Только я поплетусь
По дорожке одна,
Как родимая Русь,
Никому не нужна.
«Как дух наш горестный живуч…»
Как дух наш горестный живуч,
А сердце жадное лукаво!
Поэзии звенящий ключ
Пробьется в глубине канавы.
В каком-то нищенском краю
Цинги, болот, оград колючих
Люблю и о любви пою
Одну из песен самых лучших.
Надрывный романс
Бродим тихо по снежной дороге,
По вечерней, чуть-чуть голубой,
Дышит все нашим прошлым убогим,
Арестантскою нашей судьбой.
И судьбы этой ход нам неясен,
Мы давно не считаем утрат.
Белый снег. И оранжево-красен
Сиротливый тоскливый закат.
И закату здесь так одиноко,
Ничего, кроме плоских болот,
Как мы все, осужден он без срока,
Как мы все, никуда не уйдет.
Мы с тобой влюблены и несчастны,
Счастье наше за сотней преград.
Перед нами оранжево-красный
Сиротливый холодный закат.
«Восемь лет, как один годочек…»
Восемь лет, как один годочек,
Исправлялась я, мой дружочек.
А теперь гадать бесполезно,
Что во мгле — подъем или бездна.
Улыбаюсь навстречу бедам,
Напеваю что-то нескладно,
Только вместе ни рядом, ни следом
Не пойдешь ты, друг ненаглядный.
«Не сосчитать бесчисленных утрат…»
Не сосчитать бесчисленных утрат,
Но лишь одну хочу вернуть назад.
Утраты на закате наших дней
Тем горше, чем поздней.
И улыбается мое перо:
Как это больно всё и как старо.
Какою древностью живут сердца.
И нашим чувствам ветхим нет конца.
«Эта горькая вольная воля…»
Эта горькая вольная воля —
И внутри, и повсюду, кругом —
Острым снегом в лицо меня колет.
Только думаю я о другом:
О степях, где стада с чабанами,
О Москве… и опять о степях.
Где мы будем? Что станется с нами?
И привычный шевелится страх.
«Не стать ли знаменитым дряхлым гадом…»
Не стать ли знаменитым дряхлым гадом
С морщинами и астмой? Все, что надо
Для стариков маститых и старух.
Потерян будет ум, утрачен слух,
Сомнения мучительная едкость,
Пера смертельная исчезнет меткость,
И стану я почтенна и глупа
И удостоюсь звания столпа…
Возвращение
Вышел Иван из вагона
С убогой своей сумой.
Народ расходился с перрона
К знакомым, к себе домой.
Иван стоял в раздумье,
Затылок печально чесал,
Здесь, в этом вокзальном шуме,
Никто Ивана не ждал.
Он, сгорбившись, двинулся в путь
С убогой своей сумой,
И било в лицо и в грудь
Ночною ветреной тьмой.
На улицах было тихо,
И ставни закрыли дома,
Как будто бы ждали лиха,
Как будто бы шла чума.
Он шел походкой не спорой,
Не чуя усталых ног.
Не узнал его русский город,
Не узнал и узнать не мог.
Он шел по оврагам, по горкам,
Не чуя натруженных ног,
Он шел, блаженный и горький,
Иванушка-дурачок.
Из сказок герой любимый,
Царевич, рожденный в избе,
Идет он, судьбой гонимый,
Идет навстречу судьбе.
Жизнь
Ты в мире самая влекущая,
Всего пленительнее ты,
Покорная и всемогущая,
Гроза и ливень с высоты.
Ты окружила нас запретами
И нарушаешь их сама.
Ты песня, вечно недопетая,
Ты воля, рабство и тюрьма.
Игрой прельстительно-преступною
Меня ты манишь на тропу
В познанье горько недоступное
И в безрассудную толпу.
Где пахнет потом и убийствами,
Разгромом, водкой, грабежом,
Безумных вожаков витийствами,
Цепями, петлей и ножом.
