Приют — огонь скупой и бледный
Туманной цепью жгут вдали.
Владеют красные Форштадтом…
Конь адъютанта пляшет рядом,
И потемнелый, хмурый весь,
Фома, насупив бровь упрямо,
Велит войскам:
— Идите прямо,
А я здесь на ночь остаюсь,
В селенье, по причинам разным.
Он стал спускаться к Кочкам Грязным
Витой тропинкой потайной —
И на минуту над осокой
Возник, сутулый и высокий,
Деревню заслонив спиной.
Окно и занавес из ситца.
Привстав на стремени, стучится Фома:
— Алена, отвори!
— Фома, сердешный мой, болезный. —
Слетает спешно крюк железный,
Угрюмо принц стоит в двери,
В косматой бурке, на пороге:
— Едва ушел. Устал с дороги.
Раскрой постель. Согрей мне щей.
Подруга глаз с него не сводит.
Он, пригибаясь, в избу входит,
На зыбку смотрит: — Это чей?
И вплоть до полночи супруги
Шумят и судят друг о друге,
Решают важные дела,
В сердцах молчат и дуют в блюдца.
И слышно, как полы трясутся,
И шпор гудят колокола.
Не от штыка и не от сабли
Рук тяжких кистени ослабли,
Померкла слава в этот раз.
Фома разут, раздет, развенчан —
Вот почему лукавых женщин
Коварный шепот губит нас.
На Грязных Кочках свету мало.
Выпь, нос уткнувши, задремала,
Рассвет давно настал — все тьма.
Щи салом затянуло, водка
Стоит недопитая…
… … … … … … … … … … … … … … …
Вот как
Исчез мятежный принц Фома.
«Снегири взлетают, красногруды…»
Елене
Снегири взлетают, красногруды…
Скоро ль, скоро ль, на беду мою,
Я увижу волчьи изумруды
В нелюдимом, северном краю.
Будем мы печальны, одиноки
И пахучи, словно дикий мед.
Незаметно все приблизит сроки,
Седина нам кудри обовьет.
Я скажу тогда тебе, подруга:
«Дни летят, как на ветру листье,
Хорошо, что мы нашли друг друга,
В прежней жизни потерявши все…»
Сергей Поделков
Сергей Александрович Поделков (род… 1912). Поэт. Участник Великой Отечественной войны.
Арестован в 1935 году. В заключении находился до 1938 года. Срок отбывал в Ухтопечлаге.
Часть стихотворений публикуется впервые.
«Молчанье — золото, — давно твердят…»
Молчанье — золото, — давно твердят,
им полон мой лубянский каземат.
О зарешеченная ложью жизнь!
Молчанье — смерть. А я ведь жизни рад.
«Когда я умру, дорогая…»
Когда я умру, дорогая,
ни песен не пой, не молись,
не сади в изголовье, вздыхая,
пламя розы и кипарис.
Освеженной грозой огромной
надо мною травою будь.
Если ты хочешь помнить — помни,
если хочешь забыть — забудь.
Больше мне не увидеть тени,
дождя не почувствую я,
больше я не услышу пенья
страстью тронутого соловья.
И в тесовой одежде скромной
в ночь уйдя от твоей судьбы,
быть может, смогу я помнить,
быть может, смогу — забыть.
«Отчего так грустно и тревожно…»
Отчего так грустно и тревожно:
жадно ловишь каждый звук во мгле?..
Будто и возвраты невозможны,
будто и не жить мне на земле.
Будто где-то ждет лихая дата
непоклонной головы рудой.
За каким она стоит закатом,
над какой склоняется водой?
Это расставанья неизвестность,
это выдумка. И ты не верь.
Я вернусь, я распахну, невеста,
девичью застенчивую дверь.
И ворвутся в комнату (еще раз
проплывет дыханье страшных дней)
голубые сумерки Печоры
и потемки юности моей.
И, чтоб горе навсегда забыла,
ради встречи, счастья без конца,
с легкой бы руки тогда кормила
озорного белого песца.
Ты всегда со мной, моя родная,
это все, чем я богат и горд.
Слышишь, небо свистом разрывает
матовый двухтрубный пароход?
А совсем недавно жизнь иную
нам в мечтах сулили вечера…
Ну, зачем ты плачешь? Все минует.
Ну, простимся. Кажется, пора.
Осеннее состояние
Летят по ветру листья,
как во сне,
деревья голы —
плачут в тишине,
и я прислушиваюсь
скрытно
к плачу…
Какая же
томит их неудача?
Чу!
Звон пилы!
И зубья — как по мне…
«Все в памяти…»
Все в памяти:
тайга,
печальный гон,
неправдой тяжкой
шаг обременен;
скользят в снегу
истасканные ноги.
В глазах нет солнца,
а душа в тревоге.
Там —
кто-то —
падает в дороге..
И холодно
от ветренных времен.
«Этап. Недоуменье. Замять…»
Этап. Недоуменье. Замять.
Кривится шаг.
На холоду
распутываем голосами
нас оглупившую беду.
Копаемся туманно в груде
догадок,
ищем — где концы…
И жгут вопросы: кто же судьи —
убийцы или мудрецы?
За чьи духовные изъяны
зачли нам грех?
Иль сбылся сдвиг:
из Откровенья Иоанна
Конь Блед над разумом возник?
Далече ли придется топать?
Морозны мысли…
Дух в петле
облыжности… И, словно копоть,
недоуменье на челе.
Да и зачем все пересуды?
Не понимаем ни аза.
От государственной простуды
у нас воспалены глаза.
«Мать, убаюкай песней меня…»
Мать, убаюкай песней меня…
Видно, кончено все…
О, как больно и тесно!
Песню вдохни мне,
прощальную песню —
в сердце,
где тени прошедшего дня.
Голову тяжкую
мне не поднять,
спрячь на груди ее,
крытую дымом.
Плакальщиц нет
и молчат пилигримы…
Мать,
убаюкай песней меня.
«Молчу о тайнах власти…»
Молчу о тайнах власти —
тишина!
Причина жесткости
нам неясна.
А часовые, словно
Геростраты,
их лица тупы,
их в кров
иНеужли власть им
навсегда дана?
В лазарете
Шумят за стеною
столетние ели,
апрель послезавтра
и — пение птах…
Ручей,
как младенец
в земной колыбели,
опять залепечет
в крутых берегах.
Опять журавли
поднимаются с Нила,
в морях собираются
рыб косяки,
а здесь
надо мною
сиделка склонилась…
Вгрызаются в окна,
крутясь,
сквозняки.
А ты?
Где же ты?
Под железною крышей
ты спишь,
горячо разметалась коса.
Но в сумерках бреда
я голос твой слышу,
я чувствую губы,
я вижу глаза.
Ты рядом?
Со мной!
Ты поешь на закате.
Пытаюсь обнять,
но хватает рука
сосновый скелет
заскрипевшей кровати
и полосатый
покров тюфяка.
И снова лопаты
о грунт загремели.
Уже мимо окон
и доски несут.
Как ты далеко —
затерялась в метели,
не знаешь,
что я
накануне апреля
умру
на рассвете
в четвертом часу.
«Все отнято: и честь, и имя…»
Все отнято: и честь, и имя…
И днесь владычествует ложь,
И ты с такими же другими
между конвойными идешь.
На сворках псы —
косятся люто…
И неизвестно почему —
непостижимое уму —
над государством тень Малюты.
Ожидание весны