Лицо у бойца, которого они привели, забинтовано, даже глаза закрыты. Бинтовали, видать, наспех, как попало. Руки тоже в крови, но на руки уже бинта не хватило.
«Вот, – говорит Пётр Маркович, – нашли в штабной землянке. Зашли, а он сидит на пне, мычит, за голову держится. Радист. Я его знаю. Бросили своего радиста, мамушку их… Его, видать, сильно контузило». Документы в железном ящике они тоже принесли. Ящик небольшой, как два посылочных. Навесной замок на нём болтается. «А хлеба там никакого не было. Мы так подумали между собой, что обманул он нас, политрук-то. Хлебом заманил». И Колядёнков сплюнул под ноги тягучую злую слюну. Колядёнков всегда ходил голодный. За буханкой хлеба он бы и в немецкую землянку полез, только скажи, где она лежит.
Документы в штаб батальона я передал молча. А по поводу раненого сказал: «Что делать с раненым радистом?» Политрук молчит. «Пусть, – говорю, – тогда с нами идёт. Вам ведь он уже не нужен? Какой теперь из него радист?» Ох, как опять политрук тот вскинулся! А мне уже всё равно. Наше дело, хлебное-то, пропало. Дай хоть, думаю, на тебя, сукина кота, посмотрю, как ты срам свой прикрывать будешь. «Не вздумай, – говорю ему уже всерьёз, – за наган свой хвататься, у меня реакция быстрее».
А у меня в то время было уже два пистолета. Один свой, табельный ТТ, в кобуре, как положено. Он мне самый верный друг и товарищ, считай, от неминуемой смерти спас там, на хуторе, когда немцы бросились в нашу траншею. Первый раз я из него стрелял. И когда успел всю обойму выпустить? Пистолет в траншее оружие удобное. Другой, офицерский парабеллум, трофей, торчал прямо за ремнём. Чтобы поближе в случае надобности. Я его специально вытащил из полевой сумки и за ремень сунул, когда мы с Петром Марковичем понесли политруку железный ящик.
Когда шли к штабному шалашу, Пётр Маркович мне и говорит: «А в сейфе что-то жидкое лежит. Булькает». И покачал ящиком. В нём действительно что-то еле слышно булькало. «А хлебом там не пахнет?» – пошутил я. Мой связной сразу как-то задумался и говорит: «Очень может быть».
Уходя из штабного шалаша, на ящике у начальника штаба я забыл свою карту, на которую старший лейтенант нанёс маршрут нашего дальнейшего движения. «Подожди, – говорю Петру Марковичу, – карту забыл». Вскочил я в шалаш, смотрю: а политрук уже ящик свой железный открыл, бумаги какие-то, аккуратно перевязанные бечёвкой, выложены, а в глубине среди бланков партбилетов лежат две бутылки водки и буханка хлеба. «А, так вот он наш кровный хлеб! – говорю. – Вот за что мои бойцы жизнью рисковали!» Они опешили. Не ждали, что я войду. Старший лейтенант в угол отскочил. А политрук… Тот хоть бы что, глазами меня жжёт. Расстегнул я свою полевую сумку, сунул туда карту с пометками начштаба. Туда же запихнул две бутылки «Московской». Хлеб – под мышку. И – ходу. Никто меня не окликнул, ни политрук, ни старший лейтенант, ни часовой.
В лесу наше скопление вскоре обнаружили. Пролетел самолёт и сбросил листовки. Посыпались, как снег. Кондрат Фомич задрал вверх голову и говорит: «Эх, мужики, вот так бы табачок они сыпанули! А то – одну бумагу…»
Я собрал командиров отделений, поставил задачу на выход. Отметил в списке выбывших. В основном это были москвичи, ополченцы. Тарасов и Дроздов – студенты. Анохин до войны работал печатником в типографии. Сыч в той же типографии завхозом. Тимченко, как и студенты, был из отделении старшины Крапивина. Его зарубил штурман сапёрной лопаткой, когда началась рукопашная. Тимченко никогда не надевал в бою каску, всегда носил пилотку. Немец попался здоровенный, так и развалил Тимченке череп надвое. Его-то и заколол штыком Пётр Маркович. Потом, когда отбились, расстегнул Пётр Маркович на своём немце пятнистую куртку: «Смотри-ка, лейтенант, эмблемы в петлицах какие-то незнакомые». Я посмотрел и понял: СС. Эсэсовцы на нас пёрли. Напролом шли.
К вечеру мы пересекли железную дорогу. Шли вдоль Варшавского шоссе, по правой стороне. Но вскоре – что такое? – остановка. На лесной дороге, по которой мы шли, стоит группа незнакомых людей. «Командиров в голову колонны!» Через несколько минут приказ: «Кругом! Шагом марш!»
Оказывается, подошёл второй эшелон нашей 17-й стрелковой дивизии. Уже на марше поступил приказ: с ходу атакуем хутор с целью овладения прежними позициями. Разведка вперёд уже ушла. Ускакали на лошадях два разъезда.
Атаковали мы в полной темноте. Но это уже другая история.
