих полководцев со стороны их предприятий и военных подвигов, мы открываем, что с числом трофеев Помпея, с великостью сил, которыми предводительствовал, со сражениями, в которых одержал победы, не может сравнить его с Агесилаем и сам Ксенофонт, которому за его добродетели позволено, как в награду, писать и говорить то, что хочет, об этом государе*.

Кажется, что кротостью и милосердием к неприятелям они различаются также между собою. Один, желая поработить Фивы и Мессену превратить в пустыню, хотя последняя была наследие отечества его, а первые колыбелью его рода, едва не потерял и самой Спарты; однако лишился владычества над Грецией. Другой дал города на поселение самым разбойникам, которые переменили род жизни, и сделал союзником Риму Тиграна, царя армянского, хотя мог бы взять его в полон и украсить им триумф свой, сказав при этом, что предпочитает вечность одному дню.

Но если преимущества в добродетели получаются великими и решительные последствия имеющими делами и мыслями, то лакедемонянин гораздо далеко по себе оставил римлянина. Во-первых, он не предал и не оставил Спарты, хотя неприятели приступали с семьюдесятью тысячами ратников. Несмотря на то, что у него было немного тяжеловооруженных воинов, побежденных перед тем в сражении при Левктрах. Напротив того, едва Цезарь с пятью тысячами и тремястами воинов занял один италийский город, то Помпей из страха оставил Рим, или малодушно уступив столь малому числу неприятелей, или воображая ложно, что их гораздо более. Он взял жену и детей своих, а жен и детей других сограждан оставил без всякой защиты, и убежал тогда, когда должно было или победить, сражаясь за отечество, или принять условия, предлагаемые сильнейшим, который был его согражданин и родственник. Следствием этого было то, что тот, кому Помпей почитал несносным продолжить время управления провинциями и определить консульство, завладел Римом и мог сказать Метеллу, что и его, и всех других почитает военнопленными.

Если искусство хорошего полководца состоит особенно в том, чтобы заставить сразиться, будучи его сильнее, и не быть принуждену вступить с ним в сражение, будучи его слабее, то Агесилай, действуя таким образом, сохранил всегда себя непобедимым. Цезарь там, где имел менее сил, нежели Помпей, избегал сражения, дабы не претерпеть поражения; когда же имел их более, принудил его одной пехотой решить все дело, разбил его и в то же время завладел деньгами, запасами и морем, что все осталось бы во власти Помпея, когда бы он умел продлить войну, не сражаясь. Оправдание его касательно столь важного дела есть уже преступление для великого полководца. Простительно, если молодой полководец, приведенный в смущение и робость беспокойством и роптаниями, оставит лучшие и безопаснейшие предначертания, но кто бы утерпел, чтобы тот, стан которого римляне почитали отечеством, шатер – сенатом, называя отступниками и изменниками управлявших тогда Римом консулов и преторов, тот, который, как они знали, не служил под предводительством другого, кто все походы со славою совершил как верховный вождь, одним словом, чтобы Великий Помпей принужден был подвергнуть опасности вольность и владычество Рима из шуток Домиция и Фавония и дабы не быть называемому Агамемноном? Когда бы он взирал на такое бесславие одного дня, то надлежало бы с самого начала противостать неприятелю и сразиться с ним за сам Рим, а не убежище, называя это бегство Фемистокловой стратегемой, а не после того почитать постыдным отлагательство битвы в Фессалии. Не Фарсальское поле назначено было богами театром и поприщем битвы, дабы решить судьбу римской державы, и не туда провозгласитель повелевал ему идти и сразиться или уступить другому венец. Обладание морем доставляло ему средства выбрать другие равнины, тысячу городов и всю землю, когда бы он хотел последовать примеру Фабия Максима, Мария, Лукулла и самого Агесилая. Этот полководец претерпел не менее беспокойств в Спарте, когда граждане хотели, чтобы он сразился за область, и в Египте многие клеветы и обвинения, по безрассудству царя, когда советовал ему быть спокойным и не вступать в сражение. Пребывая твердым в своих полезных намерениях, он не только спас египтян, против воли их, не только сохранил Спарту в целости, при таком волнении, но в самом городе своем воздвигнул трофей над фиванцами и подал случай согражданам своим вновь одержать победы, не могши принудить его прежде сразиться и тем погубить себя. По этой причине Агесилай был похваляем теми, кого спас, заставив их повиноваться. Помпей, напротив того, погрешив ради других, обвинителями своими имел тех, кого он послушался.

Многие говорят, что он был обманут тестем своим Сципионом, который, желая присвоить себе большую часть денег, привезенных им из Азии, утаил оные и ускорил сражением, как бы не было уже денег. Хотя бы это было истинно, но полководцу не надлежало вдаваться в обман и столь легкомысленно подвергнуть опасности то, что всего выше. Вот какое различие находим между одним и другим.

Касательно путешествия их в Египет, один убежал туда по нужде; другой поехал без нужды и против чести, для одной корысти, дабы можно было ему вести войну против греков деньгами, приобретенными в службе варваров. Наконец египтяне обвиняют Агесилая в том самом, в чем обвиняем мы их, в рассуждении Помпея. Сей полководец вверил себя им и был обманут. Они вверили себя Агесилаю, но он их оставил и перешел к тем самым, против которых приехал в Египет.

Александр и Цезарь