В Нарбоне, галльском городе, встретили, приветствовали Гальбу посланники сената; они просили его явиться скорее народу, который желал его видеть. Гальба в принятии других и в обхождении был снисходителен и прост. Хотя Нимфидий послал к нему многочисленные царские приборы Нерона, служащие к угощению; однако Гальба употреблял свои собственные и был за то похваляем, ибо показывал себя человеком возвышенных чувств и не занимающимся пустой пышностью. Но вскоре Виний, доказывая ему, что эти простые и благородные поступки суть не что иное, как низкое искание народной благосклонности и хитрость того, который почитает себя недостойным ничего великого, заставил его употреблять деньги Нерона и при угощениях обнаруживать царскую пышность. Вообще, старец показывал, что он мало-помалу будет во всем покорен Винию.
Этот Виний был до последней степени и более всякого другого падок к деньгам и покорен женщинам. Будучи еще молод и находясь под начальством Кальвизия Сабина в первом походе своем, ввел ночью в стан в военном одеянии жену полководца, женщину невоздержную, и обесчестил ее в самом жилище начальника, называемом римлянами «принкипиа»*. За это преступление Гай Цезарь посадил его в оковы; по смерти этого Цезаря был он по счастью освобожден. Ужиная некогда у Клодия Цезаря украл серебряную чашу. Цезарь, узнав о том, призвал его к ужину и на другой день.
Виний пришел, и Цезарь велел служителям не приносить к нему и не ставить перед ним ничего серебряного, но все глиняное. Итак, это дело, по причине кротости Цезаря принявшее комический оборот, оказалось более достойным смеха, нежели гнева. Но то, что Виний делал за деньги, обладая Гальбой и имея великую силу, подало одним повод, а другим справедливую причину ко многим трагическим происшествиям и великим напастям.
Нимфидий, по возвращении к нему Геллиана, посланного дабы быть некоторым образом соглядатаем поступков Гальбы, слыша, что префектом двора и телохранителем назначен Корнелий Лакон и что вся власть в руках Виния; что Геллиану никогда не удалось стать близ Гальбы, ни говорить с ним наедине, ибо все его подозревали и караулили, был этим встревожен. Он собрал предводителей войска и говорил им, что Гальба – старец кроткий и добрый, но действует своим умом, что им управляет Лакон и Виний неблагоразумно. Итак, прежде нежели они получат неприметно ту власть, какую имел Тигеллин*, надлежало послать к императору от воинства посланников, которые объявят ему, что, удаливши от себя сих двух друзей своих, он будет для всех тем приятнее и вожделеннее. Эти слова не убедили воинов, им казалось странным и несовместным наставлять императора старого, как молодого человека, теперь только начинающего чувствовать свою власть, каких друзей употреблять и каких нет. Итак, Нимфидий пошел другой стезей. Он писал Гальбе и стращал его: то уверял, что в городе происходят тайные беспокойства, то – что Клодий удерживает в Ливии суда с хлебом, что германские легионы в движении, что он получил о силах сирийских и иудейских такие же известия. Но как Гальба не обращал к нему большого внимания и не верил его словам, то Нимфидий решился приступить к делу до его прибытия. Хотя Клодий Цельс из Антиохии, человек разумный, любящий его и верный ему, старался его отклонить, говоря, что, по его мнению, ни один квартал Рима не провозгласит Нимфидия императором. Однако многие смеялись его словам, и Митридат Понтийский, издеваясь над лысиной и морщинистым лицом Гальбы, говорил: «Ныне он для римлян что-нибудь значит; но как скоро покажется, то будет посрамлением тех дней, в которые носил наименование Цезаря».
После того решено было в полночь привести Нимфидия в стан и провозгласить его императором. Но первый из трибунов, Атоний Гонорат, при наступлении вечера созвал подчиненных воинов своих, бранил и себя и их за то, что в столь короткое время приняли столько намерений без всякого рассудка, без избрания лучших мер, как будто бы злым духом были водимы из предательства в предательство. «К первым поступкам нашим, – говорил он, – служат подлогом преступления Нерона. Но теперь, предавая Гальбу, можем ли мы винить его в умерщвлении матери и жены? Какой игрою на театре и представлением трагедии он срамит нас? Однако мы и Нерона не за такие поступки утерпели оставить; мы оставили его, поверив Нимфидию, что он оставил нас прежде и убежал в Египет. Не принести ли в жертву за Нероном и Гальбу? Не избрать ли в Цезари рожденного от Нимфидии, убив родственника Ливии, как убили сына Агриппины? Не лучше ли наказать Нимфидия за его злодеяния, быть мстителями Нерона и верными и добрыми хранителями Гальбы?» Эти слова трибуна заставили присоединиться к нему всех воинов, они приходили к другим и просили их утвердиться в верности к императору и убедили большую часть из них. Поднят был громкий крик; Нимфидий, поверив ли, как некоторые говорят, что воины зовут его, или спеша предупредить тех, кто колебался и шумел, вышел к ним при свете многих факелов, имея при себе в книжке речь, сочиненную Цингонием Варроном, которую он вытвердил для произнесения перед воинами. Найдя запертыми ворота стана и на стенах вооруженных воинов, он приведен был в страх; приблизившись к ним, он спрашивал, чего хотят и по какому приказанию они стоят под ружьем. Все подняли один голос, что они Гальбу признают императором. Нимфидий, идучи вперед, изъявлял также свое согласие и велел то же делать и своим провожатым. Стоявшие у ворот воины дали ему пройти с немногими – и вдруг бросили в него каменья. Удар принял Септимий своим щитом; между тем, многие неслись с обнаженными мечами. Нимфидий убежал, будучи преследуем и наконец убит в доме одного воина. Мертвое тело было повлечено на открытое место, обведено решеткой и днем выставлено напоказ всем желающим его видеть.