Варшавка – кратчайшая дорога на Москву
«Противник развивает удар вдоль МОСКОВСКОГО шоссе…»
И.С. Конев – о катастрофе под Вязьмой. Разговор Конева и Сталина. Двойная катастрофа: Брянск – Вязьма. Миф о спасении Конева Жуковым. Козлы отпущения. Допросы генерала Собенникова. Попытка следователей доказать принадлежность командарма 43 к военно-фашистскому заговору. По 58-й. Был ли генерал Собенников изменником родины? Дальнейшая судьба разжалованного генерала. Новый командующий 43-й армией – генерал-лейтенант С.Д. Акимов. Роль Л.З. Мехлиса в восстановлении 43-й армии. Рассказ Ивана Алексеевича Таланова. 43-я армия второго состава. Судьба генерала Преснякова и его 113-я сд. 53-я сд полковника Н.П. Краснорецкого. Армия закрывает основные дороги на Москву. 2-й Особый Люберецкий полк. Судьба полковника Волкова. Расчёт старшего сержанта Дарькина
Через много лет бывший командующий войсками Западного фронта маршал И.С. Конев, размышляя о причинах поражения наших фронтов на Московском направлении, расскажет следующее: «Приходится сожалеть, что и до начала наступления противника, и в ходе его Генеральный штаб не информировал Западный фронт о задачах Резервного фронта и недостаточно осуществлял координацию действий фронтов… Две армии Резервного фронта (24-я и 43-я) располагались в первом эшелоне в одной линии с нашими армиями… В то же время три армии Резервного фронта (31, 49 и 32-я) находились в полосе Западного фронта, нам не подчинялись…
Ценой огромных потерь противнику удалось прорвать наш фронт и к исходу дня 2 октября продвинуться в глубину на 10–15 километров… С утра 3 октября по моему распоряжению силами 30-й, 19-й и частью сил фронтового резерва, объединённых в группу под командованием моего заместителя генерала И.В. Болдина… был нанесён контрудар с целью остановить прорвавшегося противника и восстановить положение. Однако ввод фронтовых резервов и удары армейских резервов положение не изменили. Наши контрудары успеха не имели. Противник имел явное численное превосходство над нашей группировкой, наносящей контрудар… Он овладел Холм-Жирковским, устремился к Днепру и вышел в район южнее Булышова, где оборонялась 32-я армия Резервного фронта. В результате обозначился прорыв к Вязьме с севера.
Второй удар противник нанёс на Спас-Деменском направлении против левого крыла Резервного фронта. Войска 4-й немецкой танковой группы и 4-й армии, тесня к востоку и северу соединения наших 43-й и 33-й армий, 4 октября вышли в район Спас-Деменск, Ельня. Прорыв противника в этом направлении создал исключительно трудную обстановку и для 24-й и 43-й армий Резервного фронта, и для Западного фронта. Наши 20, 16, 19-я армии оказались под угрозой охвата с обоих флангов. В такое же положение попадала и 32-я армия Резервного фронта. Обозначилась угроза выхода крупной танковой группировки противника с юга со стороны Резервного фронта в район Вязьмы в тыл войскам Западного фронта и с севера из района Холм-Жирковского.
В связи с создавшимся положением я 4 октября доложил Сталину об обстановке на Западном фронте и о прорыве обороны на участке Резервного фронта в районе Спас-Деменска, а также об угрозе выхода крупной группировки противника в тыл войскам 19, 16 и 20-й армий Западного фронта со стороны Холм-Жирковского. Сталин выслушал меня, но не принял никакого решения. Связь по ВЧ оборвалась, и разговор прекратился. Я тут же связался по «бодо» с начальником Генерального штаба маршалом Шапошниковым и более подробно доложил ему о прорыве на Западном фронте в направлении Холм-Жирковский и о том, что особо угрожающее положение создалось на участке Резервного фронта. Я просил разрешения отвести войска нашего фронта на гжатский оборонительный рубеж. Шапошников выслушал доклад и сказал, что доложит Ставке. Однако решение Ставки в тот день не последовало. Тогда командование фронта приняло решение об отводе войск на гжатский оборонительный рубеж, которое 5 октября было утверждено Ставкой. В соответствии с этим мы дали указание об организации отхода войскам 30, 19, 16 и 20-й армий».
К сожалению, Москва слишком медлительно распоряжалась той информацией, которую доложил командующий Западным фронтом генерал Конев. Противник оказался более расторопным, кольцо на севере Вязьмы замкнулось, и в образовавшемся котле оказались основные силы двух фронтов, Западного и Резервного. Почти одновременно с катастрофой под Вязьмой произошло подобное под Брянском и Орлом. Можно понять Сталина, который, уже располагая сведениями о рухнувшей обороне Брянского фронта, вдруг услышал о подобном и в полосе остальных двух фронтов, прикрывавших Московское направление.
Сколько собак вешали на петлицы генерала, а впоследствии на погоны маршала Конева! Но все они оказались дохлыми. Долгое время историки больше следовали версии, изложенной в мемуарах полководцев, в том числе и маршала Победы Г.К. Жукова, а не правде документов и действительных событий. Вина генерала Конева, конечно же, была. И прежде всего в том, что, как заметил в своём письме в Воениздат от 15 августа 1966 года Жуков, парируя упрёк Конева в том, что «прорыв противника на участке Резервного фронта дал возможность врагу выйти глубоко в тыл Западного фронта»: «Такую же претензию мог бы предъявить Коневу и Будённый. А что касается резервов на этом направлении – это вина Конева, не меньшая, чем Будённого. Оба они не предусмотрели расположения резервов на угрожаемых участках».