Паду ли с головой расколотой,
Или убью кого-нибудь,
Или награбленное золото
Швырну на мой случайный путь?
Или, по-прежнему лукавая,
Меня к иному уведешь,
Иною напоишь отравою,
Иной болезнью изведешь.
Полна веселья, зложелательства,
Быть может, бросишь ты меня
С непостижимым издевательством
В объятья чуждого огня.
И превратит он в дым и пепел
Все, что сгорает и горит,
И ржавые расплавит цепи,
Освободит и закалит.
Ты мне нужна, моя проклятая,
Нужна, как трудный тяжкий вздох.
Ты — страсть моя, враждой объятая,
В безбожном сердце — грозный Бог.
Убьешь ли ты меня нечаянно
Иль воздвигаешь эшафот,
А может быть, рука случайная
Мой труп в трущобе подберет?
А имя пылью подорожною
Смешаешь с прахом гробовым,
Или бессмертие тревожное
Пойдет в столетие за ним.
«Смотрю на жизнь с недоуменьем…»
Смотрю на жизнь с недоуменьем,
С наивной жадностью детей,
Приглядываясь к пестрой смене
Людей, событий и страстей.
И я сама, актер-любитель,
Игрою своего лица
Любуюсь, как привычный зритель,
Не забываясь до конца.
И ощущаю я порою
Всю нереальность наших мук.
Наверно, даже смерть героя —
Удачный театральный трюк.
А в грозном торжестве победы
Я чувствую, лукавый раб,
Что победитель будет предан,
Что он устал и очень слаб.
И на кровавую потеху,
На важность нашей суеты
Смотрю с жестоким детским смехом
С моей пустынной высоты.
Российская тоска
Хмельная, потогонная,
Ты нам опять близка,
Широкая, бездонная,
Российская тоска.
Мы строили и рушили,
Как малое дитя.
И в карты в наши души
Сам черт играл шутя.
Нет, мы не Божьи дети,
И нас не пустят в рай,
Готовят на том свете
Для нас большой сарай.
Там нары кривобокие,
Не в лад с доской доска,
И там нас ждет широкая
Российская тоска.
«Что-то вспыхнуло, замерло, умерло…»
Что-то вспыхнуло, замерло, умерло,
Загоревшись до самых звезд.
Отнесли за каким-то нумером
На унылый тюремный погост.
Это все? Или было посмертное
Продолженье какое-нибудь?
Если было, я им пожертвую,
Мне не жалко его ничуть.
Будут старые вина литься,
Прозвучит поминальный тост.
Прах мой, будешь ли ты шевелиться,
Проклинать арестантский погост?
Что за дело мне, что болваны
Зашибут на мне честь и деньгу
И разлягутся на диванах,
Ну а я коченею в снегу.
Не гнию, распадаясь, не тлею —
Вековая хранит мерзлота.
И не знают вина и елея
Искаженные смертью уста.
Я — живая — пылала жаждой
К гордой славе, к любви, к вину.
А теперь влюбляется каждый
В отошедшую к вечному сну.
Выпивая бокал за бокалом,
Каждый грустные шепчет слова:
— Жаль, рожденье мое запоздало,
Очень жаль, что она не жива.
Но меня не согреет слава
После смерти в промерзшей мгле.
И лежащим в земле не по нраву
Трепетанье огня на земле.
«Мы должны до вечерней поры…»
Мы должны до вечерней поры
Заходить на чужие дворы,
Чтобы сбросить мешок наш с плеч,
Чтобы где-то раздеться и лечь.
Может быть, в неопрятном углу
Мы в чужую упрячемся мглу
И вздохнем, может быть, тяжело.
Нет, не греет чужое тепло,
И чужой плохо светит свет,
И на воле нам счастья нет.
Пурговая, бредовая, плясовая«Акбар»
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста.
Вспоминаю свой рдяный рассвет.
Он сулил не добро, не добро.
Как дерзко плясало в осьмнадцать лет
На бумаге мое перо.
Казалось, — пойду и все возьму,