Таким образом кончилась жизнь Нимфидия. Гальба, получив о том известие, велел предать смерти тех из его сообщников, которые не были убиты вместе с ним. В числе их был Цингоний, сочинивший речь, и Митридат Понтийский. Всем казалось, что Гальба хотя справедливо, однако не по законам и не снисходительно велел убить без суда людей не безызвестных. Все ожидали другого рода правления, будучи обмануты по обыкновению слухами, которые в начале распространяют. Еще больше умножилось неудовольствие граждан, когда Петроний Турпилиан, человек консульский и верный Нерону, получил приказание умереть. Что Гальба умертвил в Ливии Макра с помощью Валента, тому он имел благовидный предлог: он боялся их, ибо они были с оружиями и предводительствовали войсками. Но ничто бы не препятствовало послушать оправдания Турпилиана, человека старого и безоружного, когда кто намеревается действительно соблюсти в управлении ту умеренность, которую обещает. Итак, поступки эти были порицаемы.
Он находился уже от города около двадцати пяти стадиев, как встретил толпу бесчинствующих и шумящих гребцов, которые, отовсюду стекавшись, заняли заранее дорогу. Это были те гребцы, из которых Нерон составил отряд и превратил в воинов. Теперь они предстали, требуя утверждения в звании своем; не допускали никого из тех, кто выходил навстречу, ни видеть, ни слышать императора; но шумели – просили для своего отряда знамен и места. Гальба отложил это до другого времени и велел идти далее. Они, почитая сию отсрочку знаком отказа, сердились и следовали за ним, издавая громкие крики. Некоторые из них обнажили мечи. Гальба велел коннице напасть на них. Никто из них не выдержал нападения; одни были оставлены на месте, другие предавались бегству и были умерщвляемы. Знамение не доброе и не благоприятное: вступление Гальбы в город сопровождаемо было кровопролитием и убиением великого множества народа. Прежде, может быть, иные презирали его, почитая слабым и старым; теперь он сделался для всех страшным и ужасным.
Желая показать великую перемену в рассуждении чрезвычайных подарков и пышности Нерона, Гальба, казалось, не соблюдал приличия. Некогда Кан играл за ужином на флейте – игра его почиталась превосходною. Гальба похвалил его, велел подать себе ларчик и, взяв несколько золотых монет, отдал их Кану, сказав, что дарит ему из своих денег, а не из общественных. Он велел с великим насилием взыскать подарки, розданные Нероном актерам и бойцам, исключая десятой доли. Но как от того получил весьма мало и то с большими трудами – ибо большей частью получившие деньги расточили их, будучи люди невоздержные, помышляющие лишь о настоящем дне, то Гальба взыскивал оные с тех, кто купил или принял что-либо от них. Это взыскание было без границы, оно простиралось весьма далеко и касалось многих. Гальба себя обесславил, а Виний навлек на себя зависть и негодование, ибо, сделав императора мелочным и малодушным в отношении к другим, между тем сам пользовался всем с расточительностью, все принимал и продавал. Гесиод говорит, что должно пресыщаться вином, когда бочка начинается и кончается. Виний, видя, что Гальба был стар и слаб, упивался своим счастьем, которое, казалось, что в одно время начиналось и оканчивалось.
Виний поступал обидно со старцем: во-первых, потому что худо управлял; во-вторых, потому что порицал или останавливал все правильные меры, принимаемые самим Гальбой, как, например, при наказании Нероновых прислужников. Гальба умертвил многих – среди них Гелия, Поликлита, Петина и Патробия. Народ рукоплескал, издавал восклицания, когда вели их через форум, называя все зрелище прекрасным и любезным богам, ибо как боги, так и люди требовали в жертву Тигеллина, учителя и наставника Нерона в тираннстве. Но Тигеллин успел занять наперед Виния великими залогами. Турпилиан погиб, будучи ненавидим за то, что не предал и не ненавидел Нерона, при всех его злодействах; хотя впрочем он не участвовал ни в одном из важных его преступлений, а тот, кто и Нерона сделал достойным смерти, а по соделании его таковым оставил и предал – ничего не претерпел в пример всем, что дающие могли всего надеяться и все получить от Виния. Римский народ никакого зрелища столь не жаждал, как видеть Тигеллина влекомым на казнь; он не переставал во всех театрах и ристалищах требовать его, но ему было за то выговорено императорским эдиктом, в котором было сказано, что Тигеллину остается уже жить недолго, ибо истаивает чахоткою, а между тем император просил народ не раздражать его и не делать владычества его тиранническим. Смеясь над негодующим народом, Тигеллин приносил жертвы за свое спасение и учредил великолепное пиршество, а Виний, отужинав у императора, встал и пошел к нему в торжестве, ведя с собою дочь свою, которая была вдовою. Тигеллин пил за ее здоровье и подарил ей двести пятьдесят драхм серебра, а главной своей наложнице велел снять с шеи убор и надеть на нее. Убор сей оценили в двести тысяч.